Евлаха достал с подволоки точило, пристроил его над корытом с водой. Подозвал Глафу, чтоб та покрутила ручку точила, сам же осторожно забрался на расшатанный станок и, взяв за концы косу, по-коршунячьи разбросил руки над точилом. Схватилась сталь косы с точильным камнем, зажурчала вода в корыте, запенилась возле лезвия. Расклонится Евлаха, потрогает лезвие пальцем, поврачует малость —и опять склоняется над колесом. Хоть и не особенно любил он эту работу (уж шибко си-
дячее дело!), но знал; нынешним летом ему придется подолгу сидеть вот так на станке — некому, кроме Евла хи, во всей деревне точить косы. Есть вон Алешка, одна-ко плохой из него точильщик, до ветру еще с клюшкой ходит — вот как угостил его тот фершал с кокардой белой во лбу.
В первый же день к Евлахе на поветь прибежали бабы.
— Уж мы тебя просить, Евлантей, будем,— сказала Настя.
— Ладно, не просит.е, буржуи, сам вижу, что надо. Только точило крутите прилежнее...
За такой работой однажды и застал Евлаху Ложенцов. Поднявшись по бревенчатому взвозу на поветь, он поздоровался и полез рукой в сумку.
— Уж не от Егория ли? — перехватив взглядом в руках Ложенцова письмо, спросила Глафа и, подобрав руки к груди, как-то вдруг сжалась — первая ведь весточка, все ли с ним ладно.
— Есть тут у вас Настасья Моралева?
— Это я,— Настя чуть не выпустила ручку точила.— Не от сынка ли моего?
— Все возможно,— ответил Ложенцов.— Поехал к вам, мне и сунули на почте, вот, читай.
— Да неграмотная я, Алексей Микитич... Уж ты прочти.
— Если доверяешь...
— Вам да еще не доверить,— ответила Настя.— О хорошем вслух читайте, о худом — втихомолку... Да ско-рея, уж не томи, Алексей Микитич.
— «Добрый день, мамка, веселый час,—начал Ложенцов.—Ты не беспокойся обо мне. Я живой и совсем здоровый. Не ругай меня, что ушел не спросясь. Иначе как же было не идти. А так все здесь хорошо. Мы ходко гоним беляков. Они удирают от нас и бумажки на столбах наклеивают: «Не торопитесь, дайте хоть раз чайку спокойно попить»...
— Ишь ты, чайку спокойного, буржуи, захотели,— усмехнулся в усы Евлаха.
— «А мы им не даем ни отдыху, ни продыху,—продолжал читать Ложенцов.— Потому командир взвода у нас, Коржиков, шибко смелый. Он тоже как Азии. И еще сообщаю, что мне ботинки выдали, шинель новую,
брюки с красным лампасом. И еще дедушке поклон. И еще шлю поклон Федярке. Вовремя ли он доставил на деревню фиток? Чуть не унесли его в поспешности на фронт. Благодарность выражайте Федярке, это он первый спохватился...»
— Смотри-ка, дружка-то свово как расхваливает,— улыбнулась Глафа.
— «А теперь командир наш сказал, что пойдем дальше и дальше. Только обо мне, мамка, ты не беспокойся, я совсем, совсем живой и здоровый, того и вам желаю. Ваш сын Лавра».
— Ишь ты... Лавра,— опять усмехнулся Евлаха.— Л ты еще, Настасья, беспокоишься. Да рази они пропадут? У нас, у ржанополойцев, у всех в роду написано: из огня да из полымя выскочат.
— Федосий-то?..
— То другое дело, Глафирья... Федося наш тот раз где был? Он в Пинские болота погруз. И не погруз бы, если б не офицерье. Офицерье продажное заманило их туда... Заманило да и бросило на произвол судьбы,— и, пзглянув на сноху, распорядился: — Идите-ка, бабы, ставьте самовар да угощайте гостя с хорошими вестями.
Когда женщины ушли, Евлаха спросил:
— Откуда письмо-то взялось, Алексей Никитич?
— Из Вавожа привезли.
— Эвон откуда,— удивился Евлаха.— Так ведь я там прошлогодь был. Ой-ей-ей, как солоно достался нам этот Вавож...
— Расскажите, как там дело было? — заинтересовался Ложенцов.
— Да как тут было...— задумавшись, посерьезнел Евлаха.— На ту ночь наши пушки были поставлены у церковной ограды. Поставлены потому, что пехота ушла вперед, а мы вроде как в тыле оказались. Кто тут ждал белых-то?.. А наутро, откуда ни возьмись, офицер к пушкам тем подбежал с наганом в руке, и выбежал он, буржуй, из псаломщиковой ограды. Схватился было за саму пушку, да наш часовой не промах — успел всадить в него из ружья. И зачалась тут с нашей стороны пальба вездехонько из ружей да пулеметов. А потом подбежали к орудиям свои номера и давай их на картечь садить. Так и отбились. Белым не досталось ни' одного пулемета, ни одной пушечки... А как за ними бежали-то?
Помню, был стрелок один со мной, сказывался владимирским. Говорили мне, что у него насквозь груди пуля прошла, ты мол, папаша, за мной поглядывай, упаду, так кричи передних и винтовку мою убереги. Сам ведь, своими ногами, прошел он двадцать верст до Воздимонья с пулей в груди... Поищи-ка таких молодцев! — и, взяв косу, Евлаха в раздумье добавил: — Только вот не вспомню по фамилии часового, который на пулю-то посадил того офицера? Тревогу-то который поднял... Одно знаю, что звать Иваном... Иван и Иван...
— Так это же, говорят, сын был мой Ваня,— ответил Ложенцов.
— Разве?— удивился Евлаха.— Верно, смахивает по обличию шибко на вас, Алексей Никитич. Высокий собой,
бравый...
— Письмо получил от командира. Пишет, будто бы Ваня мой пушку ту охранял в Вавоже...
— Вначале Иван один там был, верно,—вспоминал Евлаха.— Это потом мы подоспели... Если бы не он, говорю, ну, крышка бы тогда всем нам была,— и, помолчав, спросил: — Теперь-то он где, сынок ваш?
— На Казанке,— вздохнув, грустно ответил Ложенцов.— Вечным сном спит,— и, достав трубку, стал неслушающимися пальцами набивать ее табаком.
— Да-а, много крестов по бережкам нашим да увалам понаставлено,—и Евлаха сдернул с головы картуз.— Вечная им память, соколикам...
Как только адвокат, сухонький, глуховатый старичок, вышел из душной камеры, Сафаней Вьершов взял со столика бумагу, исписанную старомодным почерком.
«Я, осужденный к пятилетнему заключению,— начал он про себя читать написанное адвокатом прошение,— впервые лишенный свободы, едва достигший 25 лет от роду, интеллигентный пролетарий, обращаюсь к верховной власти рабочей и крестьянской Республики, глубоко убежденный в путях великодушия и милосердия ее, я найду хотя какое-нибудь облегчение тяжкой участи своей, убивающей мои молодые силы, любовь, и переживающий смертельную болезнь Родины, нуждающейся в самоотверженной работе своих детей и надежду... на-
дожду...» Надежду на что? — сам себя спросил Сафаней и долго вглядывался в непонятно написанное адвокатом слово.
Сафаней поморщился, упрекнул адвоката в небрежности и, перескочив заковыристую строчку, продолжал:
«...Если обратиться к .обстоятельствам дела, хотя бы на несколько минут отрешиться от канцелярско-бюрокра-тического способа отвлеченного мышления, отказаться от шаблонного приема оперировать выработанными еще старыми законами нередко весьма сильными и странными выражениями, вроде «вооруженное восстание», «служба в дружине» и тому подобное, и взглянуть на все, что было в Нолинске.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99