Еще бы не побороть его, туда, чай, сам Азии порядки уехал наводить. Об этом не только
в газетах было, но рассказывал и вернувшийся с фронта Лаврушка.
Лаврушка вернулся домой в дождливый сентябрьский денек. Вернулся совсем неожиданно. Когда он ступил в избу, Настя даже и не узнала — в шинели, в фуражке форменной...
— Вот и я, маменька...
— Сыночка! — вдруг бросилась к нему мать и заплакала.— Живехонькой... Теперь уж не пущу, никуда от себя не пущу, — приговаривая, гладила она повзрослевшего сына. — Теперь уж ты со мной, сердешный, будешь.
Вскоре в избу к Кузовковым сбежались соседи, прибежала и Юлька, протиснулась меж людей из-под полатей наперед, обняла брата, залюбовалась им, — и впрямь какой Лаврушка-то стал пригожий.
Пришел с гумна и дед. Ухмыляясь в бороду, он твердил одно и то же:
— Смотри-ка ты как, а?.. Вытянулся-то как, вытянулся-то? А ну-ка, — просил он, — привстань, Лавра...
— Привстань, привстань, — попросил и Федярка, теребя за рукав дружка. — Ну-к, померяемся, я ведь тоже немножко подался вверх.— Он и дружок встали спина в спину.
— Не-с,— протянул Кузовков. — Тебе еще, Федярка, до мово внука далеко.
— Неужли далеко? — опечалился Федярка. — Это я волосы остриг нагладко, оттого меньше и стал.
— И у меня ведь они не велики.
— А каблуки-то, а? Каблуки-то... Я ведь босиком... Дай встану на каблуки, — попросил Федярка.
Но нет, и каблуки не помогли уравнять дружков. Лаврушка за лето и впрямь вытянулся, — тоненький и повзрослевший, он был почти вровень с дедом, разве чуточку поменьше, но все равно не такой, каким был полгода
назад.
— Отвоевался аль на побывку? — спросил дед.
— Да что ты, тятя, как же не насовсем? — спохватилась Настя, боясь, что сын ответит другое. — Он ведь хоть и вытянулся, а годиков-то еще сколь...
— Годы тут ни при чем, маманька, если б не товарищ Азия, и я бы еще не приехал, — ответил вполне серьезно Лаврушка.— Когда Екатеринбург мы взяли, тогда дивизию нашу на отдых поставили. Вот тогда товарищ
Азия увидел меня и говорит: «А о доме, орел, не скучаешь?» Ну, как, говорю, не скучаю. Маленько скучаю. А он тут же и скажи адъютанту своему: отпустить, мол, надо, в деревне тоже руки молодые нужны.
— Ишь ты, командир-то с каким понятием! — с похвалой воскликнул Кузовков. — И верно, без деревни нынь куда кинешься? На деревню у Питера, вон наш Фанька говорит, вся надежда теперь...
— Ну, а дядю-то Егора не видал? —не утерпев, спросил Федярка.
— Как же не видал, видал.
— Дак где же он теперича?
— Егор-то ваш, дядя, он еще дальше пошел, за самый Тобол, река есть такая...
— Еще дальше? — удивился Федярка. — А дедушка мой говорил, будто бы он с Азиным на юг подался.
— На юг — не все пошли. Колчака кому-то надо же добивать.
— И то верно, внучек,— согласился дед.— Не добей сегодня, он завтра же к нам, вражина, на ворот опять полезет.
— Спасибо, родненькие, — подстала Настя. — И нам поспокойней стало жить, как только Колчаку-то того отогнали...
Однако осенью, когда уже начал прихватывать землю легкий морозец и под ногами запохрустывала будто солью посыпанная травка, а в лужицах заблестели зеркальцами хрустальные льдинки, — снова в Ржаном Полое стало неспокойно. Теперь уж не о степахах говорили и не о Колчаке пришлом, а о здешнем Прошке Морало пошли слухи, будто бы он, Прошка, где-то рыскает по лесам, пугает баб да ребятишек. А ведь местный басурман еще страшнее и пришлого, он все входа и выхода в деревню знает. И будто этот Прошка Морало по лесу бродит не один, а много их тут, белых, с фронта расползлось. Родные-то места, должно быть и их тянут, увидели басурманы, что Колчака — ихний царь — проваливается и делать у него нечего, вот и потянулись обратно 1к дому, а показаться людям на глаза грехи не подпускают.
Когда заговорили о Прошке, Кузовков как-то сразу сник, постарел лицом — ведь не о ком-нибудь, а о зяте этакая молва пошла. И Настя в слезы пустилась, и девчонке ребята проходу не дают, каждый день Моралом
донимают. Хорошо, что Лаврушки дома нет, он уехал по командировке комсомола в город учиться, а то и ему бы не легко слушать этакое было.
— Увижу басурмана, осеку ему башку топором,— уходя на дальний лесной надел, сказал как-то Алешка Кузовков.
Вечером, когда старик вернулся домой, заплаканная Настя спросила:
— Не видал?
— Нет еще.
— А может, зря болтают?
— Не знаю, — и, прихватив с собой топор, ссутулясь, старик пошел спать на сеновал — если кто и стукнется в дверь, он первым услышит.
Однажды Алешка — тоненькие ножки рубил в за-осичье по билету строевой лес. Понадобился ему лес для одной задумки — с сыном они решили ладить веялки. Корпус будет мастерить он сам —когда-то и Кузовков держал в руках пилу да рубанок, ну, а о внутренней части и говорить нечего — Фанька скует хорошее нутро, не хуже инженера знает, как все это делается. И заказчик хороший на веялки нашелся — приезжал тут один летом из самой Вятки, большие деньги сулил. Вот и махал в лесу старик топором уже не один день — наготовит бревен, по первому снежку вывезет. А зимой только знай работай.
В один из таких осенних дней Кузовков и приметил сквозь лесную проредь бредущего по кочкарнику одинокого человека.
«Уж не Проха ли?» — и старик тоскливо схватился за грудь, как-то сразу заболело под ложечкой, и тревожно заколотилось сердце.
Мешковато Кузовков опустился на срубленное дерево, вытер рукой со лба холодный пот, придвинул к себе топор, прислушался. В глухой лесной тиши осторожно хрустнули ветки, и из-за разлапистой ели показался обросший человек.
— Закурить нет ли?—остановившись, спросил он. Алешка Кузовков узнал по голосу зятя.
— Для кого есть, а для тебя, басурмана, не наросло, — ответил он и встал.
Вглядываясь в обросшее, одутловатое лицо зятя с узенькими щелочками нахальных глаз, спросил:
— Долго ли будешь людей пугать тут? Прошка не ответил, шагнул кривоного к тестю.
— Брось топор-то, не обижу, папаша
— Тебе серый волк папаша, а не я!
— Не ругайсь. Настька-то у тебя?
— У меня. А тебе чего от Настасьи? Не твоя теперь Настасья.
— Нет, Настька моя! Венчальная, по закону, — ответил тот и кивнул головой, указав взглядом на висевший на дереве пиджак тестя.— Дай хоть на закрутку, Алексей Данилыч, коли папашей тебя неудобно величать.
Кузовков молча достал сборчатый кисет с табаком и протянул его зятю. У Прошки задрожали руки, вцепились в мешочек грубые, до черноты загорелые пальцы с длинными, пожелтевшими от дыму ногтями.
— Долго ли, говорю, будешь так-то?
Зять будто и не слышал, он занят был своим делом. На ладонь, подставленную лодочкой, он высыпал из кисета содержимое, потряс сборчатым мешочком и вернул его обратно.
— Себе на цигарку сам оборудуешь, — сказал он. Старика покоробило от слов зятя, он только покрутил
головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
в газетах было, но рассказывал и вернувшийся с фронта Лаврушка.
Лаврушка вернулся домой в дождливый сентябрьский денек. Вернулся совсем неожиданно. Когда он ступил в избу, Настя даже и не узнала — в шинели, в фуражке форменной...
— Вот и я, маменька...
— Сыночка! — вдруг бросилась к нему мать и заплакала.— Живехонькой... Теперь уж не пущу, никуда от себя не пущу, — приговаривая, гладила она повзрослевшего сына. — Теперь уж ты со мной, сердешный, будешь.
Вскоре в избу к Кузовковым сбежались соседи, прибежала и Юлька, протиснулась меж людей из-под полатей наперед, обняла брата, залюбовалась им, — и впрямь какой Лаврушка-то стал пригожий.
Пришел с гумна и дед. Ухмыляясь в бороду, он твердил одно и то же:
— Смотри-ка ты как, а?.. Вытянулся-то как, вытянулся-то? А ну-ка, — просил он, — привстань, Лавра...
— Привстань, привстань, — попросил и Федярка, теребя за рукав дружка. — Ну-к, померяемся, я ведь тоже немножко подался вверх.— Он и дружок встали спина в спину.
— Не-с,— протянул Кузовков. — Тебе еще, Федярка, до мово внука далеко.
— Неужли далеко? — опечалился Федярка. — Это я волосы остриг нагладко, оттого меньше и стал.
— И у меня ведь они не велики.
— А каблуки-то, а? Каблуки-то... Я ведь босиком... Дай встану на каблуки, — попросил Федярка.
Но нет, и каблуки не помогли уравнять дружков. Лаврушка за лето и впрямь вытянулся, — тоненький и повзрослевший, он был почти вровень с дедом, разве чуточку поменьше, но все равно не такой, каким был полгода
назад.
— Отвоевался аль на побывку? — спросил дед.
— Да что ты, тятя, как же не насовсем? — спохватилась Настя, боясь, что сын ответит другое. — Он ведь хоть и вытянулся, а годиков-то еще сколь...
— Годы тут ни при чем, маманька, если б не товарищ Азия, и я бы еще не приехал, — ответил вполне серьезно Лаврушка.— Когда Екатеринбург мы взяли, тогда дивизию нашу на отдых поставили. Вот тогда товарищ
Азия увидел меня и говорит: «А о доме, орел, не скучаешь?» Ну, как, говорю, не скучаю. Маленько скучаю. А он тут же и скажи адъютанту своему: отпустить, мол, надо, в деревне тоже руки молодые нужны.
— Ишь ты, командир-то с каким понятием! — с похвалой воскликнул Кузовков. — И верно, без деревни нынь куда кинешься? На деревню у Питера, вон наш Фанька говорит, вся надежда теперь...
— Ну, а дядю-то Егора не видал? —не утерпев, спросил Федярка.
— Как же не видал, видал.
— Дак где же он теперича?
— Егор-то ваш, дядя, он еще дальше пошел, за самый Тобол, река есть такая...
— Еще дальше? — удивился Федярка. — А дедушка мой говорил, будто бы он с Азиным на юг подался.
— На юг — не все пошли. Колчака кому-то надо же добивать.
— И то верно, внучек,— согласился дед.— Не добей сегодня, он завтра же к нам, вражина, на ворот опять полезет.
— Спасибо, родненькие, — подстала Настя. — И нам поспокойней стало жить, как только Колчаку-то того отогнали...
Однако осенью, когда уже начал прихватывать землю легкий морозец и под ногами запохрустывала будто солью посыпанная травка, а в лужицах заблестели зеркальцами хрустальные льдинки, — снова в Ржаном Полое стало неспокойно. Теперь уж не о степахах говорили и не о Колчаке пришлом, а о здешнем Прошке Морало пошли слухи, будто бы он, Прошка, где-то рыскает по лесам, пугает баб да ребятишек. А ведь местный басурман еще страшнее и пришлого, он все входа и выхода в деревню знает. И будто этот Прошка Морало по лесу бродит не один, а много их тут, белых, с фронта расползлось. Родные-то места, должно быть и их тянут, увидели басурманы, что Колчака — ихний царь — проваливается и делать у него нечего, вот и потянулись обратно 1к дому, а показаться людям на глаза грехи не подпускают.
Когда заговорили о Прошке, Кузовков как-то сразу сник, постарел лицом — ведь не о ком-нибудь, а о зяте этакая молва пошла. И Настя в слезы пустилась, и девчонке ребята проходу не дают, каждый день Моралом
донимают. Хорошо, что Лаврушки дома нет, он уехал по командировке комсомола в город учиться, а то и ему бы не легко слушать этакое было.
— Увижу басурмана, осеку ему башку топором,— уходя на дальний лесной надел, сказал как-то Алешка Кузовков.
Вечером, когда старик вернулся домой, заплаканная Настя спросила:
— Не видал?
— Нет еще.
— А может, зря болтают?
— Не знаю, — и, прихватив с собой топор, ссутулясь, старик пошел спать на сеновал — если кто и стукнется в дверь, он первым услышит.
Однажды Алешка — тоненькие ножки рубил в за-осичье по билету строевой лес. Понадобился ему лес для одной задумки — с сыном они решили ладить веялки. Корпус будет мастерить он сам —когда-то и Кузовков держал в руках пилу да рубанок, ну, а о внутренней части и говорить нечего — Фанька скует хорошее нутро, не хуже инженера знает, как все это делается. И заказчик хороший на веялки нашелся — приезжал тут один летом из самой Вятки, большие деньги сулил. Вот и махал в лесу старик топором уже не один день — наготовит бревен, по первому снежку вывезет. А зимой только знай работай.
В один из таких осенних дней Кузовков и приметил сквозь лесную проредь бредущего по кочкарнику одинокого человека.
«Уж не Проха ли?» — и старик тоскливо схватился за грудь, как-то сразу заболело под ложечкой, и тревожно заколотилось сердце.
Мешковато Кузовков опустился на срубленное дерево, вытер рукой со лба холодный пот, придвинул к себе топор, прислушался. В глухой лесной тиши осторожно хрустнули ветки, и из-за разлапистой ели показался обросший человек.
— Закурить нет ли?—остановившись, спросил он. Алешка Кузовков узнал по голосу зятя.
— Для кого есть, а для тебя, басурмана, не наросло, — ответил он и встал.
Вглядываясь в обросшее, одутловатое лицо зятя с узенькими щелочками нахальных глаз, спросил:
— Долго ли будешь людей пугать тут? Прошка не ответил, шагнул кривоного к тестю.
— Брось топор-то, не обижу, папаша
— Тебе серый волк папаша, а не я!
— Не ругайсь. Настька-то у тебя?
— У меня. А тебе чего от Настасьи? Не твоя теперь Настасья.
— Нет, Настька моя! Венчальная, по закону, — ответил тот и кивнул головой, указав взглядом на висевший на дереве пиджак тестя.— Дай хоть на закрутку, Алексей Данилыч, коли папашей тебя неудобно величать.
Кузовков молча достал сборчатый кисет с табаком и протянул его зятю. У Прошки задрожали руки, вцепились в мешочек грубые, до черноты загорелые пальцы с длинными, пожелтевшими от дыму ногтями.
— Долго ли, говорю, будешь так-то?
Зять будто и не слышал, он занят был своим делом. На ладонь, подставленную лодочкой, он высыпал из кисета содержимое, потряс сборчатым мешочком и вернул его обратно.
— Себе на цигарку сам оборудуешь, — сказал он. Старика покоробило от слов зятя, он только покрутил
головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99