Походка уверенная, смелая, как у зрелой женщины, хотя на вид ей не было и двадцати. Мы поздоровались. Борис познакомил нас со Сподрой. Гита тут же взяла ее под руку, и они, оживленно беседуя, будто давнишние приятельницы, пошли впереди, в сторону пляжа. Борис достал из кармана газету, ту самую, что я выбросил в мусорный ящик, и спросил:
— Читал?
— Читал.
— Ничего, проскочу,— словно сам себя успокаивая, заметил он.— Ты готов?
— Да. Но... за мной следят.
— И сегодня? — тихо спросил Борис.
— Нет. В тот вечер, когда ты был здесь.
— Тогда изменим план. Сначала погуляем по пляжу, разведаем обстановку.
Мы спустились к морю. Уже начался вечерний променад, и нам не скоро удалось найти безлюдное, тихое место. Мы взобрались на дюны и сели под сосны, оттуда было удобно вести наблюдение. Спокойный Рижский залив в лучах заходящего солнца казался огромным зеркалом. Из притихшего рыбацкого поселка в море вышли черные баркасы. Они медленно, словно нехотя, скользили в открытое море, оставляя позади сияющие дорожки. Где-то перекликались любители вечерних купаний, и водная гладь далеко разносила их голоса.
— Кажется, воздух чист,— сказал Борис, внимательно оглядывая окрестность.— Сподра, прочти нам что-нибудь!
— Я вижу, ты успел разболтать! — возмутилась Сподра.— Как тебе не стыдно, Борис? Зачем?
— Мы никому, никому, никому не расскажем! — воскликнула Гита.— Прочтите нам что-нибудь ну, пожалуйста!
Они были похожи друг на друга, точно сестры. Только Гита была немного пониже и более хрупкой.
— Прочтите! — попросил и я.
Сподра неподвижно смотрела в море. Закат зажег в ее глазах алые искорки. И тогда она заговорила. Так, будто нас не было рядом, будто она говорила с человеком, который находился где-то далеко.
Ты уедешь, друг...
Я останусь одна
В этом страшном болоте,
Где рыщут голодные волки
И скрежещут зубами, завидев меня.
Ты уедешь, друг...
Будут звезды сиять, как прежде,
Будет небо гореть, как прежде,
Будет море сверкать, как прежде,
А я?
Ты уедешь, друг... Расставаясь, девушки плачут, Я же плакать не стану. У меня много сдез, Но я плакать не стану.
Я знаю — ты едешь на битву,
Счастье добыть для того, у кого оно отнято.
Что же мне дать тебе на дорогу?
Да и что я могу тебе дать!
Правда, есть у меня драгоценность,
Уж ее-то никто не отнимет.
Я дарю тебе, милый,
Думы свои,
Сердце свое
И любовь свою,—
Я даю их тебе на дорогу...
Сподра замолчала. Мы тоже молчали. Молчало небо, молчали сосны и дюны, молчало море. Вдали поднимался туман. Зелено-алый горизонт сливался с водой. В далекой дымке растворились рыбачьи баркасы. Туман пушистыми клубами катился по зеркальной глади воды к берегу и застывал у подножья дюн. Зачарованные, мы сидели под соснами, любуясь сменой дня и ночи. Голова Гиты покоилась у меня на плече, я дышал ароматом ее волос. Она слегка дрожала, но не от холода.
— Спасибо! — наконец произнес Борис. Потом продолжал полушутя-полусерьезно: — Спасибо за напутствие! От таких подарков не откажусь.
— Чудесные стихи! — тихо сказала Гита, а Сподра ответила:
— Это просто импровизация. Борис встал и подал руку Сподре.
— Идемте. Тут слишком тихо и печально.
Мы сбежали к морю и пошли обратно. Оглядевшись по сторонам, Борис сказал:
— Горизонт по-прежнему чист, шторма не будет. Приглашаю вас на бокал вина.
Приморский ресторан «Пальма» мигал сквозь туман светлыми окнами. Оттуда доносилась музыка.
Мы нашли свободный столик возле пышной пальмы.
— Мне нравится здесь — воскликнула Сподра.
Рядом с нами вращался вделанный в пол светящийся круг, на нем кружились захмелевшие пары. Играли вальс. Борис и Сподра остались ждать официанта, а мы с Гитой пошли танцевать. Как только мы ступили на вращающийся круг, обнаружилось, что это не так-то просто. У Гиты кружилась голова, а стоило нам немного остановиться, как подвижный пол увлекал в другой конец зала. Борис со Сподрой, глядя на нас, смеялись.
Зал потонул в полумраке. Мимо скользили пальмы в огромных кадках, над головой блистали радужные лучи прожекторов. Крыша над площадкой была стеклянная, сквозь открытый овальный люк в зал свободно вливалась морская прохлада и было видно ночное небо, усыпанное звездами.
— Как хорошо! — шептала Гита.— И вы оба такие чудесные, и Сподра. Она просто очаровательна. Ты не влюбился в нее?
— Она мне очень нравится,— поддразнил я.
— Смотри у меня! — пригрозила Гита.
Музыка смолкла. Прожекторы погасли. В зале вспыхнул обычный свет. Когда мы вернулись к столику, нас уже ждали бокалы с вином.
— Мы изнываем от жажды,— сказал Борис, поднимая бокал.— За дружбу и любовь!
— За любовь и дружбу! — отозвалась Гита.
Мы чокнулись, выпили и снова выпили, беспечно болтая о всякой всячине. Окружавшие нас люди успели основательно захмелеть, и потому никто не обращал на нас внимания. Тогда я впервые обнаружил в характере Бориса удивительную черту: он повсюду чувствовал себя как дома, мог приноровиться к любой обстановке. Раньше я не замечал за ним такого. Вероятно, этому научила его подпольная работа. Послушай кто-нибудь со стороны, он решил бы, что перед ним законченный лоботряс, лишенный глубоких мыслей, чувств, возвышенных стремлений, словом, один из тех рыцарей прекрасного мгновенья, которых вокруг нас сидело великое множество.
В тот вечер в ресторане Борис разыгрывал богатого сноба, пресыщенного, изнывающего от скуки. Небрежным жестом он подозвал официанта:
— То, что вы нам подали, не вино, а простокваша. Неужели у вас нет ничего получше?
Официант оторопел, но тут же, спохватившись, угодливо заулыбался:
— У нас еще сохранилась бутылочка «Эннесси». Если дамы пожелают...
— Какой выдержки? — спросил Борис с таким важным видом, что мне пришлось закусить губы, чтобы не рассмеяться.
— Три звездочки,— почтительно ответил официант.
— Три звездочки! Разве это коньяк! — презрительно бросил Борис.
— Не скажите, сударь,— прищурив глаза, шутливо возразил официант.— Наш памятник Свободы тоже имеет три звездочки, но кто посмеет сказать, что он плох?
Мы сдержанно улыбнулись: трудно было догадаться, с кем имеешь дело — с заштатным остряком или прожженным прохвостом. Борис пристально глянул ему в глаза, потом раздельно, произнес:
— Вы хотите сказать, что памятник Свободы вам напоминает бутылку коньяка?
Официант растерялся и стал оправдываться:
— Прошу прощения, сударь, но этого я не сказал. Я имел в виду только три звездочки. И поверьте мне, это чудесный, отличный коньяк!
— Он мне рассказывает о коньяках! — воскликнул Борис.— Да я их выпил больше, чем прошло через ваши руки. Трехзвездочный коньяк все равно что трехлетний ребенок: чтобы из него был толк, нужно подождать еще лет двадцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— Читал?
— Читал.
— Ничего, проскочу,— словно сам себя успокаивая, заметил он.— Ты готов?
— Да. Но... за мной следят.
— И сегодня? — тихо спросил Борис.
— Нет. В тот вечер, когда ты был здесь.
— Тогда изменим план. Сначала погуляем по пляжу, разведаем обстановку.
Мы спустились к морю. Уже начался вечерний променад, и нам не скоро удалось найти безлюдное, тихое место. Мы взобрались на дюны и сели под сосны, оттуда было удобно вести наблюдение. Спокойный Рижский залив в лучах заходящего солнца казался огромным зеркалом. Из притихшего рыбацкого поселка в море вышли черные баркасы. Они медленно, словно нехотя, скользили в открытое море, оставляя позади сияющие дорожки. Где-то перекликались любители вечерних купаний, и водная гладь далеко разносила их голоса.
— Кажется, воздух чист,— сказал Борис, внимательно оглядывая окрестность.— Сподра, прочти нам что-нибудь!
— Я вижу, ты успел разболтать! — возмутилась Сподра.— Как тебе не стыдно, Борис? Зачем?
— Мы никому, никому, никому не расскажем! — воскликнула Гита.— Прочтите нам что-нибудь ну, пожалуйста!
Они были похожи друг на друга, точно сестры. Только Гита была немного пониже и более хрупкой.
— Прочтите! — попросил и я.
Сподра неподвижно смотрела в море. Закат зажег в ее глазах алые искорки. И тогда она заговорила. Так, будто нас не было рядом, будто она говорила с человеком, который находился где-то далеко.
Ты уедешь, друг...
Я останусь одна
В этом страшном болоте,
Где рыщут голодные волки
И скрежещут зубами, завидев меня.
Ты уедешь, друг...
Будут звезды сиять, как прежде,
Будет небо гореть, как прежде,
Будет море сверкать, как прежде,
А я?
Ты уедешь, друг... Расставаясь, девушки плачут, Я же плакать не стану. У меня много сдез, Но я плакать не стану.
Я знаю — ты едешь на битву,
Счастье добыть для того, у кого оно отнято.
Что же мне дать тебе на дорогу?
Да и что я могу тебе дать!
Правда, есть у меня драгоценность,
Уж ее-то никто не отнимет.
Я дарю тебе, милый,
Думы свои,
Сердце свое
И любовь свою,—
Я даю их тебе на дорогу...
Сподра замолчала. Мы тоже молчали. Молчало небо, молчали сосны и дюны, молчало море. Вдали поднимался туман. Зелено-алый горизонт сливался с водой. В далекой дымке растворились рыбачьи баркасы. Туман пушистыми клубами катился по зеркальной глади воды к берегу и застывал у подножья дюн. Зачарованные, мы сидели под соснами, любуясь сменой дня и ночи. Голова Гиты покоилась у меня на плече, я дышал ароматом ее волос. Она слегка дрожала, но не от холода.
— Спасибо! — наконец произнес Борис. Потом продолжал полушутя-полусерьезно: — Спасибо за напутствие! От таких подарков не откажусь.
— Чудесные стихи! — тихо сказала Гита, а Сподра ответила:
— Это просто импровизация. Борис встал и подал руку Сподре.
— Идемте. Тут слишком тихо и печально.
Мы сбежали к морю и пошли обратно. Оглядевшись по сторонам, Борис сказал:
— Горизонт по-прежнему чист, шторма не будет. Приглашаю вас на бокал вина.
Приморский ресторан «Пальма» мигал сквозь туман светлыми окнами. Оттуда доносилась музыка.
Мы нашли свободный столик возле пышной пальмы.
— Мне нравится здесь — воскликнула Сподра.
Рядом с нами вращался вделанный в пол светящийся круг, на нем кружились захмелевшие пары. Играли вальс. Борис и Сподра остались ждать официанта, а мы с Гитой пошли танцевать. Как только мы ступили на вращающийся круг, обнаружилось, что это не так-то просто. У Гиты кружилась голова, а стоило нам немного остановиться, как подвижный пол увлекал в другой конец зала. Борис со Сподрой, глядя на нас, смеялись.
Зал потонул в полумраке. Мимо скользили пальмы в огромных кадках, над головой блистали радужные лучи прожекторов. Крыша над площадкой была стеклянная, сквозь открытый овальный люк в зал свободно вливалась морская прохлада и было видно ночное небо, усыпанное звездами.
— Как хорошо! — шептала Гита.— И вы оба такие чудесные, и Сподра. Она просто очаровательна. Ты не влюбился в нее?
— Она мне очень нравится,— поддразнил я.
— Смотри у меня! — пригрозила Гита.
Музыка смолкла. Прожекторы погасли. В зале вспыхнул обычный свет. Когда мы вернулись к столику, нас уже ждали бокалы с вином.
— Мы изнываем от жажды,— сказал Борис, поднимая бокал.— За дружбу и любовь!
— За любовь и дружбу! — отозвалась Гита.
Мы чокнулись, выпили и снова выпили, беспечно болтая о всякой всячине. Окружавшие нас люди успели основательно захмелеть, и потому никто не обращал на нас внимания. Тогда я впервые обнаружил в характере Бориса удивительную черту: он повсюду чувствовал себя как дома, мог приноровиться к любой обстановке. Раньше я не замечал за ним такого. Вероятно, этому научила его подпольная работа. Послушай кто-нибудь со стороны, он решил бы, что перед ним законченный лоботряс, лишенный глубоких мыслей, чувств, возвышенных стремлений, словом, один из тех рыцарей прекрасного мгновенья, которых вокруг нас сидело великое множество.
В тот вечер в ресторане Борис разыгрывал богатого сноба, пресыщенного, изнывающего от скуки. Небрежным жестом он подозвал официанта:
— То, что вы нам подали, не вино, а простокваша. Неужели у вас нет ничего получше?
Официант оторопел, но тут же, спохватившись, угодливо заулыбался:
— У нас еще сохранилась бутылочка «Эннесси». Если дамы пожелают...
— Какой выдержки? — спросил Борис с таким важным видом, что мне пришлось закусить губы, чтобы не рассмеяться.
— Три звездочки,— почтительно ответил официант.
— Три звездочки! Разве это коньяк! — презрительно бросил Борис.
— Не скажите, сударь,— прищурив глаза, шутливо возразил официант.— Наш памятник Свободы тоже имеет три звездочки, но кто посмеет сказать, что он плох?
Мы сдержанно улыбнулись: трудно было догадаться, с кем имеешь дело — с заштатным остряком или прожженным прохвостом. Борис пристально глянул ему в глаза, потом раздельно, произнес:
— Вы хотите сказать, что памятник Свободы вам напоминает бутылку коньяка?
Официант растерялся и стал оправдываться:
— Прошу прощения, сударь, но этого я не сказал. Я имел в виду только три звездочки. И поверьте мне, это чудесный, отличный коньяк!
— Он мне рассказывает о коньяках! — воскликнул Борис.— Да я их выпил больше, чем прошло через ваши руки. Трехзвездочный коньяк все равно что трехлетний ребенок: чтобы из него был толк, нужно подождать еще лет двадцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128