Илька Кропотов утвердительно кивнул головой.
— Отколь?
— Из-под Екатеринбурга попер.... От Дубовой горы,— и, налив в чашку самогону, добавил вполголоса: — Прошка Морало писульку такую, слышь, в Ноли прописал. К весне собирается быть...
Услышав о Лаврушкином отце, Федярка насторожился.
— И все ты брешешь! — вдруг выпалил он.
— Чего-о? — скосив зеленый глаз на мальца, спросил Илья Кропотов.— Это ты чей такой грамотный, а?
— Чей —не чей, а знаю. Дед мне пишет. И дядя Егор тоже. Прошке нет сюда дороги. А Колчаке твоему конец... Чу его в хвост и в гриву...
— Да ты, папаха, видать, из комиссарской семьи,а? — И Кропотов, поднявшись с саней, шагнул к Федярке.
Широко расставив крепкие ноги в белых валенках, разрисованных красными узорами, он прищурил свой зеленоватый глаз и, окинув взглядом лежавший на санях мешок с зерном, дотронулся рукой до Федяркиной папахи.
— Не трожь! — оттолкнул Федярка его ручищу.
— Ты зачем приехал сюда? — спросил Илька.
— Муку молоть.
— А мы, может, еще не дадим тебе молоть-то! Мельница-то знаешь чья? Бона чья! — он хлопнул рукой по вышитой нагрудке.— Я строил с братьями.
— Не клеви, Илья, парня,— заступился розовощекий.
— А они? Они, комиссары, разве нас не клевят? Они, Ветлугины, сколь из меня хлеба выкачали? Выкачали, а теперь на моей же мельнице с меня и гарец лопатой гребут.
— Парнишка в этом не виноватый, Илья Калиныч...
— Не виноват, говоришь? А по мне, шурин, все виноваты— и корни крапивные виноваты, и стебли их, и семена. Дело-то нешуточное заварилось. Попомни, еще расхлебывать нам с тобой долго придется...
Ильку Кропота теперь не каждый и узнает. Раньше, когда он был мельником у помещика, ходил Илька в пальто с каракулевым воротником, в городской пирожком шапке,— посмотришь, ни в чем не уступит не только управляющему, но и самому Депрейсу. И вдруг все так круто изменилось. Депрейс бежал вместе со Сте-Пановым. Большой дом помещика в Коврижках занял волостной Совет. А мельница как была, так и осталась у Ильки. Когда ночыг; уезжал Депрейс, наказал Кро-поту держаться обеими руками за мельницу, она в любую погоду прокормит его. И прибыль можно получить. Если нельзя молоть для себя — мели для революции, а прибыль — себе. Ты из мужиков вышел, с тебя, как с мужика, и спрос невелик.
Ильке Кропоту и самому не хотелось расставаться с мельницей, он считал, что в нее и его пай заложен, строили-то они вместе с Депрейсом — одного деньги бы-
ли, а другого — смекалка. После того как бежали сте-пановцы, Илька притих, сбросил с себя пальто, облачился в мужицкий овчинный полушубок, поверх него натянул фартук с белой нагрудкой и начал молоть — для революции. Засыплет чье-нибудь зерно в ковш, оставит на помощника, а сам в помолку, к мужикам. В помолке— шумно, как в волостном Совете. Тут всегда людей полно, со всех сторон собираются новости, здесь узнают о событиях на фронте, обсуждаются большевистские декреты, завязываются знакомства, вспыхивают споры... Каждому делу свое понятие надо дать, растолковать мужикам, что и как. Илька умел это делать лучше, чем кто-либо.
Когда Глафа попросила Ильку Кропота смолоть мешок зерна, тот ответил:
— Не успеем, товарищ Ветлугина... Ишь, народу сколько, теперь казенное мелем, не до тебя.
— У меня всего и дела-то на полчаса.
— У тебя на полчаса, а у казны советской на неделю. Так. что придется отдать предпочтение казне. Раньше бы я тебе, скажем, с полным удовольствием, а теперь не могу. Таков закон новой жизни, не могу нарушить, товарищ Ветлугина...
Смолоть Глафе в этот день так и не удалось.
Оставив мешок в помолке, она поехала домой, по пути нарубила дров, Федярка наломал еловых веток с зеленовато-желтыми, будто позолоченными, литыми шишками.
Вернувшись домой, Федярка заскочил в избу, но ему не сиделось — как-никак надо сбегать к Лаврушке, показать шишки. А может, и отдать ему один из прутиков. Чего жалеть, не купленные, чай, шишки—сам привез из лесу. .
— Ведь верно же, маманька, подарю, да и только...
— А он тебе много дарил?
И верно, не дарил. Ничего не дарил. Федярка вспомнил, как в прошлом году Лаврушка гостил у деда, навы-резывал из ивовых прутьев свистулек и стал продавать их ребятишкам. Он тебе свистульку, а ты ему гони тысячу рублей.
Прибежал Федярка домой за тысячей, просит у матери. Жаль стало Глафе сына, пожертвовала целый сверток керенок. Вскоре они, эти керенки, правда, не пошли.
Однако случай этот запомнился Федярке. И Глафа запомнила его.
— Неси, да только не вздумай денег за шишки брать,— строго сказала она сыну.— Это добро недорого тебе досталось, понял?
— Понял, мамань, я так и скажу, что отдаю безденежно, задаром...
— Ничего не надо говорить... И об отце его, Прошке, смотри не булькни. Им ведь тоже небось нелегко этакое переносить.
Когда Федярка прибежал к Кузовковым, он увидел, как Лаврушкина мать, Настя, сидела на лавке и, уткнувшись в ладони, плакала. Напротив нее сидели Лаврушка и Юлька.
— Чего же реветь? — говорила Юлька, чуть и сама не плача.— Ведь не умер же он....
— Пусть бы умер — легче на душе было.
Вспомнился рябой мужик с белой нагрудкой, разговор о Прошке, и Федярке вдруг жаль стало плачущую Настасью и молчавшего, будто пришибленного Лаврушку.
— А я тебе шишек принес,— словно желая обрадовать его, сказал Федярка.
— На деньги или так? — отойдя в сторону, шепнул Лаврушка.
— Маманька говорит, только буржуи деньги берут за такие пустяки.
Лаврушка, вспомнив свистульки, потупился: ужели и он вот такой буржуй? И верно, он взял тогда с Федярки, хоть и керенки, но все равно это были деньги.
— Ладно,— согласился Лаврушка.—Ты выкладывай шишки, а я выложу керенки. Пусть все у нас будет общее. Вместе, как в карты, деньгами-то играть будем. Потом и свистулек тебе даровно налажу.
Высокий, худощавый, с чуть опущенной головой, адмирал Колчак неслышно прошелся по просторной комнате своей сибирской штаб-квартиры. Махорочного цвета китель заграничного покроя был ловко пригнан, и если бы не высокие валяные сапоги, сорокапятилетний адмирал выглядел бы совсем бравым и подчеркнуто под-
тянутым, чем-то смахивающим по внешности на англичанина.Но у адмирала болели ноги.Взяв со стола папиросы, Колчак по-хозяйски услужливо протянул их гостю.
Степанов, сидевший в кресле, взял папиросу и, поблагодарив адмирала, продолжал рассказывать о постигшей его неудаче на правобережье Вятки. После того как под Шурмой его ранили, он попал в лазарет. Полк, потерявший управление, разлинял: одни из солдат откололись и перешли на сторону красных, другие, добравшись до Казани, влились в белогвардейские части. Теперь, выйдя из лазарета, он разыскал кое-кого из своих, снова решил сколотить отряд и предложить свои услуги белому командованию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Отколь?
— Из-под Екатеринбурга попер.... От Дубовой горы,— и, налив в чашку самогону, добавил вполголоса: — Прошка Морало писульку такую, слышь, в Ноли прописал. К весне собирается быть...
Услышав о Лаврушкином отце, Федярка насторожился.
— И все ты брешешь! — вдруг выпалил он.
— Чего-о? — скосив зеленый глаз на мальца, спросил Илья Кропотов.— Это ты чей такой грамотный, а?
— Чей —не чей, а знаю. Дед мне пишет. И дядя Егор тоже. Прошке нет сюда дороги. А Колчаке твоему конец... Чу его в хвост и в гриву...
— Да ты, папаха, видать, из комиссарской семьи,а? — И Кропотов, поднявшись с саней, шагнул к Федярке.
Широко расставив крепкие ноги в белых валенках, разрисованных красными узорами, он прищурил свой зеленоватый глаз и, окинув взглядом лежавший на санях мешок с зерном, дотронулся рукой до Федяркиной папахи.
— Не трожь! — оттолкнул Федярка его ручищу.
— Ты зачем приехал сюда? — спросил Илька.
— Муку молоть.
— А мы, может, еще не дадим тебе молоть-то! Мельница-то знаешь чья? Бона чья! — он хлопнул рукой по вышитой нагрудке.— Я строил с братьями.
— Не клеви, Илья, парня,— заступился розовощекий.
— А они? Они, комиссары, разве нас не клевят? Они, Ветлугины, сколь из меня хлеба выкачали? Выкачали, а теперь на моей же мельнице с меня и гарец лопатой гребут.
— Парнишка в этом не виноватый, Илья Калиныч...
— Не виноват, говоришь? А по мне, шурин, все виноваты— и корни крапивные виноваты, и стебли их, и семена. Дело-то нешуточное заварилось. Попомни, еще расхлебывать нам с тобой долго придется...
Ильку Кропота теперь не каждый и узнает. Раньше, когда он был мельником у помещика, ходил Илька в пальто с каракулевым воротником, в городской пирожком шапке,— посмотришь, ни в чем не уступит не только управляющему, но и самому Депрейсу. И вдруг все так круто изменилось. Депрейс бежал вместе со Сте-Пановым. Большой дом помещика в Коврижках занял волостной Совет. А мельница как была, так и осталась у Ильки. Когда ночыг; уезжал Депрейс, наказал Кро-поту держаться обеими руками за мельницу, она в любую погоду прокормит его. И прибыль можно получить. Если нельзя молоть для себя — мели для революции, а прибыль — себе. Ты из мужиков вышел, с тебя, как с мужика, и спрос невелик.
Ильке Кропоту и самому не хотелось расставаться с мельницей, он считал, что в нее и его пай заложен, строили-то они вместе с Депрейсом — одного деньги бы-
ли, а другого — смекалка. После того как бежали сте-пановцы, Илька притих, сбросил с себя пальто, облачился в мужицкий овчинный полушубок, поверх него натянул фартук с белой нагрудкой и начал молоть — для революции. Засыплет чье-нибудь зерно в ковш, оставит на помощника, а сам в помолку, к мужикам. В помолке— шумно, как в волостном Совете. Тут всегда людей полно, со всех сторон собираются новости, здесь узнают о событиях на фронте, обсуждаются большевистские декреты, завязываются знакомства, вспыхивают споры... Каждому делу свое понятие надо дать, растолковать мужикам, что и как. Илька умел это делать лучше, чем кто-либо.
Когда Глафа попросила Ильку Кропота смолоть мешок зерна, тот ответил:
— Не успеем, товарищ Ветлугина... Ишь, народу сколько, теперь казенное мелем, не до тебя.
— У меня всего и дела-то на полчаса.
— У тебя на полчаса, а у казны советской на неделю. Так. что придется отдать предпочтение казне. Раньше бы я тебе, скажем, с полным удовольствием, а теперь не могу. Таков закон новой жизни, не могу нарушить, товарищ Ветлугина...
Смолоть Глафе в этот день так и не удалось.
Оставив мешок в помолке, она поехала домой, по пути нарубила дров, Федярка наломал еловых веток с зеленовато-желтыми, будто позолоченными, литыми шишками.
Вернувшись домой, Федярка заскочил в избу, но ему не сиделось — как-никак надо сбегать к Лаврушке, показать шишки. А может, и отдать ему один из прутиков. Чего жалеть, не купленные, чай, шишки—сам привез из лесу. .
— Ведь верно же, маманька, подарю, да и только...
— А он тебе много дарил?
И верно, не дарил. Ничего не дарил. Федярка вспомнил, как в прошлом году Лаврушка гостил у деда, навы-резывал из ивовых прутьев свистулек и стал продавать их ребятишкам. Он тебе свистульку, а ты ему гони тысячу рублей.
Прибежал Федярка домой за тысячей, просит у матери. Жаль стало Глафе сына, пожертвовала целый сверток керенок. Вскоре они, эти керенки, правда, не пошли.
Однако случай этот запомнился Федярке. И Глафа запомнила его.
— Неси, да только не вздумай денег за шишки брать,— строго сказала она сыну.— Это добро недорого тебе досталось, понял?
— Понял, мамань, я так и скажу, что отдаю безденежно, задаром...
— Ничего не надо говорить... И об отце его, Прошке, смотри не булькни. Им ведь тоже небось нелегко этакое переносить.
Когда Федярка прибежал к Кузовковым, он увидел, как Лаврушкина мать, Настя, сидела на лавке и, уткнувшись в ладони, плакала. Напротив нее сидели Лаврушка и Юлька.
— Чего же реветь? — говорила Юлька, чуть и сама не плача.— Ведь не умер же он....
— Пусть бы умер — легче на душе было.
Вспомнился рябой мужик с белой нагрудкой, разговор о Прошке, и Федярке вдруг жаль стало плачущую Настасью и молчавшего, будто пришибленного Лаврушку.
— А я тебе шишек принес,— словно желая обрадовать его, сказал Федярка.
— На деньги или так? — отойдя в сторону, шепнул Лаврушка.
— Маманька говорит, только буржуи деньги берут за такие пустяки.
Лаврушка, вспомнив свистульки, потупился: ужели и он вот такой буржуй? И верно, он взял тогда с Федярки, хоть и керенки, но все равно это были деньги.
— Ладно,— согласился Лаврушка.—Ты выкладывай шишки, а я выложу керенки. Пусть все у нас будет общее. Вместе, как в карты, деньгами-то играть будем. Потом и свистулек тебе даровно налажу.
Высокий, худощавый, с чуть опущенной головой, адмирал Колчак неслышно прошелся по просторной комнате своей сибирской штаб-квартиры. Махорочного цвета китель заграничного покроя был ловко пригнан, и если бы не высокие валяные сапоги, сорокапятилетний адмирал выглядел бы совсем бравым и подчеркнуто под-
тянутым, чем-то смахивающим по внешности на англичанина.Но у адмирала болели ноги.Взяв со стола папиросы, Колчак по-хозяйски услужливо протянул их гостю.
Степанов, сидевший в кресле, взял папиросу и, поблагодарив адмирала, продолжал рассказывать о постигшей его неудаче на правобережье Вятки. После того как под Шурмой его ранили, он попал в лазарет. Полк, потерявший управление, разлинял: одни из солдат откололись и перешли на сторону красных, другие, добравшись до Казани, влились в белогвардейские части. Теперь, выйдя из лазарета, он разыскал кое-кого из своих, снова решил сколотить отряд и предложить свои услуги белому командованию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99