— А ну, нацепи их!
Тут выступил наперед третий мужик. Он был мал ростом, но непомерно широк в плечах и казался совсем квадратным.
Окинув взглядом Дрелевского, квадратный крикнул что есть мочи:
— Вяжи его, ребя! Это тот самый вятский комиссар... Тот, что жилы хлебные тянул из мужика. Сам видел, как он, в этаких очках, допрашивал мово брательника... Сам... Не разведи вода — он... Комиссар... Как его... фамиль-та... Вроде Дробовской, не Дробовской...
— Ладно, вяжи его, там разберемся,— скомандовал Кропотов.
— Знамо, разберемся! — хихикнул розовощекий и сунул револьвер себе в карман. Пригрозил: — И не помышляй бежать... А то мы из твоего же пистоля...
В это время совсем неожиданно раздался приглушенный выстрел. Розовощекий испуганно выдернул револьвер и, присев, завыл, ощупывая простреленную им же самим ногу.,
— И дурак же ты, шурин! — выругался Илька Кропотов.
— Так наган-то, видать, на взводе был.,.
— Ну, теперь ты нам, товарищ Зингер, ответишь вдвойне! — крикнул, все больше зверея, Кропотов.
В горнице у Илькиного шурина на мягком пружинном диване сидел изрядно подвыпивший Сафаней Вьер-шов. Он только что сытно пообедал и хотел было прилечь, как хозяйка, выглянув в окно, сообщила, что мужики кого-то поймали и ведут к ним со связанными руками.
Сафаней вначале нахмурился, потом, встряхнувшись, застегнул ворот офицерского френча и, приняв несколько напыщенный вид, положил рядом с собой наган.
— Прошу,— тупо уставившись на Дрелевского, когда того ввели в горницу, сказал он.—Вы, это самое, кто такие будете?
— Я сказал уже вашим, что от общества «Зингер»,— ответил Дрелевский.—-И то, что схватили меня, это недоразумение... Это, наверное, не иначе как комбедовцы... Они не имеют права.,.
— Никаких комбедовцев тут нет. На сегодня во всем Петровском я главное доверенное лицо от Народной армии. Я могу допрашивать вас, а также других прочих лиц...— и, самодовольно откинувшись на спинку дивана, стараясь копировать самого Степанова, продолжал: — Сознавайтесь! Вас опознали мои люди... вы комиссар...
— Комиссаром не был. Я рядовой служащий...
—Признайтесь, а то отправлю к самому Степанову.
— Вот-вот, и мне нужно к Степанову. И если я расскажу о беззакониях...
— Ах, так...— перебил Вьершов, лицо его, слегка изрытое оспой, налилось бордовой краской.— Не сознаешься, да еще и с жалобой,— и он повернулся к Кропото-ву.— Чего нам долго тут возиться с ним? Нарядить усиленную охрану! Усиленную, из надежных мужиков. И — в Уржум его... К самому командующему. Что, что? Пешочком ли? Ничего, этот дойдет и пешочком на веревочке,— ноги длинные. И очки, к тому же, вдобавок такие— все увидит и ночью. Так, что ли, господин комиссар, а? Там, в нашем штабе, разберутся, кого куда, кого никуда...
Прошла неделя, а Евлаха так и не вернулся домой. По деревне ходили слухи: степахи схватили старика и — в казематку, а лошадь забрали себе. Как теперь будет управляться Глафа с хозяйством? Надо везде успеть одной: и жать, и скирды класть, и молотить, и пары сеять. Не посеешь — безо ржи, без хлебушка на будущий год останешься. Но как сеять —ни лошади нет, ни свекра. Подкатилось неожиданно к Глафе горе горькое, неутешное. Ночью сомкнет глаза на часок-другой и опять не спит, вздыхает. Проснется Федярка— и к ней:
— Чего ты, маманька?
— Ничего, сынок, спи... Тебе еще рано горевать.
Уткнется Федярка головой в подушку, согнется калачиком на постели. Постель высокая, как гора; ржаная солома, набитая в домотканую наволочку, мягко хрустит и пахнет свежим хлебом. Неспокойно на душе у Федяр-ки, горюет и он: не засеет маманька паровое поле — ни хлеба тебе не будет, ни этой хрустящей соломы. Помочь бы надо маманьке... Лежит он рядом с ней и как взрослый обо всем думает, то жалеючи вспоминает деда, то кличет своего Пегаша.
Бывало, поднимется поутру дед с лежанки и скажет: «Вставай, Федярка,— солнышко-то, ишь, буржуй ты экий, пятки лижет... Проспали мы с тобой»».
Вскакивает Федярка, наскоро умывается. По мокрой траве, подернутой холодной, щекочущей росой, бежит он па луг за Пегашом, который пасется на привязи.
Подбежит Федярка к свае-колышку, вбитому в землю, снимет с него конец веревки и начинает ее собирать; веревка от росы тоже мокрая и жесткая, как кость. Собрав веревку в кольцо, забросит ее на шею Пегашу, потрогает рукой его голову с белой вызвездью во лбу. А тот уж понимает, ждет Пегашик, когда взберется на него верхом Федярка. Но Федярка еще мал, чтобы сразу сесть, он вначале подбирается к свае; привстав на нее, цепко хватается за жесткую гриву, и вот он уже на Пегаше. Садиться верхом Федярка наловчился и с изгороди, и с колеса телеги, и с чурбака, что лежит во дворе. И ни разу не падал он, потому Пегашка — самая умнющая лошадь. Вон Алешка — тоненькие ножки даже на ярмарку в Котельнич ездил за лошадью, да толь-
ко кого выменял — Цыганка, тот и ногами брыкается, и за изгородь перепрыгивает. Это тебе не Пегаш. Такого, как Пегаш, может, и во всем свете больше нет. Потому и обзарились на лошадь степахи. Теперь они радуются, напропалую гоняют ее небось. А она ведь не человек — не скажет, не пожалуется. Другая бы поднялась на дыб-ки, сбросила с себя того самого степаху-жадюгу — и домой. А может стать, и прибежит еще, только бежать-то далеко, на дороге сколько ворот стоит...
Наутро Федярка раньше обычного вскочил с постели и, прихватив медный ковшик, из которого по праздникам угощали гостей пивом, побежал к Алешкиной ку-зенке.
Кузницу звали Алешкиной, хотя Алешка — тоненькие ножки и молот в руках не держал, ковал его младший сын, низкорослый Фанька-Фанаил. Невзрачный на вид этот Фанька, но на редкость сметливый да мастеровитый, что задумает — сделает, ничего из рук у него не валится.. Посмотришь, то лодку весной из досок шьет, то острогу насаживает на шестик, то зимой в холода ложки из ольховых чурбанчиков вырезает...
Лет пять или шесть назад, когда Фаньке только стукнуло годков семнадцать, заприметил он в соседней деревне кузенку-развалюшку. Кузнец в ней был не особенно ладный — подковывал лошадей, зубил в страду бабам серпы да кое-какие поделки делал для немудреного мужицкого хозяйства. Делал он все это медленно, вроде как без души,— кузница ему досталась от отца, тот куда как мастеровее был, да ремесло, видать, не перешло от отца к сыну. И вот зачастил туда Алеши Кузоз-кова сын Фанаил. Парни, сверстники его, идут, бывало, с тальянкой на гулянье, а Фанька — в кузницу.
Как-то зимой запил старый кузнец, простудился и слег.
Когда стало ему совсем плохо, он подозвал к себе Фаньку и сказал:
— Слухай, Ефанаил... Сам видишь, кузня у меня не богата; мехи, да молот, да ржавая наковальня. Еще корыто для пшика с водой стоит. Что дельного было — порастряс за жизнь без толку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99