Может, в одной из них Росита Альварес или Хаим Берман? Рука у Яна Цериня до сих пор была перевязана кое-как. Сквозь шинель просочилась бурая кровь.
Вместе с Церинем я подошел к жандарму, сказал, что я врач и хочу сделать перевязку товарищу. Жандарм что-то резко ответил, но пропустил.
— Мы можем отстать,— забеспокоился Церинь.
— Ничего, догоним. На машинах догоним.
Мы ходили от машины к машине, всюду расспрашивая о Росите Альварес.
— Анатолио! — донесся откуда-то хриплый голос Бермаца.
— Хаим! — радостно вскрикнул я. Он уже обнимал меня.
— Где остальные?
— Только что пришли.
— В лагерь?
— В какой лагерь?
— Концлагерь... Под Перпиньяном французы на-
строили концлагерей,— ответил Берман.— В один из них и нас упрячут.
— Неужели? — воскликнул Церинь.
— Как пить дать,— ответил Берман.— Но что у тебя с рукой?
— Так, не повезло.
— Ему надо сделать перевязку,— сказал я. Берман распахнул дверцу своей машины.
— Полезай! Медикаменты еще есть.
Это был новый, просторный и светлый автомобиль.
— Где Эндруп? — спросил Берман.
— Ему совсем не повезло,— сказал Церинь.
— Бедняга,— вздохнул Берман, разрезая скальпелем рукав рубашки Цериня.— Хороший был командир.
— Хорошим всегда не везет,— философски заметил Церинь.
— А как Росита Альварес? Ты нашел ее? — набросился я на Бермана.
— Прости, Анатол, я нашел ее, но только вчера у самой границы.
— Вчера? А письмо передал?
— И письмо и приветы,— ответил Хаим.— И тысячу поцелуев в придачу.
— Кто тебя просил?
— Мое сердце,— ответил Хаим.— Что у вас произошло? Она так горько плакала.
— Ничего ты не понимаешь,— отрезал я.— Она плакала из-за родителей.
— Да нет же, о тебе! — воскликнул Хаим.— Плакала и все расспрашивала о тебе, а что я мог ей ответить... Сам ничего не знал.
— Где она?
— Где-то здесь.
— Один управишься?
— Да постой, помоги. Никуда она не денется.
Я торопил его, и все же мы освободились только через час. Чуть ли не силком уложили Цериня в машину и отправились на розыски Роситы. Хмурая, усталая, она сидела в кабине и, взглянув, не узнала меня. У меня была густая борода, а после тяжелых переходов я сильно хромал.
— Росита, вы не узнаете меня?
— Простите, нет...
Берман стоял рядом и улыбался.
— Анатолио Скулте.
Росита тихо вскрикнула, выпрыгнула из кабины и стала целовать меня на глазах у Хаима. Он смутился, отвернулся и ушел.
— Я так волновалась за вас,— говорила она со слезами на глазах.— Это были ужасные дни.
— Да, ужасные,— ответил я.
— Откуда такая борода?
Я взял ее руку и приложил к заросшему рубцу.
— Бедненький,— сказала она с нежностью.— И хромаете?
— Немного, просто еще не привык,— произнес я, словно извиняясь.— Родители шлют вам привет.
— Спасибо, я получила от мамы письмо,— едва слышно промолвила Росита.— Совсем надавно. Раньше всегда писал отец...
— Он был болен,— сказал я. Росита всхлипнула.
— Отец... Он повесился... В саду... Мама осталась одна, я теперь тоже одна. Что мне делать, Анатолио?
— Будем жить,— сказал я.— Надо жить. Борьба продолжается. Отец советовал тебе остаться во Франции,
Росита горько усмехнулась.
— Здесь? В концлагере?
— Почему в концлагере? Здесь живет много испанцев.
— Нет, Анатолио,— сказала Росита.— Нас всех загонят в концлагерь. Всех до одного. И тебя и меня. Остается одно — бежать. Но куда? В Италии фашизм, в Германии фашизм, в Испании фашизм. В Португалии фашизм. Швейцария? Но как? — Она помолчала.— Почему они гонят нас в концлагерь? Разве мы преступники? Мы боролись за свободу. Разве это преступление?
Я молчал. Что я мог сказать? Она была права: нас встречали, словно преступников. Ранывд Францию пугала свобода Испании, и она закрыла границу. Теперь она боялась борцов за свободу и спешила упрятать их в концлагеря. Да, сейчас было рано думать о бегстве. Все пути закрыты. Один-единственный свободен — в концлагерь...
— Росита, ты поедешь или пойдешь пешком?
— Поеду,— сказала она, немного успокоившись.— Как только составят колонну, мы тронемся. Это не близко, едемте с нами. Нас только двое: я и шофер.
— Хорошо, Росита, я поеду с вами.
Церинь чувствовал себя гораздо лучше и все время спрашивал, куда его повезут.
— Наверное, в госпиталь,— сказал Берман.
— А потом?
— В концлагерь,— ответил я.
— Сейчас в Латвии снег,— опять размечтался Ян Церинь.— Друзья на лыжах бегают, нас, наверное, вспоминают. Им и в голову не придет, что в свободной Франции борцов за свободу сажают в концлагерь. Свободная Франция! — горько усмехнулся он.
Его подбородок, обросший светлым пушком, странно вздрагивал. Здоровой рукой отбросив со лба льняные волосы, Ян добавил:
— Ничего, перемелется. Прежде всего спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие...
Колонну сформировали через несколько часов. Мы с Роситой сидели в машине друг против друга и без умолку говорили.
— Где ваши? — спросила она.
— Теперь, наверное, далеко. Когда их нагоним, я сойду.
— Останьтесь со мною!
— Не могу.
— Прошу вас, останьтесь! — молила Росита.— Мне страшно одной.
Машины ехали медленно, словно в похоронной процессии,— вся дорога была запружена. Шофер беспрестанно гудел и часто нажимал на тормоза. Я нервничал, таким черепашьим шагом было трудно догнать товарищей.
— Куда вам спешить? — сказала Росита.— Хоть наглядимся напоследок на вольную природу.
Из окон открывался изумительный вид на Пиренейские долины, й Росита, задумчиво глядя вдаль, спросила:
— Как выглядел наш Карлет?
— Он был очарователен,— ответил я.— Еще краше, чем в первую нашу встречу.
— Тогда была зима, январь.
— А в этот раз — осень. Но Магро такая же быстрая, звонкая.
— А сад?
— Он весь был усыпан плодами. Росита вздохнула.
— Некому собирать, а теперь и подавно... Я даже не знаю, где похоронен отец...
— Мы с ним долго тогда говорили.
— Что он говорил?
Я передал ей наш разговор. Она расплакалась.
— У меня был чудесный отец, правда? Умный, добрый...
Чтобы переменить разговор, я сказал:
— Росита, не сердись на меня за те слова, в гостинице... Поверь, я не хотел. Я...
— Ерунда,— усмехнувшись, перебила Росита.— Это было даже к лучшему. По дороге домой я разругала себя и приняла решение... Конечно, я бы никуда не уехала, если бы знала, что могу потерять отца. А теперь...
Она замолчала.
— Что же теперь?
— А теперь я всю жизнь отдам Испании, всю свою жизнь! — воскликнула она горячо.— Нет в моей жизни более великой цели.
— Более великой и быть не может,— сказал я.
— Они надеются,— продолжала Росита так же запальчиво,— что, обескровив испанский народ, добьются победы. Но наш народ соберется с силами и снова поднимется. И снова будет бороться. Еще отважней и решительней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Вместе с Церинем я подошел к жандарму, сказал, что я врач и хочу сделать перевязку товарищу. Жандарм что-то резко ответил, но пропустил.
— Мы можем отстать,— забеспокоился Церинь.
— Ничего, догоним. На машинах догоним.
Мы ходили от машины к машине, всюду расспрашивая о Росите Альварес.
— Анатолио! — донесся откуда-то хриплый голос Бермаца.
— Хаим! — радостно вскрикнул я. Он уже обнимал меня.
— Где остальные?
— Только что пришли.
— В лагерь?
— В какой лагерь?
— Концлагерь... Под Перпиньяном французы на-
строили концлагерей,— ответил Берман.— В один из них и нас упрячут.
— Неужели? — воскликнул Церинь.
— Как пить дать,— ответил Берман.— Но что у тебя с рукой?
— Так, не повезло.
— Ему надо сделать перевязку,— сказал я. Берман распахнул дверцу своей машины.
— Полезай! Медикаменты еще есть.
Это был новый, просторный и светлый автомобиль.
— Где Эндруп? — спросил Берман.
— Ему совсем не повезло,— сказал Церинь.
— Бедняга,— вздохнул Берман, разрезая скальпелем рукав рубашки Цериня.— Хороший был командир.
— Хорошим всегда не везет,— философски заметил Церинь.
— А как Росита Альварес? Ты нашел ее? — набросился я на Бермана.
— Прости, Анатол, я нашел ее, но только вчера у самой границы.
— Вчера? А письмо передал?
— И письмо и приветы,— ответил Хаим.— И тысячу поцелуев в придачу.
— Кто тебя просил?
— Мое сердце,— ответил Хаим.— Что у вас произошло? Она так горько плакала.
— Ничего ты не понимаешь,— отрезал я.— Она плакала из-за родителей.
— Да нет же, о тебе! — воскликнул Хаим.— Плакала и все расспрашивала о тебе, а что я мог ей ответить... Сам ничего не знал.
— Где она?
— Где-то здесь.
— Один управишься?
— Да постой, помоги. Никуда она не денется.
Я торопил его, и все же мы освободились только через час. Чуть ли не силком уложили Цериня в машину и отправились на розыски Роситы. Хмурая, усталая, она сидела в кабине и, взглянув, не узнала меня. У меня была густая борода, а после тяжелых переходов я сильно хромал.
— Росита, вы не узнаете меня?
— Простите, нет...
Берман стоял рядом и улыбался.
— Анатолио Скулте.
Росита тихо вскрикнула, выпрыгнула из кабины и стала целовать меня на глазах у Хаима. Он смутился, отвернулся и ушел.
— Я так волновалась за вас,— говорила она со слезами на глазах.— Это были ужасные дни.
— Да, ужасные,— ответил я.
— Откуда такая борода?
Я взял ее руку и приложил к заросшему рубцу.
— Бедненький,— сказала она с нежностью.— И хромаете?
— Немного, просто еще не привык,— произнес я, словно извиняясь.— Родители шлют вам привет.
— Спасибо, я получила от мамы письмо,— едва слышно промолвила Росита.— Совсем надавно. Раньше всегда писал отец...
— Он был болен,— сказал я. Росита всхлипнула.
— Отец... Он повесился... В саду... Мама осталась одна, я теперь тоже одна. Что мне делать, Анатолио?
— Будем жить,— сказал я.— Надо жить. Борьба продолжается. Отец советовал тебе остаться во Франции,
Росита горько усмехнулась.
— Здесь? В концлагере?
— Почему в концлагере? Здесь живет много испанцев.
— Нет, Анатолио,— сказала Росита.— Нас всех загонят в концлагерь. Всех до одного. И тебя и меня. Остается одно — бежать. Но куда? В Италии фашизм, в Германии фашизм, в Испании фашизм. В Португалии фашизм. Швейцария? Но как? — Она помолчала.— Почему они гонят нас в концлагерь? Разве мы преступники? Мы боролись за свободу. Разве это преступление?
Я молчал. Что я мог сказать? Она была права: нас встречали, словно преступников. Ранывд Францию пугала свобода Испании, и она закрыла границу. Теперь она боялась борцов за свободу и спешила упрятать их в концлагеря. Да, сейчас было рано думать о бегстве. Все пути закрыты. Один-единственный свободен — в концлагерь...
— Росита, ты поедешь или пойдешь пешком?
— Поеду,— сказала она, немного успокоившись.— Как только составят колонну, мы тронемся. Это не близко, едемте с нами. Нас только двое: я и шофер.
— Хорошо, Росита, я поеду с вами.
Церинь чувствовал себя гораздо лучше и все время спрашивал, куда его повезут.
— Наверное, в госпиталь,— сказал Берман.
— А потом?
— В концлагерь,— ответил я.
— Сейчас в Латвии снег,— опять размечтался Ян Церинь.— Друзья на лыжах бегают, нас, наверное, вспоминают. Им и в голову не придет, что в свободной Франции борцов за свободу сажают в концлагерь. Свободная Франция! — горько усмехнулся он.
Его подбородок, обросший светлым пушком, странно вздрагивал. Здоровой рукой отбросив со лба льняные волосы, Ян добавил:
— Ничего, перемелется. Прежде всего спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие...
Колонну сформировали через несколько часов. Мы с Роситой сидели в машине друг против друга и без умолку говорили.
— Где ваши? — спросила она.
— Теперь, наверное, далеко. Когда их нагоним, я сойду.
— Останьтесь со мною!
— Не могу.
— Прошу вас, останьтесь! — молила Росита.— Мне страшно одной.
Машины ехали медленно, словно в похоронной процессии,— вся дорога была запружена. Шофер беспрестанно гудел и часто нажимал на тормоза. Я нервничал, таким черепашьим шагом было трудно догнать товарищей.
— Куда вам спешить? — сказала Росита.— Хоть наглядимся напоследок на вольную природу.
Из окон открывался изумительный вид на Пиренейские долины, й Росита, задумчиво глядя вдаль, спросила:
— Как выглядел наш Карлет?
— Он был очарователен,— ответил я.— Еще краше, чем в первую нашу встречу.
— Тогда была зима, январь.
— А в этот раз — осень. Но Магро такая же быстрая, звонкая.
— А сад?
— Он весь был усыпан плодами. Росита вздохнула.
— Некому собирать, а теперь и подавно... Я даже не знаю, где похоронен отец...
— Мы с ним долго тогда говорили.
— Что он говорил?
Я передал ей наш разговор. Она расплакалась.
— У меня был чудесный отец, правда? Умный, добрый...
Чтобы переменить разговор, я сказал:
— Росита, не сердись на меня за те слова, в гостинице... Поверь, я не хотел. Я...
— Ерунда,— усмехнувшись, перебила Росита.— Это было даже к лучшему. По дороге домой я разругала себя и приняла решение... Конечно, я бы никуда не уехала, если бы знала, что могу потерять отца. А теперь...
Она замолчала.
— Что же теперь?
— А теперь я всю жизнь отдам Испании, всю свою жизнь! — воскликнула она горячо.— Нет в моей жизни более великой цели.
— Более великой и быть не может,— сказал я.
— Они надеются,— продолжала Росита так же запальчиво,— что, обескровив испанский народ, добьются победы. Но наш народ соберется с силами и снова поднимется. И снова будет бороться. Еще отважней и решительней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128