..»
«Почему он пишет здесь о восстании и о Нолинске?—опять болезненно морщась, с тревогой подумал Вьершов.— Ведь судили-то меня за фальсификацию документов?»
Глаза его снова лихорадочно схватили лепившиеся по листу бумаги строчки:
«...И взглянуть на все, что было в Нолинске, спокойно и объективно глазами исторически мудрого, житейски опытного и годами уравновешенного Судии, то нельзя не прийти к заключению, что постановленный в отношении меня приговор не соответствует мере содеянного мною И ни с какой точки зрения не отвечает ни правде житейской, ни современным взглядам и тенденциям рабочего и крестьянского Советского правительства, ни морали высшего человеческого разума...»
— Крыса!.. Как нацарапала, старая крыса,— не удержавшись, уже вслух выругался Вьершов и швырнул бумагу.
«Да разве так надо писать прошение во ВЦИК? Написал, как церковный пономарь... Читаешь, и до сути не доберешься...»
«Да, я виноват в содеянном,— присев к столику, начал он огрызком карандаша писать сам крупно и размашисто.— Я действительно скрыл свою фамиль. Я боялся за свои мальчишеские дерзости, но я, как человек чистого пролетарского происхождения...— и вдруг, будто запнувшись, подумал с минуту — и, подумав, зачеркнул последние слова и написал над ними: — пролетарского и рабоче-крестьянского...»
Помусолив огрызок карандаша и зачеркнув только
что написанное,— вставил, как и было у адвоката: «интеллигентный пролетарий» и, вновь не удовлетворившись, с яростью отбросил карандаш.
В который раз Вьершов возвращался к этому, все больше тяготившему его вопросу и каждый раз не мог толком понять, как же лучше определять ему сейчас свое происхождение? Не откроешься же перед всеми, что он, сын торговца, не напишешь, что он и крестьянин; может, взять да и написать «рабочий»? Но ведь могут спросить, на каком заводе работал,— и тогда все полетит вверх тормашками... А может, и впрямь лучшего определения, чем «интеллигентный пролетарий», не найти?..
Вьершов обхватил руками круглую, нагладко стриженную голову, и снова представилось ему недавнее прошлое.
Он живо вспомнил разговор со Степановым в штабе генерала Гайды. Потом вспомнилась переправа по последнему льду через Вятку, потом — хлипкая, с расползающимся под ногами апрельским снегом дорога....«Не заходить бы мне тогда в деревню, все бы, вероятно, и пошло, как надо... Кто бы узнал меня в форме фельдшера? Все было обдумано так хорошо. И документы, взятые у убитого Михаила Лукоянова, и его фуражка с белой кокардой, и отпускное удостоверение с красным крестом в левом уголке — все, все было хорошо... Оставалось только добраться до Нолинска, и добраться чу-точку раньше, чем придут туда войска генерала Гайды. Там, в Нолинске, ждут старые друзья. Они сумеют на славу встретить своих освободителей. А потом,— быть мне тут, в Нолинске, первым человеком. И наведу же я в городе порядочек! Походят тогда господа нолинцы ко мне, покланяются. И Люда не раз спохватится...»
Шел он тогда среди беженцев, но чувствовал себя не беженцем, а завоевателем, шел, полный надежд, веря, что через месяц, а то и раньше, по этой же дороге барабанным гудом пройдут непобедимые войска правителя всея Руси...
«И надо же было зайти в этот Ржаной Полой, зайти и так глупо выдать себя. Ужели убил старика? Пусть бы только ранил, старик ни в чем не повинен... Это лишь случайная встреча, и, обороняясь, я был вынужден нажать спусковой крючок револьвера. И эта вот случайность преградила мне путь в Нолинск... Надолго ли? Го-
ворят, красные переправились за Вятку и перешли в контрнаступление. Хотя бы газету прочитать...»
Сафаней, устав от нахлынувших воспоминаний, бросился на твердую койку. Подложив под голову руку, закрыл глаза, но воспоминания так и не покидали его.
Он вспомнил, как приехал в Котельнич, надеясь здесь какое-то время переждать опасность. Но оказалось, что и тут неспокойно, место бойкое — на каждом шагу снуют красноармейцы, моряки. И Вьершов, недолго думая, сел в поезд, идущий на Вятку. Начал кружить... Вот он едет имеете с мобилизованными в теплушке, показывает отпускное удостоверение с красным крестом, вместе с другими на станции выскакивает из вагона и бежит за кипятком... И вдруг его окликает знакомый голос. Он не раз о ней думал, но встретить ее здесь не ожидал...
— Сафаша! — окликнула она его.
— Вы ошиблись, гражданка, я никакой не Сафаша.
— Ну, как же не Сафаша! — подойдя, сказала она.— Ужели позабыл? Я Люда,—и она схватила было его за руку, но он отстранил ее.
И надо же, в это самое время к нему подошел милиционер.
— Ваша фамилия?
— Лукоянов,— ответил Сафаней и, резко повернувшись, бросился вдоль состава, расплескивая кипяток.
— Держите его, держите! —закричал милиционер. Сафаней вскочил на подножку вагона, но тронувшийся состав вдруг остановился...
И вот он, Вьершов, здесь...
«Как же все это объяснить теперь? Хорошо еще, что судили меня только за фальсификацию документов, а не за старика, не за Нолинок... Чего же он, старая крыса, вспоминает тут, в прошении, о Нолинске? Зря рассказал ему об этом... Ведь в толчее событий все перемешалось, может, и забылось, кто в кого стрелял, кто поджигал военкомат... Разве я один поджигал? А Курагин, а Пьян-ков... Много было людей, все толпились у огня, все стреляли. Все перемешалось... Может, оттого и в суде никто не вспомнил об этом. Так и надо писать: бежал, мол, от белых... Стремился в Красную Армию. И вот — этот милиционер на станции... Это же недоразумение, и только... Так и надо объяснить. Скорее же, скорее писать, для обжалования осталось уже мало сроку...»
Однажды Сафанею принесли передачу. В узелке— кусок зажаренной телятины, пшеничная с зарумянившейся корочкой булка, осьмушка табаку. Передачами его не баловали, и Сафаней обрадовался.
— А писульки не передавали?
— Никакой писульки не было,— ответил надзиратель.
Сафаней отломил кусок и протянул его надзирателю—добрее потом будет. Надзиратель вначале отказывался, однако взял, откусил — на иссиня-темной щеке заиграл тугой желвак; понимающе покачал головой;
— Крупистятая...
Вернувшись в камеру, Сафаней задумался: кто же все-таки принес ему передачу? Сестренка? А может, Люда?..
Это была целая история. Недолгая, но цепкая, все еще волнующая его история.
Началось это весной прошлого года.
В городе знали, что отец Сафанея имел особое пристрастие к граммофону. Как только подвыпьет, сразу берется за граммофон: «Теперь не мешайте — буду на инструменте играть». Распахнет окно, поставит на широкий подоконник граммофон с блестящей изогнутой трубой — и, выбрав пластинку, как он обычно говорил, самую житейскую, начинает «играть» на всю улицу.
Пластинок и впрямь у него было много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
«Почему он пишет здесь о восстании и о Нолинске?—опять болезненно морщась, с тревогой подумал Вьершов.— Ведь судили-то меня за фальсификацию документов?»
Глаза его снова лихорадочно схватили лепившиеся по листу бумаги строчки:
«...И взглянуть на все, что было в Нолинске, спокойно и объективно глазами исторически мудрого, житейски опытного и годами уравновешенного Судии, то нельзя не прийти к заключению, что постановленный в отношении меня приговор не соответствует мере содеянного мною И ни с какой точки зрения не отвечает ни правде житейской, ни современным взглядам и тенденциям рабочего и крестьянского Советского правительства, ни морали высшего человеческого разума...»
— Крыса!.. Как нацарапала, старая крыса,— не удержавшись, уже вслух выругался Вьершов и швырнул бумагу.
«Да разве так надо писать прошение во ВЦИК? Написал, как церковный пономарь... Читаешь, и до сути не доберешься...»
«Да, я виноват в содеянном,— присев к столику, начал он огрызком карандаша писать сам крупно и размашисто.— Я действительно скрыл свою фамиль. Я боялся за свои мальчишеские дерзости, но я, как человек чистого пролетарского происхождения...— и вдруг, будто запнувшись, подумал с минуту — и, подумав, зачеркнул последние слова и написал над ними: — пролетарского и рабоче-крестьянского...»
Помусолив огрызок карандаша и зачеркнув только
что написанное,— вставил, как и было у адвоката: «интеллигентный пролетарий» и, вновь не удовлетворившись, с яростью отбросил карандаш.
В который раз Вьершов возвращался к этому, все больше тяготившему его вопросу и каждый раз не мог толком понять, как же лучше определять ему сейчас свое происхождение? Не откроешься же перед всеми, что он, сын торговца, не напишешь, что он и крестьянин; может, взять да и написать «рабочий»? Но ведь могут спросить, на каком заводе работал,— и тогда все полетит вверх тормашками... А может, и впрямь лучшего определения, чем «интеллигентный пролетарий», не найти?..
Вьершов обхватил руками круглую, нагладко стриженную голову, и снова представилось ему недавнее прошлое.
Он живо вспомнил разговор со Степановым в штабе генерала Гайды. Потом вспомнилась переправа по последнему льду через Вятку, потом — хлипкая, с расползающимся под ногами апрельским снегом дорога....«Не заходить бы мне тогда в деревню, все бы, вероятно, и пошло, как надо... Кто бы узнал меня в форме фельдшера? Все было обдумано так хорошо. И документы, взятые у убитого Михаила Лукоянова, и его фуражка с белой кокардой, и отпускное удостоверение с красным крестом в левом уголке — все, все было хорошо... Оставалось только добраться до Нолинска, и добраться чу-точку раньше, чем придут туда войска генерала Гайды. Там, в Нолинске, ждут старые друзья. Они сумеют на славу встретить своих освободителей. А потом,— быть мне тут, в Нолинске, первым человеком. И наведу же я в городе порядочек! Походят тогда господа нолинцы ко мне, покланяются. И Люда не раз спохватится...»
Шел он тогда среди беженцев, но чувствовал себя не беженцем, а завоевателем, шел, полный надежд, веря, что через месяц, а то и раньше, по этой же дороге барабанным гудом пройдут непобедимые войска правителя всея Руси...
«И надо же было зайти в этот Ржаной Полой, зайти и так глупо выдать себя. Ужели убил старика? Пусть бы только ранил, старик ни в чем не повинен... Это лишь случайная встреча, и, обороняясь, я был вынужден нажать спусковой крючок револьвера. И эта вот случайность преградила мне путь в Нолинск... Надолго ли? Го-
ворят, красные переправились за Вятку и перешли в контрнаступление. Хотя бы газету прочитать...»
Сафаней, устав от нахлынувших воспоминаний, бросился на твердую койку. Подложив под голову руку, закрыл глаза, но воспоминания так и не покидали его.
Он вспомнил, как приехал в Котельнич, надеясь здесь какое-то время переждать опасность. Но оказалось, что и тут неспокойно, место бойкое — на каждом шагу снуют красноармейцы, моряки. И Вьершов, недолго думая, сел в поезд, идущий на Вятку. Начал кружить... Вот он едет имеете с мобилизованными в теплушке, показывает отпускное удостоверение с красным крестом, вместе с другими на станции выскакивает из вагона и бежит за кипятком... И вдруг его окликает знакомый голос. Он не раз о ней думал, но встретить ее здесь не ожидал...
— Сафаша! — окликнула она его.
— Вы ошиблись, гражданка, я никакой не Сафаша.
— Ну, как же не Сафаша! — подойдя, сказала она.— Ужели позабыл? Я Люда,—и она схватила было его за руку, но он отстранил ее.
И надо же, в это самое время к нему подошел милиционер.
— Ваша фамилия?
— Лукоянов,— ответил Сафаней и, резко повернувшись, бросился вдоль состава, расплескивая кипяток.
— Держите его, держите! —закричал милиционер. Сафаней вскочил на подножку вагона, но тронувшийся состав вдруг остановился...
И вот он, Вьершов, здесь...
«Как же все это объяснить теперь? Хорошо еще, что судили меня только за фальсификацию документов, а не за старика, не за Нолинок... Чего же он, старая крыса, вспоминает тут, в прошении, о Нолинске? Зря рассказал ему об этом... Ведь в толчее событий все перемешалось, может, и забылось, кто в кого стрелял, кто поджигал военкомат... Разве я один поджигал? А Курагин, а Пьян-ков... Много было людей, все толпились у огня, все стреляли. Все перемешалось... Может, оттого и в суде никто не вспомнил об этом. Так и надо писать: бежал, мол, от белых... Стремился в Красную Армию. И вот — этот милиционер на станции... Это же недоразумение, и только... Так и надо объяснить. Скорее же, скорее писать, для обжалования осталось уже мало сроку...»
Однажды Сафанею принесли передачу. В узелке— кусок зажаренной телятины, пшеничная с зарумянившейся корочкой булка, осьмушка табаку. Передачами его не баловали, и Сафаней обрадовался.
— А писульки не передавали?
— Никакой писульки не было,— ответил надзиратель.
Сафаней отломил кусок и протянул его надзирателю—добрее потом будет. Надзиратель вначале отказывался, однако взял, откусил — на иссиня-темной щеке заиграл тугой желвак; понимающе покачал головой;
— Крупистятая...
Вернувшись в камеру, Сафаней задумался: кто же все-таки принес ему передачу? Сестренка? А может, Люда?..
Это была целая история. Недолгая, но цепкая, все еще волнующая его история.
Началось это весной прошлого года.
В городе знали, что отец Сафанея имел особое пристрастие к граммофону. Как только подвыпьет, сразу берется за граммофон: «Теперь не мешайте — буду на инструменте играть». Распахнет окно, поставит на широкий подоконник граммофон с блестящей изогнутой трубой — и, выбрав пластинку, как он обычно говорил, самую житейскую, начинает «играть» на всю улицу.
Пластинок и впрямь у него было много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99