Позвонит, достанет кисет с табаком и скажет:
— Учись, помощником будешь. И сам на любую церковь встанешь. Все колокола в округе в наших руках будут...
Но тут увидел Лаврушка, как вместе со степановца-ми отец у горящего военкомата ловил комиссара. Потом видели, вел он по улице нолинской босого комиссара того, а сам был в его, Комиссаровых, сапогах. А потом будто бы куда-то упрятал этого комиссара...
И когда мать переехала в деревню, Лаврушка сказал: «Будем жить у деда. И Нолей не надо, и никаких к черту колоколов...»
Так и теперь — лежал он и думал. Все равно он больше не поедет в Нолинск. Будет жить здесь с дедом. Пахать с Ним землю. Набивать снегом погреб. Бегать за березовицей в полойский надел — все, все будет делать, только не там..,.
После того как ранили деда, он еще больше насторожился, как-то сразу повзрослел. Он вдруг почувствовал к людям, идущим и едущим по тракту, не сожаление, а неприязнь. «Кто эти люди? — задавал он себе вопрос.— Ну, хорошо, идут бабы с ребятишками, а мужики, вроде того, что с белой кокардой? Зачем они-то идут?»
Когда забегал к нему Федярка и звал на тракт к березам, Лаврушка отмахивался:
— А чего там делать? Хороший человек воевать будет, окопы рыть... Будь я там — не пошел бы, в землю зарылся, а не отступил...
— Ия бы тоже...
— Ты, ты чего, ты еще ничего не знаешь,— как взрослый, говорил Лаврушка.
— Знаю, все знаю,— сердился Федярка.
Лицо у Федярки в эту минуту как бы застывало, оно и так было некрасивое, широкое, с медным отливом, а сейчас совсем походило па поджаристую гороховую ватрушку. На ватрушке этой —короткий нос с широко раздутыми ноздрями, уши оттопырены. Мать не раз говорила ему, чтоб он уши прятал под шапку, может, и припадут, не будут топорщиться. Но Федярка возражал:
— Чего я услышу, если в шапку их запрячу?
Только волосы у него были красивые, Глафины волосы: пепельно-темные, мягкие и от висков немного вились. Нацепит, бывало, мать па палец их и скажет:-«Хоть варежки из них вяжи, до того тонки и мягки». Мать радовалась: волосы мягкие — значит, сын будет добрый, ласковый.
А ласки Глафа за всю жизнь не видела. Она хотела этой ласки, но ее не было ни в детстве, ни тем более теперь, хоть бы от сына, что ли, получить этой ласки чуточку...
Вернувшись от Лаврушки, Федярка — сразу к дяде: в избе ихней на самом видном месте в простенке под расшитым полотенцем повешена фотография дяди Егора. Дядя Егор стоял на карточке в военной форме. На боку —кобура с наганом, правой рукой держит шашку за эфес.
Не спуская глаз с фотографии, Федярка подолгу смотрел в дядино лицо — строгое и в то же время доброе, разглядывал ремни на груди, кобуру, шашку.
«Вот это человек! — и не по-детски вздыхал: — Годов-то мне маловато...»
Однажды ночью к Ветлугину заехал какой-то гость. Федярка выглянул из-под одеяла: гость этот, как дядя — комиссар, в серой папахе, широкоплечий, по тужурке крест-накрест ремни, на поясу револьвер... Глазки у него маленькие, зоркие — вес видят. И говорит по-командирски, скажет как отрубит. Прислушался Федярка, гость рассказывает деду, что белые уже совсем близко, в двадцати верстах от Уржума, и что они уже сбили красные кавалерийские части на левом берегу в реку. Хорошо, ледоход им помешал, не ледоход бы — беляки тут как тут были...
Жутко сделалось Федярке, пырнул под одеяло было, но снова высунул голову — интересно, что дальше-то скажет командир.
А командир в ремнях желтых рассказывал и рассказывал о войсках, о пристанях, о беженцах...
— Так как же это будет, товарищ Сормах?— спросил наконец дед.
— А так и будет, что надо за оружие браться,— ответил Сормах.— Зимой мы распустили в Уржуме дружину,, думали степановцев прогнали — и все тут. Но вслед за степановцами да белочехами Колчака надо гнать.
— Придется,— согласился дед.— И куда вы отряд свой двинете? На какие позиции?
— На левый берег пойдем, к Кильмези.
Тут уж Федярка совсем высунулся, лежит и глаза с Сормаха не сводит: о нем он тоже кое-что слыхал. Ведь это он Федьку Вершинина из зеленой банды живым схватил. Верток тот бандит был, а Сормах еще ловчее. Потому — командир.
— Вот смотри,— Сормах встал, достал из кармана какую-то бумагу, развернул ее на столе и, растопырил ладонь, продолжал рассказывать: — Смотри вот на план. Елабужцы тут отступали. Мы сказали: хватит! Их бросим на Медведок, чтоб преградить путь врагу на Нолинск. А сами кинемся на Русский Турек. В Туреке у мужиков лодок много. Реквизируем. Переправимся тихонько за реку. Отбросим врага за реку Кильмезь.
— Надо отбросить, надо... Только трудное это дело, в ледоход-то.
— А разве, Евлампий, сладче будет, когда колчаковцы появятся и вырезать у тебя из спины ремни начнут?
— Какое уж сладше... В колодцы, слышь, людей живьем бросают, гады..
— Все делают... как звери...
— Ну, а Вятка-то что думает? Копошиться аль как?
— В Вятку приехал сам Блюхер.
— Блюхер? Это чего такое, опять какой-нибудь немецкий фон-барон.
Сормах опустился на стул, засмеялся мелким звонким, как у девушки, голоском.
— Не первый раз меня спрашивают об этом фон-бароне.
— А как же, надо знать, кто нами командует...
— Этот Блюхер другой, без фон-баронства. Тут у него, как и у меня, с фамилией закорючка произошла., У меня ведь Махалов-то прозвище было... Да так ко мне и прилипло... А кто Блюхер? Русский он, потому и Василий Константинович. Сказывают, будто дед его или прадед сильно храбрый был. При Суворове еще служил. Вернулся домой в орденах и медалях. Встретил будто бы его помещик, тоже в чине военном был, и ахнул: «Ах, какой ты, говорит, видный, форменный фельдмаршал Блюхер». Народ подхватил это, так и осталась за ним эта немецкая фамилия.
— Вон как, ну это еще ничего. Русские фельдмаршалы всегда лучше немецких. Значит, наш...
— Блюхер послан к нам в Вятку самим Лениным. Потому шибко храбрый человек Василий-то Константинович. Он первым «Красное Знамя» получил.. Орден такой. Потому отряд его большой переход совершил по тылам противника. Говорят, этот переход можно только сравнить с переходом Суворова в Швейцарии.
— Эвон какой орел. Такому верить надо.
— В дедов своих пошел, в дедов... И вот он развернул окрест Вятки и Слободского фортификационные работы. Укрепрайон тут, чтоб не пустить противника на север.
— Как же без фортикации. Бывало, на позиции-то как..
— Я вот, товарищ Ветлугин, к вам за живым пополнением: людей надо стойких, лошадей, повозки подходящие...
— Найдем все, но поговорить надо с людьми, посоветоваться. А что касается фортикации, это правильно... С утра начнем...
«Фортикация,—шептал Федярка, засыпая.— Жаль, годков-то мне маловато...»
Теперь через день да каждый день в Ржаном Полое собрания, И мальчишки тут же: на печь заберутся, на полати — и слушают-выслушивают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Учись, помощником будешь. И сам на любую церковь встанешь. Все колокола в округе в наших руках будут...
Но тут увидел Лаврушка, как вместе со степановца-ми отец у горящего военкомата ловил комиссара. Потом видели, вел он по улице нолинской босого комиссара того, а сам был в его, Комиссаровых, сапогах. А потом будто бы куда-то упрятал этого комиссара...
И когда мать переехала в деревню, Лаврушка сказал: «Будем жить у деда. И Нолей не надо, и никаких к черту колоколов...»
Так и теперь — лежал он и думал. Все равно он больше не поедет в Нолинск. Будет жить здесь с дедом. Пахать с Ним землю. Набивать снегом погреб. Бегать за березовицей в полойский надел — все, все будет делать, только не там..,.
После того как ранили деда, он еще больше насторожился, как-то сразу повзрослел. Он вдруг почувствовал к людям, идущим и едущим по тракту, не сожаление, а неприязнь. «Кто эти люди? — задавал он себе вопрос.— Ну, хорошо, идут бабы с ребятишками, а мужики, вроде того, что с белой кокардой? Зачем они-то идут?»
Когда забегал к нему Федярка и звал на тракт к березам, Лаврушка отмахивался:
— А чего там делать? Хороший человек воевать будет, окопы рыть... Будь я там — не пошел бы, в землю зарылся, а не отступил...
— Ия бы тоже...
— Ты, ты чего, ты еще ничего не знаешь,— как взрослый, говорил Лаврушка.
— Знаю, все знаю,— сердился Федярка.
Лицо у Федярки в эту минуту как бы застывало, оно и так было некрасивое, широкое, с медным отливом, а сейчас совсем походило па поджаристую гороховую ватрушку. На ватрушке этой —короткий нос с широко раздутыми ноздрями, уши оттопырены. Мать не раз говорила ему, чтоб он уши прятал под шапку, может, и припадут, не будут топорщиться. Но Федярка возражал:
— Чего я услышу, если в шапку их запрячу?
Только волосы у него были красивые, Глафины волосы: пепельно-темные, мягкие и от висков немного вились. Нацепит, бывало, мать па палец их и скажет:-«Хоть варежки из них вяжи, до того тонки и мягки». Мать радовалась: волосы мягкие — значит, сын будет добрый, ласковый.
А ласки Глафа за всю жизнь не видела. Она хотела этой ласки, но ее не было ни в детстве, ни тем более теперь, хоть бы от сына, что ли, получить этой ласки чуточку...
Вернувшись от Лаврушки, Федярка — сразу к дяде: в избе ихней на самом видном месте в простенке под расшитым полотенцем повешена фотография дяди Егора. Дядя Егор стоял на карточке в военной форме. На боку —кобура с наганом, правой рукой держит шашку за эфес.
Не спуская глаз с фотографии, Федярка подолгу смотрел в дядино лицо — строгое и в то же время доброе, разглядывал ремни на груди, кобуру, шашку.
«Вот это человек! — и не по-детски вздыхал: — Годов-то мне маловато...»
Однажды ночью к Ветлугину заехал какой-то гость. Федярка выглянул из-под одеяла: гость этот, как дядя — комиссар, в серой папахе, широкоплечий, по тужурке крест-накрест ремни, на поясу револьвер... Глазки у него маленькие, зоркие — вес видят. И говорит по-командирски, скажет как отрубит. Прислушался Федярка, гость рассказывает деду, что белые уже совсем близко, в двадцати верстах от Уржума, и что они уже сбили красные кавалерийские части на левом берегу в реку. Хорошо, ледоход им помешал, не ледоход бы — беляки тут как тут были...
Жутко сделалось Федярке, пырнул под одеяло было, но снова высунул голову — интересно, что дальше-то скажет командир.
А командир в ремнях желтых рассказывал и рассказывал о войсках, о пристанях, о беженцах...
— Так как же это будет, товарищ Сормах?— спросил наконец дед.
— А так и будет, что надо за оружие браться,— ответил Сормах.— Зимой мы распустили в Уржуме дружину,, думали степановцев прогнали — и все тут. Но вслед за степановцами да белочехами Колчака надо гнать.
— Придется,— согласился дед.— И куда вы отряд свой двинете? На какие позиции?
— На левый берег пойдем, к Кильмези.
Тут уж Федярка совсем высунулся, лежит и глаза с Сормаха не сводит: о нем он тоже кое-что слыхал. Ведь это он Федьку Вершинина из зеленой банды живым схватил. Верток тот бандит был, а Сормах еще ловчее. Потому — командир.
— Вот смотри,— Сормах встал, достал из кармана какую-то бумагу, развернул ее на столе и, растопырил ладонь, продолжал рассказывать: — Смотри вот на план. Елабужцы тут отступали. Мы сказали: хватит! Их бросим на Медведок, чтоб преградить путь врагу на Нолинск. А сами кинемся на Русский Турек. В Туреке у мужиков лодок много. Реквизируем. Переправимся тихонько за реку. Отбросим врага за реку Кильмезь.
— Надо отбросить, надо... Только трудное это дело, в ледоход-то.
— А разве, Евлампий, сладче будет, когда колчаковцы появятся и вырезать у тебя из спины ремни начнут?
— Какое уж сладше... В колодцы, слышь, людей живьем бросают, гады..
— Все делают... как звери...
— Ну, а Вятка-то что думает? Копошиться аль как?
— В Вятку приехал сам Блюхер.
— Блюхер? Это чего такое, опять какой-нибудь немецкий фон-барон.
Сормах опустился на стул, засмеялся мелким звонким, как у девушки, голоском.
— Не первый раз меня спрашивают об этом фон-бароне.
— А как же, надо знать, кто нами командует...
— Этот Блюхер другой, без фон-баронства. Тут у него, как и у меня, с фамилией закорючка произошла., У меня ведь Махалов-то прозвище было... Да так ко мне и прилипло... А кто Блюхер? Русский он, потому и Василий Константинович. Сказывают, будто дед его или прадед сильно храбрый был. При Суворове еще служил. Вернулся домой в орденах и медалях. Встретил будто бы его помещик, тоже в чине военном был, и ахнул: «Ах, какой ты, говорит, видный, форменный фельдмаршал Блюхер». Народ подхватил это, так и осталась за ним эта немецкая фамилия.
— Вон как, ну это еще ничего. Русские фельдмаршалы всегда лучше немецких. Значит, наш...
— Блюхер послан к нам в Вятку самим Лениным. Потому шибко храбрый человек Василий-то Константинович. Он первым «Красное Знамя» получил.. Орден такой. Потому отряд его большой переход совершил по тылам противника. Говорят, этот переход можно только сравнить с переходом Суворова в Швейцарии.
— Эвон какой орел. Такому верить надо.
— В дедов своих пошел, в дедов... И вот он развернул окрест Вятки и Слободского фортификационные работы. Укрепрайон тут, чтоб не пустить противника на север.
— Как же без фортикации. Бывало, на позиции-то как..
— Я вот, товарищ Ветлугин, к вам за живым пополнением: людей надо стойких, лошадей, повозки подходящие...
— Найдем все, но поговорить надо с людьми, посоветоваться. А что касается фортикации, это правильно... С утра начнем...
«Фортикация,—шептал Федярка, засыпая.— Жаль, годков-то мне маловато...»
Теперь через день да каждый день в Ржаном Полое собрания, И мальчишки тут же: на печь заберутся, на полати — и слушают-выслушивают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99