— Ладно, отставить огонь! — сердито рявкнул капитан Цветков связисту. От злости у него дрожал голос.
— Черт знает что! — сказал Савич.
— Чушь! — не унимался Цветков.— Кто так воюет?
— Да, но что делать! Не хватает снарядов...— вздохнул Максимов.
Командир задумался. Потом произнес уже без прежней горячности:
— Конечно, снаряды надо беречь, но беречь — значит не тратить их попусту. Если мы громим батареи противника, мы выполняем свою боевую задачу. Если поражаем цель, значит, мы целесообразно используем снаряды. Выполнение основной боевой задачи не должно ничем ограничиваться. Мы дальнобойная артиллерия и сами должны решать, когда нам выгодно стрелять и когда нет. Наш наблюдательный пункт занимает более выгодное положение, и потом со штабом корпуса трудно связываться. Пока получим разрешение, можем упустить удобный случай.
Вернулся Попов с наблюдательного пункта корпуса и сказал Цветкову, как всегда не торопясь, негромко:
— Могу тебя порадовать: нам разрешили стрелять по собственной инициативе. Но с условием придерживаться целесообразности и отчитываться за израсходованные боеприпасы.
— Нелегко, наверное, пришлось? — сказал Цветков.
— Наоборот, даже очень легко,— ответил Попов.— Ведь можно разговаривать спокойно,— подчеркнул он.— Там люди тоже кое-что понимают.
— Конечно,— проворчал Цветков.— В этом я не сомневался.
Пока Савич, Максимов, Христо Добрин и Кароль Гечун отдыхали после ночного дежурства, мы наблюдали за передвижением транспорта в тылу противника,
выслеживали танки, артиллерию. Обстрелянные нами батареи в оливковой роще весь день молчали. То ли были разбиты, то ли дожидались темноты, чтобы сменить свои позиции. В районе Брунете продолжались бои, там кружили самолеты, гремели взрывы, клубился столб желто-коричневой пыли. Ветра почти не было, а солнце палило нещадно. Скалы и камни до того раскалились, что даже сквозь толстую веревочную подошву альпаргатов чувствовался их жар.
— Хоть бы дождик прошел! Это просто невыносимо! — сокрушался Цветков.— Целый месяц в Испании, а не видел даже пасмурного дня. Разве летом здесь не бывает дождей?
— Это лето не совсем обычное,— сказал Борис.— Испанцы говорят, что давно не было такой жары.
— Скорей бы осень! — вставил я.
— А вот осенью каждый день будут лить дожди,— продолжал Борис.— Тогда, говорят, все размокнет.
— Лучше дожди, чем жара,— вытирая пот с лица, сказал Цветков. Потом налил из бочонка в глиняный кувшин вина, размешал его с водой и жадно пил, не обращая внимания на капли прохладной влаги, стекавшие за воротник.
Под огромной каменной глыбой, которая, возможно, много тысяч лет назад отвалилась от горного массива, была вырыта яма — убежище от зноя и бомб. Там как раз отдыхала наша ночная смена, и туда я отнес вино и воду.
Борис, ни на минуту не отрывавшийся от стереотрубы, вдруг вскрикнул:
— Марокканцы!
Цветков схватился за бинокль. Но и без бинокля можно было разглядеть к югу от Навальгамельи батальон марокканцев на марше. Они шли спокойно, непринужденно. Поблизости как раз находились обстрелянные нами батареи противника, и потому взять на прицел это место не составило большого труда. Телефонный звонок, и через несколько минут засвистели снаряды. И в следующее мгновенье там, где недавно спокойно шагал батальон марокканцев, проснулся грозный вулкан, сметая все на своем пути. Когда рассеялся дым и осела пыль, на дороге не было видно ни души. И только оливковой рощице метались фигурки людей, пытаясь отыскать убежище.
— Довольно, припасем снаряды,— с улыбкой сказал Цветков.— В конце концов эти марокканцы несчастные люди, пушечное мясо, Франко их гонит, как скот на убой, суля после смерти небесное царство. Давайте-ка попробуем подкараулить какую-нибудь часть «Навар-ро». Вот уж настоящие головорезы!
Борис по телефону дал команду прекратить огонь, замаскировать орудия — в воздухе показались бомбовозы противника. Но они свернули к Брунете. Мятежники любыми средствами хотели овладеть городком.
Солнце садилось, и бой постепенно затихал. Никто не знал, удалось ли франкистам захватить Брунете. Мы связались с батареей, но и там ничего не добились. Сообщили только, что у одного орудия отлетели деревянные колеса, и ребята, пользуясь затишьем, спешно ставят новые. Цветкова взволновало это известие.
— То ли еще будет, когда по-настоящему начнем палить! В наше время орудия на деревянных колесах — чушь! Да еще в семь тонн весом!
— Но бьют здорово,— опять вступился за пушки Борис.
— Поверьте мне, на стальных колесах да на резиновых шинах они били бы еще лучше, и тогда бы их можно было перевозить не разбирая. А то куда это годится? Надо шаг шагнуть — разбирай, укладывай в грузовик. Чтоб погрузить и разгрузить стволы, подавай подъемный кран. Чушь!
Нашу высоту окутывали сумерки. Тень Гвадаррамы все больше вытягивалась, прикрывая собой холмистое плоскогорье, на котором гремели последние выстрелы и рвались последние бомбы. Самолеты спешили на свои аэродромы, артиллеристы маскировали орудия, чтобы, переведя дух, заняться чисткой закопченных стволов. И только разведчики-наблюдатели на горных высотах, на деревьях, на крышах домов не знали отдыха. Ночью им приходилось, пожалуй, еще труднее, чем днем.
Я дежурил в первую смену. Оглядев в стереотрубу свой сектор наблюдений, я повернул зеленые рога оптического инструмента на юго-восток, где в вечерней дымке, в пыли сражений, словно жемчужина, сиял Мадрид. Темная тень быстро надвигалась на него, город таял на глазах, поглощался темнотой. Героический город — символ свободы, мужества, интернациональной дружбы, братской помощи, борьбы с фашизмом. Сколько крови каждый день проливается у твоих ворот, сколько героев скошено свинцом в этих выжженных степях! Пройдут десятки лет — разобьют ли фашистов или не разобьют,— во всех концах земли невесты, жены, дети, матери будут оплакивать своих единственных, любимых, оставивших здесь на веки вечные свои мечты, надежды и лучшие сны... Что бы ни случилось, Мадрид всегда будет памятником борьбы за свободу Испании, памятником пролитой крови, слезам, мечтам о светлом будущем...
С горных склонов спустился ветер. Он с ревом метался над скалами, сдувая с них пыль, песок, пригибая к земле кустарник. Снизу, с наблюдательного пункта корпуса донеслась протяжная, печальная песня. Под высокой скалой испанцы разложили костерчик, чтоб согреться в ночной прохладе. Ветер подхватил и закружил сноп красных искр, но они тут же угасли на лету. Слушая грустную песню, я следил за дорогами в тылу противника, где время от времени вспыхивали фары. Я подсчитывал и отмечал эти вспышки, пытаясь разгадать конечную цель ночных передвижений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128