— Ежли надоть, соберусь,— не спеша зачищая ложкой в блюде, ответил Прошка, потом так же не спеша поднялся и стал натягивать на плечи дубленый полушубок.
Евлаха от удивления покачал головой — полушубок-то, кажись, и впрямь Кузовкова, и валенки, смотри-ка, серые, его. Ужели он снабжает обмундированием басур-мана? Аль краденое?
Наблюдая за Прошкой, Ложенцов строго сказал:
— Оружие-то выложи, если есть.
— Нетути оружия,—сердито зыркнул глазами на него Прошка.— Я не из таковых, чеб не подчиняться властям...
— Знаем тебя, поклевил ты, Прохор, немало людей,— подстал Евлаха.
— Ну-к, не только один я,— и Прохор, втянув лохматую голову в кособочившиеся плечи, шапнул следом за хозяйкой из избы — и вдруг, изловчившись, схватил стоявшее в сенях оружье и, обернувшись, выпалил,
Евлаха рухнул на порог у ног Никитича.Снегу за ночь выпало так много, что ни проехать, ни пройти. Словно сама природа протестовала: «Рано еще тебе, Евлампий, отправляться в последний путь». Дорогу от тракта к кладбищу пришлось разгребать. Вышли все полойцы с лопатами. И среди них Федярка в шубейке своей, в шапке с ушами. Шапка надвинута на глаза, губы сжаты, он молча кидает лопатой снег в сторону. Снег с сугроба вспархивает и белой пылью обдает плечи, шапчонку. И Юлька торчит тут же, Юльке тяжко —убил-то ведь деда Евлампия ее отец. Но полойцы не обижают Юльку — Юлька не виновата, она еще девчонка. Другое дело Алеха Кузовков. Говори— не говори, а ведь он небось обрядил злодея в полушубок-то дубленый. Хотели Кузовкова не подпускать к гробу, но пораздумали мужики: он, Олеха, и сам не рад такому зятю, и решили — пусть участвует в похоронах наравне со всеми. Как-никак вместе жили и вместе живым еще жить...
Когда к полудню прогребли дорогу, гроб с телом Евлампия мужики подняли и на руках понесли к кладбищу. Впереди, рядом с Ваней-чудотворцем, шел Алексей Никитич, он поддерживал гроб одной рукой —правая рука в ту ночь тоже была перебита Прошвой. Ухватился за край гроба и Федярка, голые пальцы прилипали — на свежей сосновой доске выступила сера янтарной слезинкой. За Федяркой в скорбном молчании двигается мать. Глафе по истолченному ногами снегу трудно идти, но теперь она из-за общего горя забыла и свое личное. У гроба нет только Егорши, разве достанешь его домой в такую пору? За гробом—весь Полой, из других деревень даже люди пришли. Этакое ведь горе случилось: На двух войнах Евлампий устоял, в смутный год от сте-пахов чудом вырвался, а тут не на войне, а у себя, можно сказать, дома пуля человека насмерть пронзила. Верно говорят, у осотника коренье живуче, как землю ни перепахивай, а оно все отрастет. Так и Прошка — осот он колючий, смотри-к а, что наделал, гад.
На краю кладбища, у старой, припорошенной снегом ветлы, люди остановились, осторожно опустили гроб на рыжий песчаный холмик.
Федярка сдернул с головы шапку, взглянул на деда: те же клочковатые лохматые брови, та же борода с проседью, тот же широкий нос... Только на лбу, кажется, меньше стало морщин, они будто разгладились, да глаз, строгих с прищуром дедовых глаз, не видать, они теперь плотно накрыты веками.
— И не изменился ведь, болезный,— послышался чей-то приглушенный бабий голос.
— Откуда ему, бабоньки, измениться, не вылежался, не от болезни, чай...
— Это правду, не от болезни... Они ведь, Ветлуганы, живучи были, жить бы да жить еще...
«Жить бы да жить»,— мысленно повторил Федярка. Вспомнилось, как к троицыну дню Алешка — тоненькие ножки привез березки. Нарубил их в лесу, привез домой и расставил около крыльца. А дед сказал: «Мы не такие привезем, а живые, чтоб каждый год они зеленели». Поехали они с дедом в лес за березками, выкопали их лопатой и с корнями —на телегу. А дорогой-то вдруг дождь пошел, с градинками даже. Дед схватил Федярку за руку да под телегу — сиди, мол, а сам к лошади,— приклонился с подветренной стороны к Пе-гашкиной голове, пиджаком накрылся. «Пуще всего от града голову стереги,— поучал потом он внука.— Спина выстоит, синяками отделается, а голова, она хрупкая, голову хоть свою, хоть Пегашкину хранить надо...» . Жить бы да жить ему, как тем дедовым березкам...
— Образок бы, Глафирья, подать в руки,— перебил его мысли тот же бабий голос.
— Не-не, без всяких образков,— ответил мужской решительный.
«Без всяких образков!» — согласился с Никитичем и Федярка.
И снова перед ним встал дед, живой, строгий, немногословный. Он тоже так бы оказал: «Без образков, буржуи, хороните». Хоть и держал дед в доме иконы, но Федярка знал, не обращался он к ним ни в горькие дни, ни в радостные минуты. Они стояли на божнице просто так, для виду, как украшение, как те срубленные березки, что привозили соседи к троицыну дню к себе на двор.
— Ну что ж, Евлампий Иванович, прощай,—прервал томительное молчание Ложенцов.— Не уберег тебя,— голос его дрогнул.—Не уберег...
— Да ты-то чего казнишь себя, Алексей Никитич,— сказала Глафа.
- Уберегчи бы надо, а он бросился вперед, меня собой заслонил,— ответил он.— Прощай, друг... Я тут повинен, я и ответ держу — и, ухватившись за край гроба, припал губами ко лбу покойного.
Федярка взглянул на Ложенцова, и ему вдруг показалось, что вместо деда в их дому теперь остался самый старший человек —это он, Никитич.
А Никитич, поднявшись, сказал:
— Простись с дедом-то, Федор.
И Федярка, как и Никитич, опустился на колено.
— И ты, Глафирья.
Опустилась к гробу и Глафа, дрогнули от рыданий плечи.
— И родственники, какие есть,— продолжал Никитич.
А родственники, какие тут родственники? У Бвлам-пия вон сколь родственников — вся деревня. Один за другим подходили старики, бабы, непривычно и боязливо припадали к гробу ребятишки...
Среди других подошел и Алешка Кузовков, сдернул с головы рыжий телячий треух.
— Ну-к, не осуди, Евлантий, меня за зятя. Не зять он мне тепери: увижу —ссеку ему башку, дьяволу...
Снова к гробу опустилась Глафа, снова дрогнули ее плечи...
Не удержал и Федярка слез, вытер глаза шапчонкой, сунулся рядом с матерью на колени:
— Прощай, дедунька...
После похорон Никитич разыскал в Коврижках несколько пар охотничьих лыж, пригласил к себе членов исполкома и вместе с ними решил осмотреть лесной надел, чтобы найти Прошкино логово. На всякий случай он велел прихватить с собой ружья, а сам взял револьвер. Прежде чем выйти, Никитич объяснил, что им придется обогнуть лес и попытаться отыскать лыжню и потом уже по ней добираться и до самого Прошки Мора-ла. Идти решили друг за другом, гуськом, по одной лыжне, чтоб не перепутать след.
К вечеру они обошли надел, но на лыжню так и не напали. Может, Прошка кинулся в поскотину, которая находилась в другой стороне от Коврижек? На следующий день мужики, на этот раз без Никитича — у него разболелась рука, пересекли поскотину, осмотрели сотру, но все напрасно — следа не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99