— Табачку бы, а-а? Никто не ответил.
Пройдя несколько шагов, он снова заговорил: — Вот вы спросите, кто я? Верно говорю, не коммунист я, не беспартийный,— я мужик, крестьянин,— и, взглянув на солдатика, идущего рядом в кургузой шинельке продолжил: — И ведь ты, хоть и с ружьем, а тож небось из крестьян? Так дай же перед смертью, буржуй ты экий, дохнуть хоть разок самосадным дымком...
— Не надо унижаться, отец, — глотая кровяную слюну, сказал Дрелевский.
— Не разговаривать! — прикрикнул Сафаней Вьершов и, остановившись, косо посмотрел на Дрелевского.
— Ну, дай же курнуть, господин офицер,— и Евлаха протянул руку, словно готовясь принять табак. — Солдаты, бейте офицера!—пытаясь воспользоваться последней возможностью к побегу, крикнул Дрелев-ский и в тот же миг увидел, как старик взмахнул кулаком и, опрокинув Вьершова в канаву, бросился между суслонов к лесу.
Рванулись было в сторону сцепленные друг с другом веревкой Дрелевский и Карелов, но их тут же смяли солдаты...
Где взялись у Евлахи силы, такая, не по возрасту, прыть — он и сам не мог понять. Свалив Вьершова с ног, в один миг он перемахнул узкий закраек поля. Когда бежал, слышал, как из-за суслонов раздались два или три выстрела, видно, били по нему, но пули, к счастью, пролетели мимо. Еле переводя дыхание, он добежал до лесу и, хватая раскрытым ртом пахнущий багульником пьянящий воздух, перекрестился:
«Слава те богу — теперь дома...»
Он опустился на мокрую от росы землю, поросшую кукушкиным льном, и беззвучно заплакал. Это были скупые мужицкие слезы, вызванные и неожиданным счастьем, что наконец-то он ушел от смерти к своим крестьянским делам, и сознанием того, что там, по ту сторону суслонов, может, теперь погибают комиссары, его товарищи по тюрьме. Ржаные суслоны, выстроившиеся в ряд, как бы сейчас были той границей, которая разделяла жизнь и смерть, добро и зло. Кто из них победит, Евлаха еще не представлял толком. Но он после этих двух недель твердо знал, на чьей стороне он должен быть.
Пролежав с полчаса, Евлаха поднялся и пошел лесом, петляя и спотыкаясь о корни деревьев, переползая через валежник, проваливаясь в лесные мочажины, дурманяще пахнущие переспелыми травами и прелой гнилью опадающей листвы. Оя чувствовал, как ослаб за эти недели, как не слушались все еще дрожавшие ноги, но надо было идти.
Часа через три Евлаха вышел на опушку леса и увидел деревеньку, а за ней—луг, уставленный стогами сема. Деревенька развернулась к лесу задами; тут были
хлевы, погребки, поленницы дров — все немудреное мужицкое хозяйство, которое обычно не выносилось на красную сторону деревни.
«Идти или не идти? Может, переждать здесь денек и уж потом обнародоваться?» — оглядывая деревеньку, подумал Евлаха.
Увидев бегающих на улице ребятишек, Евлаха решил, что беляков тут не должно быть. «Тогда чего же мне и страшиться, — подумал он. — Зайду вон с краю и разузнаю все, как есть; мужик мужика не выдаст».
Стараясь не скрипнуть еловыми, с облупившейся корой жердочками, он перелез через изгородь и тихонько направился к крайнему, небольшому и старенькому, с покосившимся крылечком, дому. Подойдя, заглянул в приоткрытое окно.
— Поесть, хозяюшка, пет ли чего? — попросил он.
— Откуда ты, болезный?
— Из тюрьмы.
— Бог подаст, — с испугом отшатнулась от окна старуха и захлопнула створку.
Сходив за перегородку, она, однако, вернулась и, приоткрыв окно, протянула кусок хлеба. И тут же, не утерпев, спросила из бабьего любопытства:
— За какие грехи-то сидел аль так?
— Да и грехов-то не было. Не дальний я, из Полоя, степановцы схватили.
— Ай-яй-яй... Свояка мово тоже они было заграбастали,— потеплев, участливо сказала старуха. — Заходи уж, накормлю, чем бог припас, небось нагрызся там всухомятку-то...
Полная и медлительная старуха первым долгом составила с божницы берестяной сапожок с солью, потом спустилась в подполье, вынесла оттуда кринку с молоком и на деревянной тарелке ватрушки.
— Из свежей мучки, вижу? — отломив кусочек, спросил Евлаха.
— Пришлось нынь... Запасец-то был, да сплыл,— ответила старуха и, выглянув в окно, всплеснула руками:— Батюшки-светы, на лошадях-то сколь,— уже с тревогой: — Не беляки ли? Одначе с этой стороны не должны бы... а?
— А может, наши? — и, сунув за пазуху хлеб, Евлаха выскочил на крыльцо.
Всадники уже вступили в деревню. Один из них, на рыжем, приморенном за дорогу жеребце, крикнул с дороги:
—> Белых тут не видел, батя?
— Вроде как, буржуй, не видать,—ответил Евлаха.
— Да ты сам-то кто? — услышав знакомое словцо, удивился всадник и, свернув с дороги, подъехал к дому.
— Сынок, ты это, что ли? — узнав его по голосу и не веря слезившимся глазам, воскликнул Евлаха. — Неужели жив? — и, подбежав к нему, протянул руки. — Сынок., от смерти ведь я ушел. Жалко комиссаров-то...
— Каких комиссаров? — прижимая к себе лохматую голову отца, спросил Егор.
— В лесу-то кои... за Теребилкой нынь расстрелянные... Чудом я-то убежал. Где и силы взялись — не знаю...
Подъехавшие красноармейцы переглянулись, и поняли друг друга без слов: забирай с собой папашу, пусть укажет место, где расстреляли тех красных комиссаров.
Егор Ветлугин, подхватив отца под мышку, усадил его к себе в седло, сказал:
— Ты место нам только укажи, тятя.
— Место-то? Точно ведь не знаю... Я ведь, говорю, сбежал раньше времени. Далеко их, думаю, от суслонов не увели... Нет, тут же рядом, где-нибудь в лесу, и прикончили,— держась рукой за луку седла, рассказывал Евлаха.— Комиссар-то — тот, который был со мной в каморе, избитый весь... Слабый шибко, ему не убежать. С Балтия, сказывался... По морю все тоску свою изливал.
— Так это кто ж, не Дрелевский?
— Фамиль не знаю. Помню одно, товарищ-то, который помоложе, Антонычем величал.
— Юрий Антонович? Так это же Дрелевский! — воскликнул Егор. — А ну, ребята, быстро...
Через полчаса красноармейцы уже были в поле на том месте, откуда бежал Евлаха. Старик слез с лошади и, указывая на ржаные суслоны, сказал:
— Они меня, голубчики, и прикрыли от пули... А комиссаров, должно быть, вон там,— и он махнул рукой в сторону лесной гривки. — Далеко не поведут, не-ет, с краю смотреть надо, ребята, с краю...
Евлаха был прав — искать долго не пришлось.
Как только въехали в лесок, у самой почти дороги увидели большую яму, наспех, не вровень с краями, забросанную землей. Земля была совсем свежая, непод-сохшая.
— Здесь, здесь, — утвердительно сказал Евлаха и, осторожно опустившись на колени, начал разгребать руками влажный песок, отдающий сырым холодком.
Взглянув на сына, который тут же начал отбрасывать саперной лопаткой землю, Евлаха посоветовал:
— Ты только осторожней. Ведь тут люди же, не покалечить бы...
Разгребая, он почувствовал ладонью что-то твердое, слегка потянул — из земли проглянула рука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99