— Ладно уж,— махнул рукой комиссар.— Твое счастье, Коржиков. Обмундируй бойца. Оружие дай ему. И больше чтоб ни одного не брать...
— Понял, товарищ Ветлугин,— сказал Коржиков. «Ветлугин? Неужели это и есть Федяркин дядя
Егор?» — удивился Лаврушка.
А комвзвода уже был рядом с Лаврушкой, подмигнул ему по-мальчишески хитровато: «Ничего, мол, все обошлось»,— и, повернувшись к бойцам, строго, как и полагалось, сказал:
— А теперь, красные орлы, быстрехонько попить чаю — и на Вавож.
— Ночью-то?
— Да, таков приказ, взять ночью село Вавож!..
Как только вернулась домой Макуха и сказала, что Федярка и Лаврушка убежали с красными, Глафа так и рухнула на скамью: погибнет сынишка, ведь махонький еще, совсем еще безумок...
— И чего это ты, Дарья, моего-то не остановила?
— Да где их остановишь? — оправдывалась та.— Поднялись чуть свет — и на улицу. Смотрю, и Федярка твой тут же, с бойцами. Опосля заскочил в избу, сказал, на реку, мол, посмотрю, и — в двери. Только и видела, как бежал по улице да картузиком в руке помахивал...
— Горюшко ты мое,— не унималась Глафа.— Чего же ты, безумочек, наделал? — и, поднявшись со скамьи, добавила: — Пойду, сама пойду искать парня...
— Не дури, Глафирья,— остановил свекор.— Где же ты на позиции искать его будешь? Позиция-то вон куда
протянулась, до самой Самары,— и, пососав трубку с посвистывавшим чебуком, добавил наставительно:—Чего же нашего брата нынь искать, он ведь, Федярка-то, как-никак мужичок...
— Молчи уж... мужичок,— возразила сноха.— Не ты бы, тятенька, дома он был бы. Ты его нарядил с Макухой. А ей, Макухе, чего же, не приглядела — чужое-то чужмя кажется...
Евлаха, поняв свою оплошку,—и впрямь ггогонычем-то послать можно было кого-нибудь другого,— встал и, кряхтя, вышел из избы.
Глафа надернула на голову платок — и к Алешке Ку-зовкову. Настя тоже плакала: хоть и тринадцать годков Лаврушке, а и он еще не велик.
— А мой-то, Настенька, совсем ведь кроха. Искать надо... Чего же такое — погибнут ведь несмышленыши,— и Глафа, вернувшись домой, стала собираться.— Хоть до деревни той дойду. Сама узнаю все...
Но не успела Глафа отправиться в дорогу, как в избу влетел Федярка, а за ним следом и дед.
— Вот представляю тебе воина,—сказал свекор.
— Да где ты, тятенька, нашел-то его? — обрадовалась Глафа.
— За деревню вышел, смотрю, по тракту бежит.
— И Лаврушка вернулся?
— Лаврушка в войсках... И я бы там был, если б не фиток.' Его надо было доставить,—ответил Федярка и вытащил из кармана квитанцию.— Вот он, целехонький...
— Ну-ну, ладно,— топталась обрадованная Глафа.— Тебе ли еще по чужой стороне... Чего смотреть на Лав-руху—не ровесник он тебе. Подрастешь — и тогда уж...
— Как же... Ждать они, что ль, красные-то, станут... Прогонят без меня всех беляков. Говорю, не фиток бы этот... Не хуже бы Лаврушки пошел. Даже я одного там ог смерти спас. Лаврушка, тот впустую бежал, а я вот приметил... Наклонился, вижу, на голове рана. Кровь так и хлещет...
— Да ты о ком это?
— О чеботаре... Чеботарь-то, знаете, какой человек? Всю ночь сапоги чинил. А потом с табуретки — и в бой... А бой-то какой был! Переправились под бонбами, да как пошли мы...
— Ну и ну,— усмехаясь, качал головой Евлаха.— Да ты, буржуй экий, ужель в бою был?
— А то как же? Где чеботаря-то увидел?
— Уж не из бою ли его вытащил?
— Из бою, дедушка, не вытаскивал, потому — беляки убежали вперед... У озерка увидел, будто воду пьет. Смотрю, а он чуть не мертвый...
— Давай садись, да ешь — потом расскажешь,— ставя на стол кринку с молоком, сказала мать,
— И самого Азина видел,— не умолкал Федярка.— Ну и человек!.. Покормил нас,— и, вспомнив о кусочке сахару, Федярка вздохнул.— Нес было вам сахарку немного, да вот... чеботарь-то при смерти лежал. Водой отхаживал его сладенькой... Может, оттого и ожил, чеботарь-то,— от водицы той... На Лаврушку теперь его оставил... Лаврушка, наверно, далеконько шагает. Иначе как же — наступление вон как ходко пошло...
Коротко было междупарье — не успели вывезти навоз в паровое поле, а трава на лугах, густая и шелковистая, уже в колено вымахала. Даже удивился сам Евлаха, как нынче быстрехонько пролетье сменилось летом,— давно ли, кажись, сеяли, а тут, гляди-ка, и за косы
браться пора.По узеньким скрипучим ступенькам Евлаха поднялся на поветь, заставленную в одном краю ларями, кадками и разной домашней рухлядью,— это все хозяйкино добро. Евлахин же угол был обставлен совсем по-иному. В самом углу торчали шестики, березовые рогульки — заготовки для вил, какие-то плашки, колодочки,— да мало ли припас он всякого добра. Тут же, около двери, стоял толстый, в два обхвата, сосновый чурбан. На выщербленном широком, как стол, торце его размещался сколоченный из досок ящик с немудреным крестьянским инструментом —молотком, коловоротом, рубанком, стамесками... Все это каждому мужику требуется в хозяйстве, то косу перевить надо, то насадить топор, то изладить грабли — не бежать же за каждым пустяком к соседу? Как раз теперь и подходила та пора, когда мужики, закончив спешные весенние работы, исподволь начинали готовиться к сенокосу. В такую пору распахивали они
настежь повети и, деловито усаживаясь возле своих чурбанов, раскладывали инструмент и начинали ладить грабли, косы, вилы... Но мужиков в этот год в деревне было раз-два, и обчелся, потому-то, может, первым и распахнул ныне двери старик Евлаха. Хозяйским взглядом с порога окинул зеленевшие за Ветлужкой поля и, отыскав свою полоску, сравнил с соседскими — яровина И у него не хуже других взялась за землю, посередке даже темно-зеленым гребнем взъерошилась; потом взглянул на ближний угол — трава-то, трава, так и прет вверх, уже повсюду и баламонок распустился. Здесь,, по пойменному откосу, баламонок— самый дружный цветок, оттого и расшил он яркой позолотой зеленую луговину. «Смотри-ка, сила-то какая кругом прет из земли,— подумал старик.— Земля-то, она, любушка, шибко на ласку чувствительна. Позаботься о ней, матушке, и она о тебе позаботится. Только заботиться-то стало некому — на что вон Лавруха, велик ли, и тот...»
Евлаха тяжело вздохнул и, шагнув к своим заготовкам, стал перебирать ошкуренные белые шестики для граблей,— они были гладкие и легкие, как игрушки. И опять с тоской подумал: «Шестов-то сколько запас,— а работников в дому не прибывает — всех поразбросала неспокойная жизнь...»
Прошла неделя,— Евлаха уже изладил вилы и грабли, для крепости колодочки и зубки у граблей помазал жидкой смолой и положил их на солнцепек; перевил все косы — осталось их только выточить.
Точило у Евлахи старенькое, поизносилось насаженное на железный штырь колесико из серого литого камня, однако крутнешь его раз с десяток и коса как бритва. Во всей деревне такого точила нет,— привезено оно издалека, от Жерновогорья, потому и бережет его Евлаха пуще своего глазу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99