Ветлужка хоть и маленькая, а рыбы в ней много,— вон как ходят тут пескари, не в одиночку, а стаями. А вон у коряги и налим, словно на приколе стоит. Они, налимы, ленивые, не резвятся, только охраняют пескарей. Федярка легонько кашлянул— пескари тотчас же бросились врассыпную, кто куда, а налиму хоть бы что, стоит себе да поводит плавниками. Был бы здесь Лаврушка, он бы живо его пырнул острогой. Но опять же, зачем рыбу губить? Пусть порастет. Это в воде она кажется большой, а» вытащишь — совсем махонькая, кошка и то есть не станет.
Федярка взял камень, бросил в воду,— и разом омут опустел — все попрятались: стайка пескарей ушла на глубь, а ленивый налим наверняка залез под корягу. Он хоть и ленив-ленив, но ведь тоже боится остроги. Хорошо, что и не пришел Лаврушка,— пусть растут рыбки, им ведь, как и человеку, жить хочется. Всем хочется жить — и траве-мураве, и березам в лесу... Потому дед и не возит домой березки к троицыну дню, не расставляет их
у крыльца, как Алешка — тоненькие ножки. Тот ведь, Алешка-то, злыдень — утенка крохотного, и того в сенокос косой зарубил.
Федярка сердито сплюнул, как обычно поступал дед, когда был недоволен чем-нибудь, и, засучив домотканые штаны, забрел но колено в речушку. Удивительно! Вначале пода кажется холодной, а постоишь в ней немного,— и она будто становится теплее, журчит, ласкается около ног. Вода — она тоже ведь живая, потому и течет без остановки. Стоит Федярка и удивляется: вода совсем-совсем стала теплая, как в бане. От радости он запрыгал, словно начал ногами толочь воду, она запенилась, закипела. Полетели брызги, смокли Федяркины домотканые штаны. Выскочил он на желтый песчаный язычок, потоптался, опустился на живот.
— Федярка-а! — послышалось с угора.
Федярка вскочил и увидел: у амбаров стояла мать и махала ему рукой.
«Ужель Алешка — тоненькие ножки пожаловался? — подумал Федярка.— Но ведь он первый начал... Так и скажу, что первый. Дед что наказывал: первый не лезь на ворот, а уж кто обидит, спуску тому не давай».
Только бы Алешка-злыдень не пожаловался деду. Кузовков в деревне самый горластый — придет, всех перекричит.
Не спеша Федярка поднялся к амбарам, поискал на косогоре стрелу с медным наконечником и, не найдя, решил, что се Алешка подобрал — теперь не отдаст. Он ведь жила, этот старик.
— Ты чего балуешься своим ружьишком? — спросила с упреком мать, как только Федярка показался на дворе.
Насупившись, Федярка виновато посмотрел из-под картуза па мать, потом на деда, который, будто и не замечая его, продолжал смазывать тележную ось. Он, дед, всегда такой — молчун. Молчит-молчит, а потом возьмет да и скажет. И сразу все пойдет по деду: как он скажет, так тому и быть.
— Первый-то он начал,— уставившись в бадейку со смолой, ответил Федярка.
— Алексей стрелял в тебя разве?
— Еще бы стрелял...
— А ты ведь стрелял...
— Это так, не по-настоящему...
— Вначале ты, мать, рассуди, кто у них начал?— распрямившись, вступил в разговор дед.— Ить он, Алешка-то, буржуй эдакий, всегда наперед лезет в драку. Он только на позицию не любит ходить первым. В ту войну, как с япошками воевали, что получилось? Вот-вот на позицию надо выступать, а он, Алешка наш, что придумал? Заприхрамывал да к фершалу, штаны снял и говорит: смотри, мол, ноги-то у меня какие тоненькие, без мясца,, не носят, дескать. И ведь обхитрил фершала — один из всей нашей части увернулся от позиции.
— Может, тятенька, у него и впрямь ревматизма была,— заметила сноха.
— А у меня не была разве? А я молчал. Если бы все тогда о болезнях заговорили, кто бы воевать за Россию стал, а?
Евлаха обмакнул волосяную кисть в смолу и,_ сунув ее в горловину ступицы, принялся крутить, ерошить ею потом снова опустил кисть в бадейку.
— Не ругай его, Глафира,— наставительно сказал свекор.— Он ведь, Федяр-то наш, не понарошке, не со злости. Лучше иди да собирай на стол, проголодался парень-то...
— Не буду вот кормить твоего парня,— все еще стараясь казаться строгой, сказала Глафа и, дернув сына за руку, добавила: — Поди вон стреляй ворон да кормись, ежели не слушаешься...
— Он же, мам, землю у амбара пожалел.
— Кузовков, известное дело, пожалеет,— опять заступился дед.— Сколь ни дала ему Совецка власть земли, все мало. Воду, и ту ныне на замок запер, буржуй чертов. Колодец всей деревней копали, а воду присвоил себе. Разве позволили бы мы этак поступить? Мы не Алешки, не Кузовковы, мы Ветлугины... Сколь годов здесь живем. А он, Кузовков, откуда взялся? Пришлый... Ни в бога, ни в черта, говорит, не верую, а в дом богородицу в рост человека на руках внес...
Глафира исподлобья взглянула на свекра — неуступчив старик, ершист. Но и ей не пристало сдаваться перед мальчонком, хочется хотя бы для виду, в поучение, пригрозить сыну.
— Еще раз выстрелишь,— отберу ружье и в печь на растопку.
— Тогда, скажи, Федярка, изладим, мол, другое,— опять поддержал внука дед и хитровато взглянул на него из-под лохматых бровей.— Чего это у тебя... в ушах-то, смотри, буржуй, песку сколь?
— Это я жерновки искал,— ответил Федярка и к деду:— А жерновки растут? Если в воду их опущу, вырастут они, как рыбки?
— Рыба — это другое. Если б рыба не росла, и не было б се ни в Ветлужке, ни в Вятке,— ответил дед многозначительно и взглянул на жерновки, лежавшие на зеленом лопухе.— А это не рыба, это каменье...
— А оно, каменье, тоже ведь растет?
— Ну и что ж, что растет? Может, и не растет...
— Л откуда они берутся?
— С Ледового океана, говорят, приплыли, вот откуда,— прибирая бадейку, поучающе ответил дед.— Они ведь, ты думаешь, как, ледовики-то эти, шли? Они ведь с гор, слышь, катились...
— С этих вот, с наших? А горы откуда, деда, взялись?
— Экий ты какой, все сразу тебе знать надо. Все расскажу — на другой раз не о чем будет толковать. Пошли давай обедать. Вон мамка-то уж на стол собрала, небось кличет нас не докличется.
Не густо за столом у Евлахи, не весело. Раньше, бывало, в обед собиралось по двенадцать ртов — в ведерном горшке варили щи, а теперь, гляди, до чего дожились. Сноха Глафира на одном конце стола, на другом — он сам, да рядом с ним Федярка,— вот и все ветлугинские работяги. А ведь славилась когда-то семья Ветлугиных! По всей округе на почете Евлаха был. Хоть он и низенький, но коренастый и, не в укор другим, сильный — двух-пудовкой, бывало, играл, как войлочным мячиком.
Говорил он мало, и говорил, казалось, больше для себя. Выйдет на улицу, окинет деревню взглядом и скажет: «Алешка-то, чертов буржуй, крышу перекрывать собрался». Увидит выехавшего в поле соседа и тоже заметит: «Пахать уж начал, буржуй чертов».
Когда-то совсем неприметное словцо — «буржуй» Евлаха услышал на той самой «позиции», от которой, как
он сказывал, увернулся Алешка Кузовков, и словцо это, казалось, насовсем пристало к Евлахиному языку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Федярка взял камень, бросил в воду,— и разом омут опустел — все попрятались: стайка пескарей ушла на глубь, а ленивый налим наверняка залез под корягу. Он хоть и ленив-ленив, но ведь тоже боится остроги. Хорошо, что и не пришел Лаврушка,— пусть растут рыбки, им ведь, как и человеку, жить хочется. Всем хочется жить — и траве-мураве, и березам в лесу... Потому дед и не возит домой березки к троицыну дню, не расставляет их
у крыльца, как Алешка — тоненькие ножки. Тот ведь, Алешка-то, злыдень — утенка крохотного, и того в сенокос косой зарубил.
Федярка сердито сплюнул, как обычно поступал дед, когда был недоволен чем-нибудь, и, засучив домотканые штаны, забрел но колено в речушку. Удивительно! Вначале пода кажется холодной, а постоишь в ней немного,— и она будто становится теплее, журчит, ласкается около ног. Вода — она тоже ведь живая, потому и течет без остановки. Стоит Федярка и удивляется: вода совсем-совсем стала теплая, как в бане. От радости он запрыгал, словно начал ногами толочь воду, она запенилась, закипела. Полетели брызги, смокли Федяркины домотканые штаны. Выскочил он на желтый песчаный язычок, потоптался, опустился на живот.
— Федярка-а! — послышалось с угора.
Федярка вскочил и увидел: у амбаров стояла мать и махала ему рукой.
«Ужель Алешка — тоненькие ножки пожаловался? — подумал Федярка.— Но ведь он первый начал... Так и скажу, что первый. Дед что наказывал: первый не лезь на ворот, а уж кто обидит, спуску тому не давай».
Только бы Алешка-злыдень не пожаловался деду. Кузовков в деревне самый горластый — придет, всех перекричит.
Не спеша Федярка поднялся к амбарам, поискал на косогоре стрелу с медным наконечником и, не найдя, решил, что се Алешка подобрал — теперь не отдаст. Он ведь жила, этот старик.
— Ты чего балуешься своим ружьишком? — спросила с упреком мать, как только Федярка показался на дворе.
Насупившись, Федярка виновато посмотрел из-под картуза па мать, потом на деда, который, будто и не замечая его, продолжал смазывать тележную ось. Он, дед, всегда такой — молчун. Молчит-молчит, а потом возьмет да и скажет. И сразу все пойдет по деду: как он скажет, так тому и быть.
— Первый-то он начал,— уставившись в бадейку со смолой, ответил Федярка.
— Алексей стрелял в тебя разве?
— Еще бы стрелял...
— А ты ведь стрелял...
— Это так, не по-настоящему...
— Вначале ты, мать, рассуди, кто у них начал?— распрямившись, вступил в разговор дед.— Ить он, Алешка-то, буржуй эдакий, всегда наперед лезет в драку. Он только на позицию не любит ходить первым. В ту войну, как с япошками воевали, что получилось? Вот-вот на позицию надо выступать, а он, Алешка наш, что придумал? Заприхрамывал да к фершалу, штаны снял и говорит: смотри, мол, ноги-то у меня какие тоненькие, без мясца,, не носят, дескать. И ведь обхитрил фершала — один из всей нашей части увернулся от позиции.
— Может, тятенька, у него и впрямь ревматизма была,— заметила сноха.
— А у меня не была разве? А я молчал. Если бы все тогда о болезнях заговорили, кто бы воевать за Россию стал, а?
Евлаха обмакнул волосяную кисть в смолу и,_ сунув ее в горловину ступицы, принялся крутить, ерошить ею потом снова опустил кисть в бадейку.
— Не ругай его, Глафира,— наставительно сказал свекор.— Он ведь, Федяр-то наш, не понарошке, не со злости. Лучше иди да собирай на стол, проголодался парень-то...
— Не буду вот кормить твоего парня,— все еще стараясь казаться строгой, сказала Глафа и, дернув сына за руку, добавила: — Поди вон стреляй ворон да кормись, ежели не слушаешься...
— Он же, мам, землю у амбара пожалел.
— Кузовков, известное дело, пожалеет,— опять заступился дед.— Сколь ни дала ему Совецка власть земли, все мало. Воду, и ту ныне на замок запер, буржуй чертов. Колодец всей деревней копали, а воду присвоил себе. Разве позволили бы мы этак поступить? Мы не Алешки, не Кузовковы, мы Ветлугины... Сколь годов здесь живем. А он, Кузовков, откуда взялся? Пришлый... Ни в бога, ни в черта, говорит, не верую, а в дом богородицу в рост человека на руках внес...
Глафира исподлобья взглянула на свекра — неуступчив старик, ершист. Но и ей не пристало сдаваться перед мальчонком, хочется хотя бы для виду, в поучение, пригрозить сыну.
— Еще раз выстрелишь,— отберу ружье и в печь на растопку.
— Тогда, скажи, Федярка, изладим, мол, другое,— опять поддержал внука дед и хитровато взглянул на него из-под лохматых бровей.— Чего это у тебя... в ушах-то, смотри, буржуй, песку сколь?
— Это я жерновки искал,— ответил Федярка и к деду:— А жерновки растут? Если в воду их опущу, вырастут они, как рыбки?
— Рыба — это другое. Если б рыба не росла, и не было б се ни в Ветлужке, ни в Вятке,— ответил дед многозначительно и взглянул на жерновки, лежавшие на зеленом лопухе.— А это не рыба, это каменье...
— А оно, каменье, тоже ведь растет?
— Ну и что ж, что растет? Может, и не растет...
— Л откуда они берутся?
— С Ледового океана, говорят, приплыли, вот откуда,— прибирая бадейку, поучающе ответил дед.— Они ведь, ты думаешь, как, ледовики-то эти, шли? Они ведь с гор, слышь, катились...
— С этих вот, с наших? А горы откуда, деда, взялись?
— Экий ты какой, все сразу тебе знать надо. Все расскажу — на другой раз не о чем будет толковать. Пошли давай обедать. Вон мамка-то уж на стол собрала, небось кличет нас не докличется.
Не густо за столом у Евлахи, не весело. Раньше, бывало, в обед собиралось по двенадцать ртов — в ведерном горшке варили щи, а теперь, гляди, до чего дожились. Сноха Глафира на одном конце стола, на другом — он сам, да рядом с ним Федярка,— вот и все ветлугинские работяги. А ведь славилась когда-то семья Ветлугиных! По всей округе на почете Евлаха был. Хоть он и низенький, но коренастый и, не в укор другим, сильный — двух-пудовкой, бывало, играл, как войлочным мячиком.
Говорил он мало, и говорил, казалось, больше для себя. Выйдет на улицу, окинет деревню взглядом и скажет: «Алешка-то, чертов буржуй, крышу перекрывать собрался». Увидит выехавшего в поле соседа и тоже заметит: «Пахать уж начал, буржуй чертов».
Когда-то совсем неприметное словцо — «буржуй» Евлаха услышал на той самой «позиции», от которой, как
он сказывал, увернулся Алешка Кузовков, и словцо это, казалось, насовсем пристало к Евлахиному языку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99