.. К старому знакомому Илье Калинычу... Опасаться вам нечего. Оттуда до Нолинска далеко. Другой уезд.,.
Документ дадим, с новой фамилией, и живите на здоровье...
И вот он теперь не Сафаней Вьершов, а Серафим Мургин. Приехал в Коврижки, встретился с Ложенцовым —и забеспокоился. А потом появился тут и Ветлугин... Беспокойство возросло.
Он написал письмо Чиркову о том, что ему надо перебираться куда-нибудь в более безопасное место. «Нужно еще поработать»,— ответил тот., И Мургин, стараясь побороть тревогу, умолк. По-прежнему щелкал на счетах, выписывал мужикам квитанции, подписывая их непривычной для себя фамилией.
После разговора с банькой Мургин все же решил заглянуть в Ржаной Полой, надо побывать у кузнеца, хотелось поближе познакомиться с ним.
Спустившись на велосипеде с горы, Мургин увидел на берегу речки девушку, полоскавшую белье.
Он невольно остановился, взглянул на ее оголенные ноги, на тоненькую девичью фигурку и залюбовался. Девушка взяла белье из корзины, расправила его и, опустив в воду, принялась полоскать. Пополоскав, она бросила белье на мокрый, лоснящийся па солнце камень и, словно играючи, принялась задорно бить по нему вальком.
— Как тебя звать? — подъехав ближе, спросил Мургин.
— Ой ли? — вскрикнула Юлька и, оглянувшись, вдруг застыдилась, опустила глаза.— Тебе чего знать-то охота?
— А как же, вдруг я сватом...
— Не мели языком,— обиделась Юлька и, склонившись, начала укладывать белье в плетенную из молодого тальника корзину.
Когда Юлька нагрузила ее доверху, Мургин, не говоря ни слова, поднял корзину — тяжеленько, однако, и осторожно повесил на руль велосипеда.,
— Вот и увезу твои наряды,— сказал он.
— И не увезешь,— моргая темными ресницами, ответила примирительно Юлька и, перекрутив жгутом ситцевую кофтенку, бросила ее поверх всего.
Поднялись они в деревню по выщербленной водой дороге вместе: Мургин вел велосипед с висевшей на блестящих рогах корзиной, а Юлька шла по другую сто-
рону с вальком в руке. Когда Юлька остановилась у проулка, Мургин спросил:
— А дом Алексея Даниловича который?
— Так это наш и есть,— махнула она в сторону избы на один скат и взялась за корзину.
— А дом кузнеца?
— На конце деревни, вон под железной крышей который,— ответила Юлька и, кособочась от тяжести, заспешила по тропинке к своему дому.
Мургин недоуменно, огляделся — место как будто знакомое, а дом совсем другой: тот, помнится, был больше, а тут всего лишь избенка. Только позднее Мургин узнал, что он не ошибся: место было то самое, а дом Алешки Кузовкова, как и дом Евлахи, разошелся по паям.
Побывав у кузнеца, Мургин в Ржаной Полой больше не заезжал. Зато Юлька стала чаще бывать в Коврижках. Нет-нет да и соберется в лавочку.
— Зачем в село-то? — выглянет какая-нибудь баба в окошко.
— Купить кой-что....
— И на велосипеде покататься?
— Если приглашают, почему и не покататься? — и, довольная, тут же засмеется Юлька по-девичьи и звонко и весело.
Совсем исхудал лицом Фанька, кашлять начал, того и гляди чахотка привяжется. Отдохнуть бы малость ему, так не хочет. Ни минутки продыху для себя не оставляет: то он в кузнице около горна снует, то дома что-нибудь прихорашивает, то ездит в город по веялочным делам. Где только и силы у него берутся,— велик ли, а ношу другой раз, как муравей, больше себя волокет. Вот и теперь уехал в Вятку...
Болит сердце у Глафы,— дорога-то неблизкая. Опять же и рада, что уехал, хоть денек-другой одна побудет, немного отдохнет от Фанькиных хлопот. Однако и одной дома невесело, мыслям-то, думушкам своим надо выход дать, с кем-то поговорить, а с кем? С Настенькой бы Алешкиной, как раньше, но Настя теперь иной стала. Обиделась, должно быть, на Фаньку, что он ее с отцом
в избе-боковухе оставил, крышу сделал им по-бобыльски на один скат, Просила Настя оставить для нее мезонин-чик — комнатку бы из верха чистую выделать можно, так нет же — Фанька уперся: Настасья, мол, теперь отрезанный ломоть, замуж была выдана с полотнами да нарядами, какие же вторые для нее паи выделять. Оттого и не здоровается Настя нынче с братом и к Глафе совсем по-другому стала относиться. Неловко от этого Глафе, будто не Фанька, а она обидела невестку. Сходить разве к братцу, ведь только один Егор из родни для нее остался близким человеком. Уложила она в постель Гальку, надела на себя новую кофту, платком белым повязала голову — и быстрехонько па свой старый двор.
Любила она Евлахин двор. Здесь она познала первое счастье с Федосием, здесь и сына родила, и Гальку-крохотку тоже здесь зачала... А теперь скособочился дом, крыша на подпорках стоит, будто .на костылях. И в огороде заросло все лебедой. Некому за хозяйством присматривать: сам-то Егор все на службе, вернется домой— и за книгу, а то и вовсе не приходит, все в разъездах да на собраниях пропадает.
На этот раз Егор был дома. Глафа поздоровалась, окинула взглядом знакомую избу, поправила на кровати одеяло, взбила горкой подушку, вздохнула.
— Не нравится мне, братец, холостяцкое твое житей-ство. Жениться-то когда станешь?
— Сватаю вот Настеньку, да не идет,— пошутил было Егор.
— А чего же, Настасья — баба хозяйственная. Да ведь тебе, Егор, не такую, наверно, надо... Наверно, бойкую надо, в красном платочке?
— Платочек и ей куплю, но вот не соглашается, коммунист, мол, ты, нехристь,— ответил Егор, смеясь.
Глафа взглянула на братца и опять вспомнила Фе-досия. Вот так же и он любил пошутить. И улыбка, и-глаза — все его.
— Федярка-то нынь письмо прислал, старательно работает, слышь,— вдруг сообщила она.— Хвалит мастер-то... А вечером учится наукам разным,,.
— Это, Глафа, хорошо.
— Думаешь, хорошо, братец?
— А как же, нам такие люди теперь нужны.
— Нужны — это верно... И тебе спасибо, что помог устроиться тогда. Только сам-то вот обижается. И опять же думаю, чего ему обижаться. Замурзовали бы тут
парня...
— Сама-то живешь как, Глафа?
— Да как живу... Живу — хлеб жую да Гальку воспитываю. Не Галька бы... Другой раз и думаю: хорошо, что и ушел Федярка. Человеком, может, станет. Хоть и тяжело ему.— Глафа помолчала, будто вспоминая что-то.— Нынче и говорю, послать бы Федярке-то немного... Поморщился, три рубля достал из кошелька, протянул — на, мол... Взяла, а пальцы точно огнем жгет.,.. от трешки-то этой... Бросила ему в лицо — подавись, мол, злыдень. Выбежала. А куда бежать? Галька ведь... Вот и говорю, уж и лучше, что уехал. А о себе, чего же думать о себе, не привыкать, братец... На тебя вот взгляну другой раз, так и вспомню Федосия,— и Глафа уткнулась лицом в ладони.
Спустя минуту отняла руки от лица, сказала: — Обо мне уж, братец, поздно говорить... Тут вот был нынь из кредитного... Тот, что с бородкой. Не советовал, слышь, в вашу «Веялку» брать больше никого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Документ дадим, с новой фамилией, и живите на здоровье...
И вот он теперь не Сафаней Вьершов, а Серафим Мургин. Приехал в Коврижки, встретился с Ложенцовым —и забеспокоился. А потом появился тут и Ветлугин... Беспокойство возросло.
Он написал письмо Чиркову о том, что ему надо перебираться куда-нибудь в более безопасное место. «Нужно еще поработать»,— ответил тот., И Мургин, стараясь побороть тревогу, умолк. По-прежнему щелкал на счетах, выписывал мужикам квитанции, подписывая их непривычной для себя фамилией.
После разговора с банькой Мургин все же решил заглянуть в Ржаной Полой, надо побывать у кузнеца, хотелось поближе познакомиться с ним.
Спустившись на велосипеде с горы, Мургин увидел на берегу речки девушку, полоскавшую белье.
Он невольно остановился, взглянул на ее оголенные ноги, на тоненькую девичью фигурку и залюбовался. Девушка взяла белье из корзины, расправила его и, опустив в воду, принялась полоскать. Пополоскав, она бросила белье на мокрый, лоснящийся па солнце камень и, словно играючи, принялась задорно бить по нему вальком.
— Как тебя звать? — подъехав ближе, спросил Мургин.
— Ой ли? — вскрикнула Юлька и, оглянувшись, вдруг застыдилась, опустила глаза.— Тебе чего знать-то охота?
— А как же, вдруг я сватом...
— Не мели языком,— обиделась Юлька и, склонившись, начала укладывать белье в плетенную из молодого тальника корзину.
Когда Юлька нагрузила ее доверху, Мургин, не говоря ни слова, поднял корзину — тяжеленько, однако, и осторожно повесил на руль велосипеда.,
— Вот и увезу твои наряды,— сказал он.
— И не увезешь,— моргая темными ресницами, ответила примирительно Юлька и, перекрутив жгутом ситцевую кофтенку, бросила ее поверх всего.
Поднялись они в деревню по выщербленной водой дороге вместе: Мургин вел велосипед с висевшей на блестящих рогах корзиной, а Юлька шла по другую сто-
рону с вальком в руке. Когда Юлька остановилась у проулка, Мургин спросил:
— А дом Алексея Даниловича который?
— Так это наш и есть,— махнула она в сторону избы на один скат и взялась за корзину.
— А дом кузнеца?
— На конце деревни, вон под железной крышей который,— ответила Юлька и, кособочась от тяжести, заспешила по тропинке к своему дому.
Мургин недоуменно, огляделся — место как будто знакомое, а дом совсем другой: тот, помнится, был больше, а тут всего лишь избенка. Только позднее Мургин узнал, что он не ошибся: место было то самое, а дом Алешки Кузовкова, как и дом Евлахи, разошелся по паям.
Побывав у кузнеца, Мургин в Ржаной Полой больше не заезжал. Зато Юлька стала чаще бывать в Коврижках. Нет-нет да и соберется в лавочку.
— Зачем в село-то? — выглянет какая-нибудь баба в окошко.
— Купить кой-что....
— И на велосипеде покататься?
— Если приглашают, почему и не покататься? — и, довольная, тут же засмеется Юлька по-девичьи и звонко и весело.
Совсем исхудал лицом Фанька, кашлять начал, того и гляди чахотка привяжется. Отдохнуть бы малость ему, так не хочет. Ни минутки продыху для себя не оставляет: то он в кузнице около горна снует, то дома что-нибудь прихорашивает, то ездит в город по веялочным делам. Где только и силы у него берутся,— велик ли, а ношу другой раз, как муравей, больше себя волокет. Вот и теперь уехал в Вятку...
Болит сердце у Глафы,— дорога-то неблизкая. Опять же и рада, что уехал, хоть денек-другой одна побудет, немного отдохнет от Фанькиных хлопот. Однако и одной дома невесело, мыслям-то, думушкам своим надо выход дать, с кем-то поговорить, а с кем? С Настенькой бы Алешкиной, как раньше, но Настя теперь иной стала. Обиделась, должно быть, на Фаньку, что он ее с отцом
в избе-боковухе оставил, крышу сделал им по-бобыльски на один скат, Просила Настя оставить для нее мезонин-чик — комнатку бы из верха чистую выделать можно, так нет же — Фанька уперся: Настасья, мол, теперь отрезанный ломоть, замуж была выдана с полотнами да нарядами, какие же вторые для нее паи выделять. Оттого и не здоровается Настя нынче с братом и к Глафе совсем по-другому стала относиться. Неловко от этого Глафе, будто не Фанька, а она обидела невестку. Сходить разве к братцу, ведь только один Егор из родни для нее остался близким человеком. Уложила она в постель Гальку, надела на себя новую кофту, платком белым повязала голову — и быстрехонько па свой старый двор.
Любила она Евлахин двор. Здесь она познала первое счастье с Федосием, здесь и сына родила, и Гальку-крохотку тоже здесь зачала... А теперь скособочился дом, крыша на подпорках стоит, будто .на костылях. И в огороде заросло все лебедой. Некому за хозяйством присматривать: сам-то Егор все на службе, вернется домой— и за книгу, а то и вовсе не приходит, все в разъездах да на собраниях пропадает.
На этот раз Егор был дома. Глафа поздоровалась, окинула взглядом знакомую избу, поправила на кровати одеяло, взбила горкой подушку, вздохнула.
— Не нравится мне, братец, холостяцкое твое житей-ство. Жениться-то когда станешь?
— Сватаю вот Настеньку, да не идет,— пошутил было Егор.
— А чего же, Настасья — баба хозяйственная. Да ведь тебе, Егор, не такую, наверно, надо... Наверно, бойкую надо, в красном платочке?
— Платочек и ей куплю, но вот не соглашается, коммунист, мол, ты, нехристь,— ответил Егор, смеясь.
Глафа взглянула на братца и опять вспомнила Фе-досия. Вот так же и он любил пошутить. И улыбка, и-глаза — все его.
— Федярка-то нынь письмо прислал, старательно работает, слышь,— вдруг сообщила она.— Хвалит мастер-то... А вечером учится наукам разным,,.
— Это, Глафа, хорошо.
— Думаешь, хорошо, братец?
— А как же, нам такие люди теперь нужны.
— Нужны — это верно... И тебе спасибо, что помог устроиться тогда. Только сам-то вот обижается. И опять же думаю, чего ему обижаться. Замурзовали бы тут
парня...
— Сама-то живешь как, Глафа?
— Да как живу... Живу — хлеб жую да Гальку воспитываю. Не Галька бы... Другой раз и думаю: хорошо, что и ушел Федярка. Человеком, может, станет. Хоть и тяжело ему.— Глафа помолчала, будто вспоминая что-то.— Нынче и говорю, послать бы Федярке-то немного... Поморщился, три рубля достал из кошелька, протянул — на, мол... Взяла, а пальцы точно огнем жгет.,.. от трешки-то этой... Бросила ему в лицо — подавись, мол, злыдень. Выбежала. А куда бежать? Галька ведь... Вот и говорю, уж и лучше, что уехал. А о себе, чего же думать о себе, не привыкать, братец... На тебя вот взгляну другой раз, так и вспомню Федосия,— и Глафа уткнулась лицом в ладони.
Спустя минуту отняла руки от лица, сказала: — Обо мне уж, братец, поздно говорить... Тут вот был нынь из кредитного... Тот, что с бородкой. Не советовал, слышь, в вашу «Веялку» брать больше никого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99