Остался только один Егор — средний сын. Да и тот не живет дома. Не раз обещался приехать, да время-то все еще беспокойное, с ружьем мужику приходится пахать и отстаивать революцию.
Зачищая деревянной ложкой в блюде постную картофельную кашу, Евлаха с тоской взглянул на внука:
— А дядю-то ждешь ли, Егория-то? Помнишь, приезжал прошлогодь в тужурке хромовой?
— А какой он теперь?
— Да ты что, неужели позабыл?—удивилась мать.
— Не позабыл, а спрашиваю...
— Шалишь ты все.— И Глафа пригрозила: — Приедет вот дядя Егор — отдам ему тебя, пусть заместо отца образумливает. А то совсем от рук отбился. Смотри-ко, с жалобами стали ходить...
— Без жалоб, скажи, мамка, и мы не росли,— опять заступился дед и, встав из-за стола, добавил:— Давай, Федярка, попроворней с кашей управляйся да кресты на грудь клади и — со мной в поле. Я — пахать, а ты Пе-гашку в перекуры подкармливать будешь...
Аппаратная городской телефонной станции помещалась в просторной, неуютной комнате. В дальнем углу, напротив облезлой кушетки, у стены стоял дубовый телефонный аппарат, напоминавший собой старинный рыжий шкаф со множеством пробоин. Но это были не пробоины — это розетки, в которые бойкие и привычные руки телефонисток вкладывали штепселя,— и люди, находившиеся в разных концах города, говорили друг с другом, словно были рядом,—спорили, жаловались, ругались, мирились... Сегодня аппарат Эриксона молчал, и тонкие коричневые шнуры беспомощно свисали вниз.
Склонившись к аппарату, слабо освещенному коптилкой, сидела девушка. Она сидела одна, единственная теперь па всю Вятку телефонистка, и плакала. Она уже больше ни на что не надеялась, знала: стоит ей остаться на работе — не выполнить указание старшего телефониста, как завтра же он ворвется сюда со своей компанией и расправится с ней. Уходя домой, он сказал: «Старому строю не служим, и новому — отказываемся». И он, этот эсер, сдержит свое слово. Вся Вятка ему знакома. Не сам, так других подговорит. Надо бросать все и бежать отсюда, пока жива... Но как же оставить аппараты? Растащат их... Жалко-то как... Три года с лишним здесь работала. Привыкла ко всему. И комната эта с кушеткой как родная стала... Пальцы на ощупь каждую розетку знают, каждый телефон на память помнится... А ведь в городе их не один —не два, а почти три сотни.
На лестнице послышались тяжелые шаги. Девушка невольно съежилась: уж не старший ли? Нет, он не так ходит, он тихонько, по-кошачьи подкрадывается... Распахнулась дверь, и девушка увидела на пороге высокого человека в желтой кожаной куртке, в очках с дымчатыми стеклами.
— Что это значит, товарищи телефонисты? — обращаясь будто не к одной, а нескольким телефонистам, громко спросил вошедший.— С полчаса звоню, и никто не отвечает...
— А кто же вам должен ответить? — вытирая от слез глаза, с упреком спросила девушка.
— Кто-кто, а вы... вы что же, красавица, для чего здесь? Для мебели, что ли?
Девушка, обидевшись, вскочила со стула:
— А вы кто такой?
— Комиссар почты и телеграфа Дрелевский,— при ложив руку к козырьку морской фуражки, ответил тот и, увидев не по возрасту строгое лицо девушки, улыбнулся.
— Так бы сразу и сказали,— несколько оторопев, промолвила девушка.— Раз комиссар, вот и передаю вам все — комнссарьте!
— Это как то есть передаю?
— А так вот... Вес до одной телефонистки сбежали. Старший-то, который эсером себя величает, ножиком по проводу чиркнул —и свет погас... Потом, должно быть, и жилку телефонную перерезал.
— Это ерунда! — и Дрелевский, нащупав в кармане какой-то инструмент, оглянулся: — Откуда у вас тут идут провода?
Не получив ответа, он оглядел угол, затканный паутиной, взял табуретку и, поставив к стене, встал на нее. Поковырялся отверткой вверху, помурлыкал себе под нос какую-то песенку и, щелкнув выключателем, осветил ком-вату. Соскочив с табуретки, шагнул к девушке:
— А ну-ка, дай, браток, взглянуть на тебя при свете, какая ты есть единственная телефонистка в моем могучем трудовом коллективе? — и он посмотрел близорукими глазами через темные очки на девушку.
Русые, почти льняные волосы ее коротко подстрижены. Лицо круглое с небольшим, чуть вздернутым носом. И глаза... карие, как цвет кедрового ореха. Глаза смотрели на Дрелевского прямо и доверчиво.
— Не могу я больше тут... Убить собираются,— призналась с тревогой телефонистка.
— Кто?
— Да все те же... Из окна обещали выбросить...
— Ничего, ничего...
— Это вам ничего. С револьвером таким. Да и рост у вас подходящий —дяденька достань воробышка. А я ведь, видите, кнопка.
— Это ничего, что кнопка... Звать-то тебя как?
— Машей.
— Вот что, Маша... Никуда мы с тобой отсюда не уйдем. И не выбросят нас, не-е-ет!.. Да разве можно выбросить из города Советскую власть? — и Дрелевский
подсел к девушке.—Ты знаешь, кто нас сюда направил? А направил нас сюда сам товарищ Ленин!..
— Ленин? И вы видели его?
— А как же... В Смольном. Собрал он нас, моряков, и сказал: ну что ж, братишки, будет, поплавали на воде, пора и по земле походить... Осмотреть надо родную землю, чиста ли она....
— Так и сказал?
— Может, и не совсем слово в слово, а мысль была такая... Вот и пришлось ехать к вам в Вятку... Смотрю, электростанция не работает... Буржуи-то у вас добренькие оказались, малость поразрушили ее... Пришлось подремонтировать. А тут вот и телефон в порядок надо привести... Где он ножичком-то саданул?
— Да вон, средний шнур...
— Ах, вот! — Дрелевский дотянулся до шнура, ощупал его.—Верно. Жилку-то, стервец, в самом деле перерезал. Это мы сейчас, Маша... Жилок тут у нас много — всех не перережет...
Комиссар достал из кармана ножик и неторопливо начал зачищать им конец шнура. И вдруг, будто вспомнив что-то, запел вполголоса:
Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе! Прилетай-ка в Видземе, Голосистый соловей...
— Это что же за Видземе такая? — вслушиваясь, полюбопытствовала Маша.
— Видземе —это в Курляндии... Близ моей родины... Немцы захватили ее теперь...—вздохнул он.—Деревенька-то наша стоит у самого озера... И мать там, и сестренки.— Дрелевский, пригладив светлые прямые волосы, снова посмотрел на Машу,—Одна такая же, как ты... Только носик у нее не такой, ты вроде бы как курносая...
— Красивее, что ль, она?
— Обе вы красивые, Маша,—ответил Дрелевский и, продолжая работать, опять запел:
Сядь на яблонь, спой мне песню О высокой Рижской башне... Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе...
— Люблю песни! — остановившись, сказал он.— И стихи люблю. Особенно Яна Райниса. Знаешь? Это
мой земляк. Он у вас в ссылке был, в Слободском...— и, чуть приподняв голову, задумчиво взглянул на висевший под потолком простенький жестяной абажур.
Лед, как ни крепок, упорства уже не умножит. Сердце, что рвется к свободе и жизни,— сильней!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Зачищая деревянной ложкой в блюде постную картофельную кашу, Евлаха с тоской взглянул на внука:
— А дядю-то ждешь ли, Егория-то? Помнишь, приезжал прошлогодь в тужурке хромовой?
— А какой он теперь?
— Да ты что, неужели позабыл?—удивилась мать.
— Не позабыл, а спрашиваю...
— Шалишь ты все.— И Глафа пригрозила: — Приедет вот дядя Егор — отдам ему тебя, пусть заместо отца образумливает. А то совсем от рук отбился. Смотри-ко, с жалобами стали ходить...
— Без жалоб, скажи, мамка, и мы не росли,— опять заступился дед и, встав из-за стола, добавил:— Давай, Федярка, попроворней с кашей управляйся да кресты на грудь клади и — со мной в поле. Я — пахать, а ты Пе-гашку в перекуры подкармливать будешь...
Аппаратная городской телефонной станции помещалась в просторной, неуютной комнате. В дальнем углу, напротив облезлой кушетки, у стены стоял дубовый телефонный аппарат, напоминавший собой старинный рыжий шкаф со множеством пробоин. Но это были не пробоины — это розетки, в которые бойкие и привычные руки телефонисток вкладывали штепселя,— и люди, находившиеся в разных концах города, говорили друг с другом, словно были рядом,—спорили, жаловались, ругались, мирились... Сегодня аппарат Эриксона молчал, и тонкие коричневые шнуры беспомощно свисали вниз.
Склонившись к аппарату, слабо освещенному коптилкой, сидела девушка. Она сидела одна, единственная теперь па всю Вятку телефонистка, и плакала. Она уже больше ни на что не надеялась, знала: стоит ей остаться на работе — не выполнить указание старшего телефониста, как завтра же он ворвется сюда со своей компанией и расправится с ней. Уходя домой, он сказал: «Старому строю не служим, и новому — отказываемся». И он, этот эсер, сдержит свое слово. Вся Вятка ему знакома. Не сам, так других подговорит. Надо бросать все и бежать отсюда, пока жива... Но как же оставить аппараты? Растащат их... Жалко-то как... Три года с лишним здесь работала. Привыкла ко всему. И комната эта с кушеткой как родная стала... Пальцы на ощупь каждую розетку знают, каждый телефон на память помнится... А ведь в городе их не один —не два, а почти три сотни.
На лестнице послышались тяжелые шаги. Девушка невольно съежилась: уж не старший ли? Нет, он не так ходит, он тихонько, по-кошачьи подкрадывается... Распахнулась дверь, и девушка увидела на пороге высокого человека в желтой кожаной куртке, в очках с дымчатыми стеклами.
— Что это значит, товарищи телефонисты? — обращаясь будто не к одной, а нескольким телефонистам, громко спросил вошедший.— С полчаса звоню, и никто не отвечает...
— А кто же вам должен ответить? — вытирая от слез глаза, с упреком спросила девушка.
— Кто-кто, а вы... вы что же, красавица, для чего здесь? Для мебели, что ли?
Девушка, обидевшись, вскочила со стула:
— А вы кто такой?
— Комиссар почты и телеграфа Дрелевский,— при ложив руку к козырьку морской фуражки, ответил тот и, увидев не по возрасту строгое лицо девушки, улыбнулся.
— Так бы сразу и сказали,— несколько оторопев, промолвила девушка.— Раз комиссар, вот и передаю вам все — комнссарьте!
— Это как то есть передаю?
— А так вот... Вес до одной телефонистки сбежали. Старший-то, который эсером себя величает, ножиком по проводу чиркнул —и свет погас... Потом, должно быть, и жилку телефонную перерезал.
— Это ерунда! — и Дрелевский, нащупав в кармане какой-то инструмент, оглянулся: — Откуда у вас тут идут провода?
Не получив ответа, он оглядел угол, затканный паутиной, взял табуретку и, поставив к стене, встал на нее. Поковырялся отверткой вверху, помурлыкал себе под нос какую-то песенку и, щелкнув выключателем, осветил ком-вату. Соскочив с табуретки, шагнул к девушке:
— А ну-ка, дай, браток, взглянуть на тебя при свете, какая ты есть единственная телефонистка в моем могучем трудовом коллективе? — и он посмотрел близорукими глазами через темные очки на девушку.
Русые, почти льняные волосы ее коротко подстрижены. Лицо круглое с небольшим, чуть вздернутым носом. И глаза... карие, как цвет кедрового ореха. Глаза смотрели на Дрелевского прямо и доверчиво.
— Не могу я больше тут... Убить собираются,— призналась с тревогой телефонистка.
— Кто?
— Да все те же... Из окна обещали выбросить...
— Ничего, ничего...
— Это вам ничего. С револьвером таким. Да и рост у вас подходящий —дяденька достань воробышка. А я ведь, видите, кнопка.
— Это ничего, что кнопка... Звать-то тебя как?
— Машей.
— Вот что, Маша... Никуда мы с тобой отсюда не уйдем. И не выбросят нас, не-е-ет!.. Да разве можно выбросить из города Советскую власть? — и Дрелевский
подсел к девушке.—Ты знаешь, кто нас сюда направил? А направил нас сюда сам товарищ Ленин!..
— Ленин? И вы видели его?
— А как же... В Смольном. Собрал он нас, моряков, и сказал: ну что ж, братишки, будет, поплавали на воде, пора и по земле походить... Осмотреть надо родную землю, чиста ли она....
— Так и сказал?
— Может, и не совсем слово в слово, а мысль была такая... Вот и пришлось ехать к вам в Вятку... Смотрю, электростанция не работает... Буржуи-то у вас добренькие оказались, малость поразрушили ее... Пришлось подремонтировать. А тут вот и телефон в порядок надо привести... Где он ножичком-то саданул?
— Да вон, средний шнур...
— Ах, вот! — Дрелевский дотянулся до шнура, ощупал его.—Верно. Жилку-то, стервец, в самом деле перерезал. Это мы сейчас, Маша... Жилок тут у нас много — всех не перережет...
Комиссар достал из кармана ножик и неторопливо начал зачищать им конец шнура. И вдруг, будто вспомнив что-то, запел вполголоса:
Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе! Прилетай-ка в Видземе, Голосистый соловей...
— Это что же за Видземе такая? — вслушиваясь, полюбопытствовала Маша.
— Видземе —это в Курляндии... Близ моей родины... Немцы захватили ее теперь...—вздохнул он.—Деревенька-то наша стоит у самого озера... И мать там, и сестренки.— Дрелевский, пригладив светлые прямые волосы, снова посмотрел на Машу,—Одна такая же, как ты... Только носик у нее не такой, ты вроде бы как курносая...
— Красивее, что ль, она?
— Обе вы красивые, Маша,—ответил Дрелевский и, продолжая работать, опять запел:
Сядь на яблонь, спой мне песню О высокой Рижской башне... Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе...
— Люблю песни! — остановившись, сказал он.— И стихи люблю. Особенно Яна Райниса. Знаешь? Это
мой земляк. Он у вас в ссылке был, в Слободском...— и, чуть приподняв голову, задумчиво взглянул на висевший под потолком простенький жестяной абажур.
Лед, как ни крепок, упорства уже не умножит. Сердце, что рвется к свободе и жизни,— сильней!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99