— И дорогая эта самописочка? — спросил Федярка.— Небось пуда два муки стоит?
— Ну что же, бери, дарю, если нравится,— все еще улыбаясь, ответил Егор.— Только, чур, писать им будешь тогда, когда в школу пойдешь...
— Так в школу-то что... Я нынь и пойду.
— Да кто тебя возьмет? — отозвалась мать, накрывая на стол.— В училище берут умников, а не шалунов... Ты только по деревне бегаешь... Ни буквовки не знаешь. И вы, Егор Евлампьич, зря ему такую дорогую вещь отдаете. Такую вещь ему еще, соплюну, совсем таскать не пристало.
— А вот и пристало,— обиделся Федярка.— Я же сказал, что хранить буду. Спрячу. Даже Степашка бы и тот не нашел.
— Степашка теперь досюда не доберется,— сказал Егор.
— Насовсем ли только из Уржума-то выкурили его? — спросил Евлаха, ставя на стол бутылку с мутноватой жидкостью.
— Это что у вас? — спросил Егор.
— А это кумышка наша,— как ни в чем не бывало ответил Федярка.
Подскочила Глафа, дернула сына за ухо:
— Если ты еще брякнешь кому —ухо оторву.
— Так ведь я не кому брякаю, а дяде...
— Ну, смотри у меня, пешкарь,— пригрозил внуку и дед.— Язык нынь за зубами держать следует,— и принялся откупоривать бутылку.— Угощение-то, Егора, сами гнали... Куда ж мужику податься? Водки, и той не стало. Вот и изобрели свои устройства. Я ружье старое пожертвовал для аппарата, а другие прочие змеевики тайком у Фаньки наковали... Кто как... Ничего — забористое получается. Прошлый раз для здоровья вон с Глафирой лагунчик зарядили в подполке. С четверть получилось первачу. Да второго сорту тоже такая же бутыль. Конечно, второй-то сорт малость послабее. Да еще и третьего натекло... Кисленькое, правда... Ну-кось, давай... Для себя-то первого спробуем...
— А ты знаешь, отец, что за это полагается? По меньшей мере ревтрибунал...
— Ну-к, что? Не попрешь же отца в трибуналью? Или и меня за шиворот, буржуя этакого, лапотки чок-чок и на высидку, как Олешку нашего? — усмехнулся Евлаха в усы и, неуклюже обхватив стакан толстыми прокуренными пальцами, чокнулся с сыном, потом со снохой.
Глафира — тоненькая, еще совсем молодая, лишь годом или двумя старше Егора,— смущенно улыбнулась, тоже потянулась со стаканом:
— Давай, братец... Поначалу выпьем, а потом, как говорит тятенька, хоть куда, хоть в трибунал. И гнать, как попадем туда, перестанем. Да и то сказать, отчего пьем это зелье? От горя, верно тятенька говорит... Видишь, рядом сидит какой опеныш?.. А каково хоть мне же растить его одной? Спасибо тятеньке вон — не обидит пока что...
— Ну, ладно, Глафирья, о Федосее чего уж горевать... Канул, как и не бывало. Живым о живых надоть думать. Хоть этот же опенок...
— Я вовсе и не опенек.
— Ишь ты, не любишь, когда правду говорят? А карандаш золотой вон у дяди небось захрабостовал...
Евлаха добродушно ухмыльнулся, поднес стакан к губам, заросшим усами и бородой, медленно начал тянуть из него. Выпив, неторопливо вытер рукавом рот, легонько крякнул от удовольствия, глянул на донышко стакана, словно проверяя, не осталось ли там лишней капельки.
— Не часто удается мужику так-то,— вздохнув, заметил он.— Потому и не страшно, сынок, теперичь ему ничего...
Старик осмотрел на тарелке закуску и, подцепив на вилку груздок с закругленными лохматыми крайчика-ми, услужливо протянул его сыну:
— На-ко вот... Сам на еловухе иаимал,— и горько усмехнулся.— За грибы-то небось в трибуналью не потянут...
Свежий и крепкий груздь приятно хрустнул на зубах Егора. Он поддел с тарелки другой — грузди и впрямь были хороши, умела Глафа засаливать их.
— Чего слышно-то, братец, об Алексие? — присев на стул, спросила сноха.— Судить будут аль, может, отпустят?
— Должны на днях отпустить,— ответил Егор.— Тут не в Алексее дело было...
— Конечно, не в нем, ведь не нарошио, а за Пашку, за брательника заступился...
— А вот и не за Пашку, мам, а за деревню,— вступил в разговор Федярка.— Потому деревню всю наповал хотели степахи-то перекрошить.
—Да полно тебе, пострел! — крикнула Глафа.— Пострел, ты и есть пострел,— и, взглянув на вихор, вспомнила мужа: пострел-то ведь весь в Федосю: и нос, и глаза...
Потом тайком перевела взгляд на братца — и тот похож. Глаза у него тоже голубые... И нос горбинкой, и губы полные... «Господи, да ведь все ветлугинские смахивают на Федосия. Однако при чем тут Федося. Федо-сий сам похож на братца... И братец на него — как две капли воды... Не пойму — чего такое случилось, выпила с наперсток и вспомнила все...» И опять в груди открылась ранка и засаднила вдовьей неуемной болью.
А старик уже допытывался у сына:
— Из нового-то намолота сколь хлебушка власть-то спроворит? Со всех поровну возьмет аль с кого и с покатом?
— Придется, отец, кое с кого еще и с покатом взять.
Евлаха не ответил, лишь только поморщился и долил самокуром стакан.
Поздно вечером Егора уложили на старинную деревянную кровать. На ней спала обычно Глафа с Федяр-кой, но когда в дому появлялся гость, кровать уступали ему. Глафа перетряхнула постель, накрыла полотняной с вышивкой по краям простынью, взбила подушку, тоже с вышивками по уголкам; достала из сундука стеганое одеяло, раскинула по кровати...
Когда Егор разделся и лег, Глафа подошла к нему и тихонько спросила, удобна ли постель. Потом склонилась к изголовью:
— Как, Егорша, ты на Федосия похож! Ровно на живого соколика нагляделась,— и, дотронувшись до его руки, чуть слышно добавила:—Дай я тебя по-родственному поцелую, за его, сердешного...
Егору долго не спалось — закроет глаза, а перед ним Ксена, такая же добрая, как и Глафа. Только она совсем молоденькая и смешливая шибко. Другой раз идет рядом, да вдруг ни с того ни с сего как расхохочется. Голос у нее звонкий, разливчатый...
«Несерьезная ты, Ксенка»,— скажет иногда Егор.
«Ну и что ж, что несерьезная, зато веселая!—отшучивалась Ксена и, схватив Егора за руку и заглядывая в глаза, тут же начинала допытываться: — Серьезных любишь, да? — Не получив ответа, сердилась: — Ну и иди, ищи серьезных!..»
Но в этот раз, провожая Егора в командировку, она сказала совсем по-другому: «Я буду очень скучать по тебе. Возвращайся быстрее, комиссар».
Вспомнив это, Егор подумал: «И я соскучился по тебе, Ксена. Но ничего, побуду денек-другой дома — и вернусь. И опять будем вместе».
Наутро Егор проснулся рано. Он знал: вся деревня собиралась жать на старых дербах.
Из дому вышли всей семьей. Старик Евлаха даже принарядился — в пестрядинной новой рубахе, в белых полотняных штанах. За поясом—топор: на обратном пути свернет в лес, выберет подходящую березку и срубит. А дома изладит из нее двухрожпые вилы, чтобы потом ими подавать снопы на скирды. Евлаха всегда такой, он никогда не возвращался с работы домой с пустыми руками: то лыка надерет для пестеря, то вырубит черемуховый обруч на кадку, а нынче вот ему вилы понадобились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99