.. И я представил себе, как в Риге гнусный нацистский агент Ган потирает руки, прочитав сообщения о трудностях республики. Если только он не сыграл уже в шпик от острого приступа астмы, наверное, сейчас морочит голову новому жильцу бредовыми идеями о германском мировом господстве. Как блестели его глазки, когда он хрипел мне над ухом: «Франция разжирела, спилась, выродилась. Гитлер мизинцем может раздавить ее, как яичную скорлупу...» Нет, господин Ган! Я чуть не крикнул забывшись. Теперь я знаю Францию лучше, чем вы, жалкий нацистский прихвостень. Во Франции живут люди, твердые, как кремень. Они не дадут сломить себя. Они не пощадят своей жизни в борьбе за свободу. Я верю в них!
Пока я читал газеты и мысленно препирался с Ганом, Гита уснула. По своему обыкновению, она спала, откинув голову, приподняв подбородок. Во сне она была совсем такой же, как прежде, только уголки губ как-то болезненно опущены, в них залегли морщинки, которых раньше я не замечал. Я смотрел на нее, и у меня защемило сердце. Придет время, подумал я, народ Латвии разгонит эту свору мерзавцев, и тогда я отомщу за тебя, Гита. Им придется ответить за свои бесчинства и преступления. Напрасно доктор Гибет опускает руки, полагая, что лавина фашизма все уничтожит. Недавно на митинге я понял: нет ка земле такой силы, которая могла бы уничтожить жизнь и свободу!
Глава 20
ИСПЫТАНИЕ
Гита уже не вставала. Вечером у нее начались сильные боли. Я побежал вниз посоветоваться с матерью. Но и она не знала, что делать. Мы поспешили вернуться к Гите. Она металась в постели и, стиснув зубы, тихо стонала. На все вопросы отвечала одно и то же:
— Не беспокойтесь, это не страшно... Скоро пройдет...
Но боль не проходила, и мы решили вызвать врача. Врач сказал, что у Гиты начинаются преждевременные роды, и посоветовал отправить ее в больницу.
Мать одела Гиту, и мы повезли ее в родильный дом, рекомендованный врачом. За всю дорогу она не проронила ни слова, только крепко сжимала мою руку. На вопросы отвечала болезненной улыбкой и молчаливыми кивками.
Когда мы были почти у цели, Гита сказала:
— Не забудешь?
— Никогда, дорогая... Как себя чувствуешь?..
— Будешь вспоминать?
— Всегда.
— Хорошо, мой...
— Как ты себя чувствуешь?
Она улыбнулась и ничего не ответила. Наверное, ей было трудно говорить.
Машина въехала во двор родильного дома. Гиту сейчас же увел старый, почтенной наружности доктор. На прощанье она крепко пожала мне руку и глянула на меня своими прекрасными, усталыми и грустными глазами. Она не сказала, а едва слышно прошептала:
— Не волнуйся, все будет хорошо.
— Может, мне остаться?
— Не надо, иди. А завтра...
— Я приду к тебе завтра рано утром.
— Мы будем ждать.
Она, наверное, имела в виду себя и маленького Ана-тола.
Я повторил:
— Завтра рано утром...
Мать обняла Гиту. Она не проронила ни слова — молча целовала дочь, и на глазах у нее сверкали слезы. Гита болезненно улыбнулась нам на прощанье.
— Я родила ее в страшных мучениях,— всхлипывая, сказала мать, когда мы остались вдвоем.— Мне пришлось тогда сделать операцию. Я потеряла много крови. Но ей будет легче. Дай бог!
Мы сели в такси.
— В отель? — спросил я.
— Хотелось бы немного рассеяться, а то так тяжело на душе,— ответила мать.— Давайте посидим где-нибудь в тихом, спокойном месте...
Мы вышли у небольшого кафе в Латинском квартале. Само кафе гудело, как пчелиный улей, а на тротуаре почти все столики были свободны.
— Здесь очень мило. И не жарко,— сказала госпожа Юдина.
Мы сели за крайний столик, попросили себе мороженого и кофе. В открытой машине к кафе подкатил художник, выгрузил на панель целую кучу своих картин, предложил и нам по дешевке что-нибудь купить из своих творений — броско, пестро намалеванные цветы, виды улочек Монмартра, набережной Сены. Убедившись, что мы не проявляем никакого интереса к его мазне, он сел за столик и заказал себе вина. Но тут же к нам привязался другой коммерсант, весь, как верблюд, обвешанный персидскими ковриками. Я попросил официанта последить* чтобы к нам никто не приставал, и он в два счета прогнал торговца. Мы остались одни.
— Вот видите, как получилось,— вздохнула мать, и я понял, что она говорит о Гите.— Потому-то я боялась отпустить ее одну. Пробовала уговорить ее остаться в Риге, лечиться у доктора Тибета. Сначала будто согласилась, но потом получила ваше письмо. Самовольно ушла из клиники. Вижу, ее не удержишь, и решила ехать вместе с ней. Отпустить одну было бы безумием, приступ мог повториться в любую минуту. Ума не приложу, с чего это все!
— Ведь она была арестована,— сказал я.
— Да, знаю. Из-за вас. Ее продержали три дня. Вы полагаете, в этом причина?
Она, видимо, не знала, что было с Гитой во время ареста, и я решил ей ничего не рассказывать. И" без того чувствовал себя виноватым. Поэтому я ответил:
— Вполне возможно, что это явилось причиной. Иногда тяжелые переживания ведут к осложнениям.
— Да, все может быть,— согласилась мать.— Она так переживала ваш арест и все ваши невзгоды.
— Мне очень жаль, что так получилось. Простите. Я постаргюсь за все отплагпгь...
Мать прршужденно засмеялась.
— Глупости. Пусть ото вас не тревожит. Гита у меня единственная дочь. Я безумно люблю ее. Она любит вас. Вы для меня все равно что родной. У меня ведь больше никого нет — она и вы. Я готова отдать все, только бы с пей ничего не случилось.
— Мне кажется, все будет хорошо,— старался я успокоить ее.— Гита выносливая, сильная, смелая.
Мать тяжело вздохнула.
— Прежде ни за что бы не поверила, что в Латвии творятся подобные вещи! Если б это случилось в Германии — другое дело, но в Латвии!..
— Фашисты всюду одинаковы.
— Какой-то кошмар! — возмущалась мать.— Вас чуть не прикончили. Гиту — невинного ребенка — схватили, будто страшную преступницу. Скажите, что это значит, как это все объяснить?
Вопрос показался мне слишком наивным.
— По-моему, госпожа Юдина, это означает, что между немецкими фашистами и нашими ке так уж велика разница. Те же раки, только в другой кошелке.
— Да, наверное,— серьезно согласилась она.— Только прежде мы не замечали этого.
— Прежде нам не приходилось испытать это на собственной шкуре. Лошадь лишь тогда убеждается в жестокости возницы, когда ей на спину опустится кнут.
— Удачно сказано,— заметила госпожа Юдина.— Вы получили жестокий удар. Только бы все кончилось хорошо!
— Вот увидите, все будет хорошо,— снова повторил я, хотя сам насилу сдерживал волнение. Она посмотрела на меня, словно желая проверить искренность моих слов, и, не заметив ничего подозрительно, сказала:
— Завтра купим детскую колясочку. На больших колесах. Меньше будет набиваться пыли. Вы завтра измерьте лифт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Пока я читал газеты и мысленно препирался с Ганом, Гита уснула. По своему обыкновению, она спала, откинув голову, приподняв подбородок. Во сне она была совсем такой же, как прежде, только уголки губ как-то болезненно опущены, в них залегли морщинки, которых раньше я не замечал. Я смотрел на нее, и у меня защемило сердце. Придет время, подумал я, народ Латвии разгонит эту свору мерзавцев, и тогда я отомщу за тебя, Гита. Им придется ответить за свои бесчинства и преступления. Напрасно доктор Гибет опускает руки, полагая, что лавина фашизма все уничтожит. Недавно на митинге я понял: нет ка земле такой силы, которая могла бы уничтожить жизнь и свободу!
Глава 20
ИСПЫТАНИЕ
Гита уже не вставала. Вечером у нее начались сильные боли. Я побежал вниз посоветоваться с матерью. Но и она не знала, что делать. Мы поспешили вернуться к Гите. Она металась в постели и, стиснув зубы, тихо стонала. На все вопросы отвечала одно и то же:
— Не беспокойтесь, это не страшно... Скоро пройдет...
Но боль не проходила, и мы решили вызвать врача. Врач сказал, что у Гиты начинаются преждевременные роды, и посоветовал отправить ее в больницу.
Мать одела Гиту, и мы повезли ее в родильный дом, рекомендованный врачом. За всю дорогу она не проронила ни слова, только крепко сжимала мою руку. На вопросы отвечала болезненной улыбкой и молчаливыми кивками.
Когда мы были почти у цели, Гита сказала:
— Не забудешь?
— Никогда, дорогая... Как себя чувствуешь?..
— Будешь вспоминать?
— Всегда.
— Хорошо, мой...
— Как ты себя чувствуешь?
Она улыбнулась и ничего не ответила. Наверное, ей было трудно говорить.
Машина въехала во двор родильного дома. Гиту сейчас же увел старый, почтенной наружности доктор. На прощанье она крепко пожала мне руку и глянула на меня своими прекрасными, усталыми и грустными глазами. Она не сказала, а едва слышно прошептала:
— Не волнуйся, все будет хорошо.
— Может, мне остаться?
— Не надо, иди. А завтра...
— Я приду к тебе завтра рано утром.
— Мы будем ждать.
Она, наверное, имела в виду себя и маленького Ана-тола.
Я повторил:
— Завтра рано утром...
Мать обняла Гиту. Она не проронила ни слова — молча целовала дочь, и на глазах у нее сверкали слезы. Гита болезненно улыбнулась нам на прощанье.
— Я родила ее в страшных мучениях,— всхлипывая, сказала мать, когда мы остались вдвоем.— Мне пришлось тогда сделать операцию. Я потеряла много крови. Но ей будет легче. Дай бог!
Мы сели в такси.
— В отель? — спросил я.
— Хотелось бы немного рассеяться, а то так тяжело на душе,— ответила мать.— Давайте посидим где-нибудь в тихом, спокойном месте...
Мы вышли у небольшого кафе в Латинском квартале. Само кафе гудело, как пчелиный улей, а на тротуаре почти все столики были свободны.
— Здесь очень мило. И не жарко,— сказала госпожа Юдина.
Мы сели за крайний столик, попросили себе мороженого и кофе. В открытой машине к кафе подкатил художник, выгрузил на панель целую кучу своих картин, предложил и нам по дешевке что-нибудь купить из своих творений — броско, пестро намалеванные цветы, виды улочек Монмартра, набережной Сены. Убедившись, что мы не проявляем никакого интереса к его мазне, он сел за столик и заказал себе вина. Но тут же к нам привязался другой коммерсант, весь, как верблюд, обвешанный персидскими ковриками. Я попросил официанта последить* чтобы к нам никто не приставал, и он в два счета прогнал торговца. Мы остались одни.
— Вот видите, как получилось,— вздохнула мать, и я понял, что она говорит о Гите.— Потому-то я боялась отпустить ее одну. Пробовала уговорить ее остаться в Риге, лечиться у доктора Тибета. Сначала будто согласилась, но потом получила ваше письмо. Самовольно ушла из клиники. Вижу, ее не удержишь, и решила ехать вместе с ней. Отпустить одну было бы безумием, приступ мог повториться в любую минуту. Ума не приложу, с чего это все!
— Ведь она была арестована,— сказал я.
— Да, знаю. Из-за вас. Ее продержали три дня. Вы полагаете, в этом причина?
Она, видимо, не знала, что было с Гитой во время ареста, и я решил ей ничего не рассказывать. И" без того чувствовал себя виноватым. Поэтому я ответил:
— Вполне возможно, что это явилось причиной. Иногда тяжелые переживания ведут к осложнениям.
— Да, все может быть,— согласилась мать.— Она так переживала ваш арест и все ваши невзгоды.
— Мне очень жаль, что так получилось. Простите. Я постаргюсь за все отплагпгь...
Мать прршужденно засмеялась.
— Глупости. Пусть ото вас не тревожит. Гита у меня единственная дочь. Я безумно люблю ее. Она любит вас. Вы для меня все равно что родной. У меня ведь больше никого нет — она и вы. Я готова отдать все, только бы с пей ничего не случилось.
— Мне кажется, все будет хорошо,— старался я успокоить ее.— Гита выносливая, сильная, смелая.
Мать тяжело вздохнула.
— Прежде ни за что бы не поверила, что в Латвии творятся подобные вещи! Если б это случилось в Германии — другое дело, но в Латвии!..
— Фашисты всюду одинаковы.
— Какой-то кошмар! — возмущалась мать.— Вас чуть не прикончили. Гиту — невинного ребенка — схватили, будто страшную преступницу. Скажите, что это значит, как это все объяснить?
Вопрос показался мне слишком наивным.
— По-моему, госпожа Юдина, это означает, что между немецкими фашистами и нашими ке так уж велика разница. Те же раки, только в другой кошелке.
— Да, наверное,— серьезно согласилась она.— Только прежде мы не замечали этого.
— Прежде нам не приходилось испытать это на собственной шкуре. Лошадь лишь тогда убеждается в жестокости возницы, когда ей на спину опустится кнут.
— Удачно сказано,— заметила госпожа Юдина.— Вы получили жестокий удар. Только бы все кончилось хорошо!
— Вот увидите, все будет хорошо,— снова повторил я, хотя сам насилу сдерживал волнение. Она посмотрела на меня, словно желая проверить искренность моих слов, и, не заметив ничего подозрительно, сказала:
— Завтра купим детскую колясочку. На больших колесах. Меньше будет набиваться пыли. Вы завтра измерьте лифт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128