Санитар раздобыл где-то соли, и жаркое удалось на славу. По крайней мере так говорили раненые. Несколько кусочков я отнес Борису и Хоакину.
— Здорово! — хвалил Пенья, похрустывая горелым мясом.
— Гораздо лучше, чем ослятина,— заметил Борис. Ночью мы отбили несколько атак, а под утро к нам
на выручку пришел испанский батальон, и после короткого, но жестокого боя осада была снята. Когда подсчитали потери, оказалось, что больше половины роты уничтожено. Пенья получил ранение.
В долине у дороги под раскидистым каменным дубом мы вырыли братскую могилу. Над нею, глотая слезы, произнес небольшую речь Пенья, потом говорили Борис и комиссар Попов. Плотной стеной окружали могилу товарищи погибших — до смерти усталые, серые, как сама земля.
Во время похорон подъехал Мануэль Зоро на своей санитарной машине. Он пожал мне руку, поздравил с благополучным выходом из окружения, потом тихо, чтобы никто не расслышал, произнес:
— Долго это будет еще продолжаться, Анатолио? Я не ответил. Я не мог говорить. Солдаты — те, что
остались в живых,— запели над засыпанной могилой гимн своей роты, и я принял стойку «смирно». Игривый мотив и легковесные слова не вязались с торжественностью момента. Зоро смотрел на меня, ухмыляясь.
Мне захотелось сказать ему что-то резкое, обидное, но я сдержался. Санитарная машина была до отказа наполнена ранеными, шофер сигналил, и Мануэль Зоро ушел не простившись.
Вечером ребята устроили ужин в честь меня и Бориса. Они не надеялись снова увидеть нас живыми, и потому наше появление произвело фурор.
Дик обнимал меня, целовал, хлопал по плечу ладонями.
— Малыш, ты все-таки жив!
На глазах у него были слезы, и это растрогало меня до глубины души. Ян Церинь тем временем мял Бориса, Август Саука с распростертыми объятиями дожидался своей очереди. Дружеские излияния продолжались потом у костра за бутылкой расчудесного муската, подаренной нашим другом — стариком крестьянином. Только Пенд-рика не было с нами. Как только мятежники ринулись в атаку и над кухней засвистели первые шальные пули, Пендрик побросал в грузовик свои кастрюли, запасы и отбыл дальше в тыл.
За этот самовольный поступок ему досталось от комиссара. Пендрик оправдывался тем, что он последовал примеру Мануэля Зоро — тот первым эвакуировал свой медпункт. Теперь они снова жили соседями, километрах в пяти от батареи.
— Давайте навестим их,— предложил Август Саука.
— Командир не позволит,— возразил Ян Церинь.
— Я попрошу его! — воскликнул Дик и бросился к палатке Миколы Савича. Скоро он вернулся. По его бодрой походе было видно, что разрешение получено.
— Пошли, ребята! — крикнул он. — Велено проверить, как он там устроился.
Борис Эндруп остался на батарее. В последнее время его мучил ишиас. После отдыха и выпитого вина самочувствие у меня было отличное, и я с удовольствием присоединился к товарищам. По дороге мы встретили комиссара Попова. Узнав, куда идем, он сказал:
— Товарищ Скулте, заодно посмотрите, как Зоро справляется с вывозом раненых.
— Слушаюсь,— бодро ответил я, хотя не имел ни малейшего желания снова заниматься Мануэлем Зоро.
Мы шагали грязным извилистым проселком; по обеим сторонам возвышались невысокие, сложенные из камней заборы, а за ними виднелись вечнозеленые оливковые рощицы, виноградники, давным-давно сбросившие листву, и твердолистные каменные дубы. Все лощинки на пути лежали под водой, и нам пришлось разуться, пересекая их. Почва была глинистая, а вода от нее красная, как кровь, и очень холодная. Небосвод был затянут плотными тучами, и только кое-где в просветах сверкали яркие южные звезды.
— Интересно, что поделывают сейчас мои дружки в Латвии,— с грустью произнес Ян Церинь. Этот деревенский парень после госпиталя удивительно быстро втянулся в фронтовую жизнь и так наловчился в стрельбе, что превзошел бывалых артиллеристов. Но тоска по родине, по друзьям не давала ему покоя.
— В Шотландии сейчас зима,— спокойно сказал Дик. — Но море у нас не замерзает, докеры круглый год работают.
— В Латвии тоже зима,— произнес я с болью в сердце. — Поля, леса покрыты снегом.
— Поваляться бы сейчас в белом, чистом снегу! — воскликнул Август. — Недавно получил письмо. Приятели пишут, зима на редкость красивая.
— А что сегодня за день? — спросил Ян Церинь.
— Воскресенье,— ответил Дик.
— Значит, мои ребята сейчас на лыжах,— сказал Ян. — Мы, бывало, как воскресенье, так на лыжи. После хорошей пробежки соберемся где-нибудь в лесу, разложим костер из хвороста, поджарим колбасок, обсудим свои подпольные комсомольские дела, обо всем условимся — и снова на лыжи. Снег летит в лицо, ветер свищет в ушах... Эх, друзья, какие прогулки!
У меня не было таких чудесных воспоминаний о родной зиме. Может, и были — просто не вспомнились. Зато письмо, полученное Саукой с родины, навело меня на грустные размышления. Почему молчат и Гитина мать и мой отец? Отец мог рассердиться или испугаться, но мать Гиты — ей бояться нечего — могла прислать хоть небольшое письмецо и фотографию маленького Анатола. Может, с моим сыном что-нибудь случилось, и она не хочет меня огорчать? Если так, то пусть уж лучше не пишет. Лучше мучиться в неизвестности, чем получить новый страшный удар...
«Нет, я должен выдержать,— подбадривал я сам себя.— Что бы ни случилось — не вешать головы. Наше время суровое, трудное. Я сам выбрал себе этот путь, и я должен идти по нему до победы или последнего „вздоха».
Но что же со Сподрой? Она почему замолчала? А Седой? А Жан Сурум, который остался в Валенсии? И почему до сих пор нет ответа из Коминтерна по делу Бориса Эндрупа? Неужели и тут провокатор выйдет победителем? Не может быть. Не может! Придет день, мы разобьем фашизм. Тогда люди смоют пыль и копоть сражений и расправят плечи для новой, свободной, прекрасной жизни. Возможно, меня среди них не будет, не будет Бориса Эндрупа, не будет остальных друзей. Но что поделаешь? Ради этого дрожать за свою жизнь? Борьба за свободу всегда стоила жертв, а нашему поколению их придется принести гораздо больше, чем когда-либо...
Теперь мы шли крупным каменистым склоном. Август карманным фонариком освещал тропинку. По ней мы спустились в долину и подошли к большому крестьянскому дому. Во дворе была устроена кухня, просторные комнаты заставлены кроватями. Тяжелораненые были уже вывезены в госпитали, в медпункте оставалось всего лишь полдюжины поцарапанных пулями и легко контуженных испанцев. Они сидели вокруг очага, курили, балагурили. Один из них заковылял нам навстречу.
— Анатолио! Анатолио, вот здорово, что пришли нас навестить!
Это был командир испанской роты Хоакин Пенья.
— Хоакин, почему ты здесь, а не в госпитале?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— Здорово! — хвалил Пенья, похрустывая горелым мясом.
— Гораздо лучше, чем ослятина,— заметил Борис. Ночью мы отбили несколько атак, а под утро к нам
на выручку пришел испанский батальон, и после короткого, но жестокого боя осада была снята. Когда подсчитали потери, оказалось, что больше половины роты уничтожено. Пенья получил ранение.
В долине у дороги под раскидистым каменным дубом мы вырыли братскую могилу. Над нею, глотая слезы, произнес небольшую речь Пенья, потом говорили Борис и комиссар Попов. Плотной стеной окружали могилу товарищи погибших — до смерти усталые, серые, как сама земля.
Во время похорон подъехал Мануэль Зоро на своей санитарной машине. Он пожал мне руку, поздравил с благополучным выходом из окружения, потом тихо, чтобы никто не расслышал, произнес:
— Долго это будет еще продолжаться, Анатолио? Я не ответил. Я не мог говорить. Солдаты — те, что
остались в живых,— запели над засыпанной могилой гимн своей роты, и я принял стойку «смирно». Игривый мотив и легковесные слова не вязались с торжественностью момента. Зоро смотрел на меня, ухмыляясь.
Мне захотелось сказать ему что-то резкое, обидное, но я сдержался. Санитарная машина была до отказа наполнена ранеными, шофер сигналил, и Мануэль Зоро ушел не простившись.
Вечером ребята устроили ужин в честь меня и Бориса. Они не надеялись снова увидеть нас живыми, и потому наше появление произвело фурор.
Дик обнимал меня, целовал, хлопал по плечу ладонями.
— Малыш, ты все-таки жив!
На глазах у него были слезы, и это растрогало меня до глубины души. Ян Церинь тем временем мял Бориса, Август Саука с распростертыми объятиями дожидался своей очереди. Дружеские излияния продолжались потом у костра за бутылкой расчудесного муската, подаренной нашим другом — стариком крестьянином. Только Пенд-рика не было с нами. Как только мятежники ринулись в атаку и над кухней засвистели первые шальные пули, Пендрик побросал в грузовик свои кастрюли, запасы и отбыл дальше в тыл.
За этот самовольный поступок ему досталось от комиссара. Пендрик оправдывался тем, что он последовал примеру Мануэля Зоро — тот первым эвакуировал свой медпункт. Теперь они снова жили соседями, километрах в пяти от батареи.
— Давайте навестим их,— предложил Август Саука.
— Командир не позволит,— возразил Ян Церинь.
— Я попрошу его! — воскликнул Дик и бросился к палатке Миколы Савича. Скоро он вернулся. По его бодрой походе было видно, что разрешение получено.
— Пошли, ребята! — крикнул он. — Велено проверить, как он там устроился.
Борис Эндруп остался на батарее. В последнее время его мучил ишиас. После отдыха и выпитого вина самочувствие у меня было отличное, и я с удовольствием присоединился к товарищам. По дороге мы встретили комиссара Попова. Узнав, куда идем, он сказал:
— Товарищ Скулте, заодно посмотрите, как Зоро справляется с вывозом раненых.
— Слушаюсь,— бодро ответил я, хотя не имел ни малейшего желания снова заниматься Мануэлем Зоро.
Мы шагали грязным извилистым проселком; по обеим сторонам возвышались невысокие, сложенные из камней заборы, а за ними виднелись вечнозеленые оливковые рощицы, виноградники, давным-давно сбросившие листву, и твердолистные каменные дубы. Все лощинки на пути лежали под водой, и нам пришлось разуться, пересекая их. Почва была глинистая, а вода от нее красная, как кровь, и очень холодная. Небосвод был затянут плотными тучами, и только кое-где в просветах сверкали яркие южные звезды.
— Интересно, что поделывают сейчас мои дружки в Латвии,— с грустью произнес Ян Церинь. Этот деревенский парень после госпиталя удивительно быстро втянулся в фронтовую жизнь и так наловчился в стрельбе, что превзошел бывалых артиллеристов. Но тоска по родине, по друзьям не давала ему покоя.
— В Шотландии сейчас зима,— спокойно сказал Дик. — Но море у нас не замерзает, докеры круглый год работают.
— В Латвии тоже зима,— произнес я с болью в сердце. — Поля, леса покрыты снегом.
— Поваляться бы сейчас в белом, чистом снегу! — воскликнул Август. — Недавно получил письмо. Приятели пишут, зима на редкость красивая.
— А что сегодня за день? — спросил Ян Церинь.
— Воскресенье,— ответил Дик.
— Значит, мои ребята сейчас на лыжах,— сказал Ян. — Мы, бывало, как воскресенье, так на лыжи. После хорошей пробежки соберемся где-нибудь в лесу, разложим костер из хвороста, поджарим колбасок, обсудим свои подпольные комсомольские дела, обо всем условимся — и снова на лыжи. Снег летит в лицо, ветер свищет в ушах... Эх, друзья, какие прогулки!
У меня не было таких чудесных воспоминаний о родной зиме. Может, и были — просто не вспомнились. Зато письмо, полученное Саукой с родины, навело меня на грустные размышления. Почему молчат и Гитина мать и мой отец? Отец мог рассердиться или испугаться, но мать Гиты — ей бояться нечего — могла прислать хоть небольшое письмецо и фотографию маленького Анатола. Может, с моим сыном что-нибудь случилось, и она не хочет меня огорчать? Если так, то пусть уж лучше не пишет. Лучше мучиться в неизвестности, чем получить новый страшный удар...
«Нет, я должен выдержать,— подбадривал я сам себя.— Что бы ни случилось — не вешать головы. Наше время суровое, трудное. Я сам выбрал себе этот путь, и я должен идти по нему до победы или последнего „вздоха».
Но что же со Сподрой? Она почему замолчала? А Седой? А Жан Сурум, который остался в Валенсии? И почему до сих пор нет ответа из Коминтерна по делу Бориса Эндрупа? Неужели и тут провокатор выйдет победителем? Не может быть. Не может! Придет день, мы разобьем фашизм. Тогда люди смоют пыль и копоть сражений и расправят плечи для новой, свободной, прекрасной жизни. Возможно, меня среди них не будет, не будет Бориса Эндрупа, не будет остальных друзей. Но что поделаешь? Ради этого дрожать за свою жизнь? Борьба за свободу всегда стоила жертв, а нашему поколению их придется принести гораздо больше, чем когда-либо...
Теперь мы шли крупным каменистым склоном. Август карманным фонариком освещал тропинку. По ней мы спустились в долину и подошли к большому крестьянскому дому. Во дворе была устроена кухня, просторные комнаты заставлены кроватями. Тяжелораненые были уже вывезены в госпитали, в медпункте оставалось всего лишь полдюжины поцарапанных пулями и легко контуженных испанцев. Они сидели вокруг очага, курили, балагурили. Один из них заковылял нам навстречу.
— Анатолио! Анатолио, вот здорово, что пришли нас навестить!
Это был командир испанской роты Хоакин Пенья.
— Хоакин, почему ты здесь, а не в госпитале?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128