— У них были с собой спички,— не моргнув глазом, ответил Дик.— Рыбаки сложили из спичек большой костер, жарили мясо, ели и плыли себе.
Малыш поверил, а ребята постарше рассмеялись и стали расходиться.
— Дик,— сказал Борис,— почему ты не пишешь сказок?
— Да разве можно описать все, что приходит в голову? Где же я возьму столько чернил и бумаги? Мой отец поскладнее меня рассказывал, а вот взял и утонул со всеми своими сказками. Вот уж было что послушать! Ни в одной книжке такого не прочтешь!
Мы зашли в знакомый нам бар и сели за столик. Но за стойкой стояла другая женщина.
— Тебе, Дик, в самом деле не везет,— сказал я. Он как-то странно посмотрел на меня.
— Я же говорил... А в конце концов не все ли равно, кто подаст нам кофе? Лишь бы кофе был хорош.
Я пошел провожать Бориса и Дика. В отеле нас ожидала Маша. Она принесла пригласительные билеты на вечер организованный Комитетом защиты республиканской Испании.
— Мы можем опоздать,— сказала она.— Идемте скорее!
Мы поймали такси и понеслись на Зимний велодром. У входа собирали пожертвования. Митинг уже начался, а люди все прибывали, и все вносили деньги в фонд республики. Мы дали несколько больше, чем позволяли нам наши скромные возможности. Дик пожертвовал львиную долю своего капитала. Маша обеспокоилась.
— Ты, наверное, отдал все свои деньги!
— Это мне товарищи собрали на дорогу,— ответил Дик.
Зал был переполнен.
— В зале тридцать тысяч мест,— сказала Маша. Нам пришлось забраться на самый верх, но и там свободных мест не оказалось.
Огромный зал притих. Лишь кое-где шелестели газеты — ими обмахивались, чтобы хоть немного разогнать духоту. На возвышение поднялся мужчина в светлой рубашке с открытым воротом. Говорил он просто, без обычных ораторских жестов и модуляций голоса. Он призывал всех честных людей помочь Испании в ее борьбе против фашизма.
— Морис Торез,— прошептала Маша.
Борис стоял не шелохнувшись, а Дик то и дело поднимался на цыпочки, чтобы лучше видеть, вытягивал шею.
Оратор закончил выступление. Многотысячная аудитория ожила. Раздались бурные аплодисменты, крики: «Долой фашизм!», «Они не пройдут!», «Да здравствует Испания!». Все эти разрозненные выкрики постепенно затихали и тонули в одном-едином, который подхватил и скандировал весь зал: «Единый фронт! Единый фронт! Оружие Испании!»
Над головами вырос целый лес сжатых кулаков. Огромный кулак Бориса почти касался крыши велодрома.
«Единый фронт! Единый фронт! Оружие Испании!»...
После Мориса Тореза на трибуну на костылях поднялся инвалид испанской армии. Высоко вскидывая кулаки, он дирижировал и кричал:
Гигантский хор голосов повторял за ним, сотрясая своды велодрома:
Инвалида сменила группа пионеров из Астурии. Они вошли с трехцветным флагом Испанской республики. Снова раздались аплодисменты.
Дети запели боевую песню республиканцев. После первого куплета зал подхватил мелодию. Она была грустная, тоскливая, совсем непохожая на боевую песню, но трогала за живое. Я взглянул на Бориса. В глазах у него сверкали слезы, губы двигались в такт песне.
Закончив песню, пионеры вдруг закружились в стремительном танце и, так же внезапно прервав его, выстроились полукругом у трехцветного знамени и проскандировали: «Помогите Испании! Помогите Испании!» И гигантский хор отвечал им: «Оружие Испании! Оружие Испании! Оружие Испании!»
Дети покинули зал, унося с собой трехцветное знамя. Запели «Марсельезу». Потом под крышу велодрома взметнулись звуки «Интернационала». Каждый пел на своем родном языке. Маша — по французски, Дик — по-английски, а мы с Борисом — по-латышски. Вокруг нас звучало множество языков, и все они сливались в одной величавой, торжественной мелодии.
Участники митинга с пением выходили из зала. Словно могучая река, людской поток катился на улицу, увлекая за собой и нас.
«Оружие Испании! Оружие Испании!» — все еще скандировала группа молодежи. На углу стоял автобус жандармерии. Вдруг он накренился и упал набок. Из-за угла вылетел отряд конной жандармерии. Храпя и фыркая, лошади приближались к людской стене, потрясая гривами, взвились на дыбы и вклинились в толпу.
— Сюда! — крикнула Маша, увлекая нас за собой.— Как бы вас не задержали...
Мы свернули в переулок и там проскользнули в метро. Захлопнулись стальные двери, поезд нырнул в подземелье Парижа.
— Ну вот,— с облегчением сказала Маша, утирая
1 Мы победим! Они не пройдут! (исп.)
лоб белоснежным платком.— К иностранцам жандармы особенно придираются. Держитесь от них подальше. Довольно долго мы мчались в подземном экспрессе. Наконец Дик воскликнул:
— Друзья моиг а куда мы едем?
— Правда, где мы? — спохватилась Маша.— Что бы вы хотели осмотреть? Может, кладбище Пер-Лашез?
— Осмотрим Пер-Лашез! — поддержал Борис. Борис все еще находился под впечатлением митинга.
Он сидел, погруженный в свои мысли, его губы были плотно сжаты.
Когда мы подошли к тяжелым воротам кладбища Пер-Лашез, солнце стояло низко. Маша забежала в цветочную лавку, купила четыре букетика алых гвоздик, и мы в торжественном молчании миновали ворота.
Кладбище было большое, как город,— с бульварами и улицами. Мы оставили гвоздики у Стены коммунаров, выслушали рассказ Маши о героях революции, сраженных пулями версальцев. Нам с Борисом это все было давно известно, но мы почтительно слушали ее негромкую певучую речь.
У массивной каменной стены Маша казалась еще более хрупкой, и мне вдруг стало жалко эту женщину. Я знал ее нелегкую жизнь. О ней можно рассказать в трех словах: подполье, тюрьма, эмиграция. Но сколько страданий и героизма таилось за этими тремя словами! Да и теперь жилось ей несладко. С утра до вечера она кружила, как пчелка, по городу, продавала открытки, брошюры в фонд обороны Испанской республики. Своей тщедушной фигуркой и порывистой душой она напоминала мне почти сгоревший листок, напоследок бросающий искры в темную ночью фашизма, наступающего на мир.
На могилу Анри Барбюса я положил алую гвоздику. Мрамор надгробия был почти такой же алый, как цветок. Когда мы шли к выходу, Дик спросил Машу:
— Что это был за писатель?
Маша рассказала ему про жизнь Анри Барбюса, про его книги.
— Если он и в самом деле такой большой писатель, почему же памятник у него такой маленький? — недоумевал Дик.
Борис многозначительно крякнул.
— Большие памятники ставят королям и тем, кого проклинает народ, а маленькие — тем, кого он любит.
А самый лучший памятник человеку — оставленный им труд.
— Но если труды его велики, то и памятник должен быть внушительным.
— Это стоит больших денег,— терпеливо разъясняла Маша.— А французские толстосумы ненавидели Барбюса. Этот памятник поставлен на средства советских рабочих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128