Теперь уж, вижу, не ковать мне больше — забирай, паря, все.
Так и отдал он кузницу Фаньке — потому любил старый кузнец-неудачник людей сметливых и мастеровитых.
Сам же он себя не считал таковым, может, от сознания своего бессилия и запил, да так и свалился...
Не прошло и года, как Фанька поставил на берегу Ветлужки сруб сосновый, в ближнем углу сложил печь с горном. Мехи кузнечные залатал новыми сыромятными заплатами и пристроил их тут же возле горна. Тронешь подвязанный к ним шестик — и начнут щекастые мехи выдувать огонь из уголья. Посреди кузницы вкопал в землю здоровенный, в два обхвата, смолистый чурбак.
Две наковальни в него втаил. Перекрестился для «удачи» — и полился над сонной Ветлужкой металлический звон. И так с утра до вечера, с утра до вечера...
Миновала зима, и в кузнице уж тисы появились, потом строгальный станок, потом еще какая-то мудреная машина, которая гайки, как пряники, вертит. Раньше по округе никто толком их и нарезать не умел, а Фанька теперь крутнет рукой раз-другой —и получай.
С трепетным чувством навещал Фаньку отец.. Придет, бывало, и, будто боясь вспугнуть, тихохонько присядет на порог и с удивлением и гордостью наблюдает за сыном. А тот без пиджака, в одной пестрядинной рубахе, подпоясанной фартуком с нагрудкой, как добрая хозяйка, стоит у печи и щипцами, будто сковородником, держит в горне железный брусок. Подержит, приглядится малость к нему — «сварилось» ли железо. А как уж сварится, выдергивает он тот брусок из горна да скорей на наковальню. И тут уж начинает месить молотком лилово-красное тугое тесто, повертывает в руках брусок и так, и эдак,— смотришь и не веришь, как получается из бруска то дужка к замку, то ребристая подкова.
«Мастеровит ты, парень, не в меня, в старуху удался, что ль,— не раз прикидывал о сыне Алешка Кузовков.— Тольки не похоже и на нее, та пироги кует, что те кирпичи на селитре, а этот вон из бросовой железяки крендели круписчатые вертит. Второй сын Пашка — тот в самого, видать, удался: языком, что те на балалайке, лучше меня играет».
Бежал Федярка к кузнице с медным ковшиком и думал, как подмочь маманьке в трудную минуту. Подойдет он сейчас к Фане и расскажет ему обо всем, так мол и так. А Фанька — тот добрый, возьмет он у него из рук ковшик медный, кинет на горячие уголья, а потом бросит на наковальню — и плужок готов. Плужок хотя выйдет
и махонький, но на таком можно пахать без Пегаша. Подсмотрит Федярка в бору на гривке место получше да почище, вспашет своим плужком землю, навозу положит туда, снова вспашет. Потом соберет на поле ржа ные колоски, вылущит зернышки, подсушит на солнышке— и в землю запрячет. Дед говорил, что одно зернышко может уродить десять таких же. Горсточка — даст десять горстей, а если высеять зерен с ведерко? Это же десять ведерков будет — вон какая подмога маманьке!
— Чего ты хмурый такой? — как только Федярка подбежал к кузнице, спросил Фанька.
— Да так, ничего.
— Ничего — не бывает.
— Не-е, бывает... Вон маманька скажет «ничего», я уж и знаю, что-нибудь да случилось.
— Теперича кажинный день что-нибудь да случается,— заметил лобастый старик, сидевший на пороге.— Земство вон в Уржумах появилось. Новый-то урожай земству прожорливому да нашему помещику исполу на-доть снова сдавать. Вот и получается, что Степаха тот скрутит нас совсем в кочеряжку да и скажет тебе «аминь»..
Спрятав ковшик за спину, Федярка прислушивался к разговору, молчал выжидающе. И в самом деле, что-то происходит неладное кругом. А что, он еще не мог понять, не мог разобраться в той сумятице, которая охватила деревню.
А разобраться и ему хотелось — маманьке-то вон как тяжко жить.
Вечером зашел к Глафире Фанька. Вытер у порога о соломенный коврик ноги, снял кепку с крученым ремешком у козырька. Лицо, как кепка, кругло,е, огрубелое, нос крупный — картохой, лишь голубые глаза из-под белых выцветших мягких бровей блестят ласково и приветливо.
— Я вот тут, Глафа, вещицу одну принес,—начал он, как всегда, нескладно и, выдернув ковшик из-за нагруд-ки, повертел в руках.— Думаю, как же это так?Все же вещь, кто-то, добрый человек, трудился над ней.
— Да где это ты, Фань, ковш-то наш взял? — немало удивилась Глафа.—Не иначе как цыганка стянула. Была вчерась, гадать навязывалась, в руках держала ковшик...
— Не знаю, может, она, а может, и не она,— ответил несколько смущенно Фанька.— Может, и ребятишки какие на улицу с водой унесли,— и, словно засовестившись, что сказал совсем не то, пошел напрямик:—Да чего тут, душой кривить, дело-то вот как было...
Слушая кузнеца, Глафа только головой покачивала:
— Ведь эдак из дому он, непутевый опенок, может чего угодно утащить. Веником его надо драть, вот как..,.
— Что ты, Глафа, зачем же так-то? Он же знаешь как заботливо пришел. Как взрослый рассказал. И все по секрету, мол. А я не сумел удержать секрет, значит, я виноват, меня вините. Да и что там ковшик, лучше давай о другом поговорим. Сеять-то как думаешь?
— Уж и не знаю, Фань, горсти еще не бросила.
— Чего же стесняться, бери нашу лошадь и сей.
— Ой, что ты, Фань, чужую, да как это? Вдруг что?..
— Бери, бери. Она только за огороды скачет, а в упряжке смирная.
— Спасибо, Фаня.
— А Федярку не ругай,— уходя, попросил кузнец.— Он ведь тоже небось переживает за нас, взрослых...
Второй день Глафира от радости ног под собой не чуяла. Земля мягкая, пухлая, такая, какую и надо: рожь сей хоть в золу, да в пору.
«И пора пришла, и земля как зола,—радовалась Глафира.— Посею вот, а там и ждать есть что. Может, и свекор домой вернется. Перемелется, не век же такое сумятное время будет, когда-нибудь да остынет...»
Время, и верно, шло сумятное. Плотненькие мужички, те, что побогаче скотом да хлебом, с приходом Степанова снова ожили, вылезли из своих домов, как тараканы из щелей. Кое-кто из них уже начал поговаривать о старой жизни, того гляди и помещик Депрейс вернётся в свое имение. Вернулся же Березинский к власти, а Депрейс-то ведь ему не чужой, как-никак свояк... Что же будет тогда с землей на Коромысловой даче? Однако все мужики, не оглядываясь, посеяли, надо засевать свою полоску и Глафе. Полоска ей при дележке досталась в самой середине поля, земля тут спелая, хлебная, возьмешь на ладонь, как пшено рассыпается.
Держась за чапыги, Глафа шла бороздой за плугом, босые ноги по щиколотку увязали в свежей, рыхлой земле. Ветер срывал с головы выцветший платок, раздувал легкое ситцевое платье. Дошла до конца полосы, остановила лошадь, подняла руки, сложила ладони дудочкой:
— Федярка-а! Неси бурак!
Из ольховых кустов вынырнула белая Федяркина голова.
Отыскав в тени берестяный туесок с квасом, он неуклюже обхватил его руками, прижал к груди. Бурак был тяжелый и Федярка, стараясь не уронить его и не пролить квас, шел медленно, ступая на ощупь по ребристой пахоте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Так и отдал он кузницу Фаньке — потому любил старый кузнец-неудачник людей сметливых и мастеровитых.
Сам же он себя не считал таковым, может, от сознания своего бессилия и запил, да так и свалился...
Не прошло и года, как Фанька поставил на берегу Ветлужки сруб сосновый, в ближнем углу сложил печь с горном. Мехи кузнечные залатал новыми сыромятными заплатами и пристроил их тут же возле горна. Тронешь подвязанный к ним шестик — и начнут щекастые мехи выдувать огонь из уголья. Посреди кузницы вкопал в землю здоровенный, в два обхвата, смолистый чурбак.
Две наковальни в него втаил. Перекрестился для «удачи» — и полился над сонной Ветлужкой металлический звон. И так с утра до вечера, с утра до вечера...
Миновала зима, и в кузнице уж тисы появились, потом строгальный станок, потом еще какая-то мудреная машина, которая гайки, как пряники, вертит. Раньше по округе никто толком их и нарезать не умел, а Фанька теперь крутнет рукой раз-другой —и получай.
С трепетным чувством навещал Фаньку отец.. Придет, бывало, и, будто боясь вспугнуть, тихохонько присядет на порог и с удивлением и гордостью наблюдает за сыном. А тот без пиджака, в одной пестрядинной рубахе, подпоясанной фартуком с нагрудкой, как добрая хозяйка, стоит у печи и щипцами, будто сковородником, держит в горне железный брусок. Подержит, приглядится малость к нему — «сварилось» ли железо. А как уж сварится, выдергивает он тот брусок из горна да скорей на наковальню. И тут уж начинает месить молотком лилово-красное тугое тесто, повертывает в руках брусок и так, и эдак,— смотришь и не веришь, как получается из бруска то дужка к замку, то ребристая подкова.
«Мастеровит ты, парень, не в меня, в старуху удался, что ль,— не раз прикидывал о сыне Алешка Кузовков.— Тольки не похоже и на нее, та пироги кует, что те кирпичи на селитре, а этот вон из бросовой железяки крендели круписчатые вертит. Второй сын Пашка — тот в самого, видать, удался: языком, что те на балалайке, лучше меня играет».
Бежал Федярка к кузнице с медным ковшиком и думал, как подмочь маманьке в трудную минуту. Подойдет он сейчас к Фане и расскажет ему обо всем, так мол и так. А Фанька — тот добрый, возьмет он у него из рук ковшик медный, кинет на горячие уголья, а потом бросит на наковальню — и плужок готов. Плужок хотя выйдет
и махонький, но на таком можно пахать без Пегаша. Подсмотрит Федярка в бору на гривке место получше да почище, вспашет своим плужком землю, навозу положит туда, снова вспашет. Потом соберет на поле ржа ные колоски, вылущит зернышки, подсушит на солнышке— и в землю запрячет. Дед говорил, что одно зернышко может уродить десять таких же. Горсточка — даст десять горстей, а если высеять зерен с ведерко? Это же десять ведерков будет — вон какая подмога маманьке!
— Чего ты хмурый такой? — как только Федярка подбежал к кузнице, спросил Фанька.
— Да так, ничего.
— Ничего — не бывает.
— Не-е, бывает... Вон маманька скажет «ничего», я уж и знаю, что-нибудь да случилось.
— Теперича кажинный день что-нибудь да случается,— заметил лобастый старик, сидевший на пороге.— Земство вон в Уржумах появилось. Новый-то урожай земству прожорливому да нашему помещику исполу на-доть снова сдавать. Вот и получается, что Степаха тот скрутит нас совсем в кочеряжку да и скажет тебе «аминь»..
Спрятав ковшик за спину, Федярка прислушивался к разговору, молчал выжидающе. И в самом деле, что-то происходит неладное кругом. А что, он еще не мог понять, не мог разобраться в той сумятице, которая охватила деревню.
А разобраться и ему хотелось — маманьке-то вон как тяжко жить.
Вечером зашел к Глафире Фанька. Вытер у порога о соломенный коврик ноги, снял кепку с крученым ремешком у козырька. Лицо, как кепка, кругло,е, огрубелое, нос крупный — картохой, лишь голубые глаза из-под белых выцветших мягких бровей блестят ласково и приветливо.
— Я вот тут, Глафа, вещицу одну принес,—начал он, как всегда, нескладно и, выдернув ковшик из-за нагруд-ки, повертел в руках.— Думаю, как же это так?Все же вещь, кто-то, добрый человек, трудился над ней.
— Да где это ты, Фань, ковш-то наш взял? — немало удивилась Глафа.—Не иначе как цыганка стянула. Была вчерась, гадать навязывалась, в руках держала ковшик...
— Не знаю, может, она, а может, и не она,— ответил несколько смущенно Фанька.— Может, и ребятишки какие на улицу с водой унесли,— и, словно засовестившись, что сказал совсем не то, пошел напрямик:—Да чего тут, душой кривить, дело-то вот как было...
Слушая кузнеца, Глафа только головой покачивала:
— Ведь эдак из дому он, непутевый опенок, может чего угодно утащить. Веником его надо драть, вот как..,.
— Что ты, Глафа, зачем же так-то? Он же знаешь как заботливо пришел. Как взрослый рассказал. И все по секрету, мол. А я не сумел удержать секрет, значит, я виноват, меня вините. Да и что там ковшик, лучше давай о другом поговорим. Сеять-то как думаешь?
— Уж и не знаю, Фань, горсти еще не бросила.
— Чего же стесняться, бери нашу лошадь и сей.
— Ой, что ты, Фань, чужую, да как это? Вдруг что?..
— Бери, бери. Она только за огороды скачет, а в упряжке смирная.
— Спасибо, Фаня.
— А Федярку не ругай,— уходя, попросил кузнец.— Он ведь тоже небось переживает за нас, взрослых...
Второй день Глафира от радости ног под собой не чуяла. Земля мягкая, пухлая, такая, какую и надо: рожь сей хоть в золу, да в пору.
«И пора пришла, и земля как зола,—радовалась Глафира.— Посею вот, а там и ждать есть что. Может, и свекор домой вернется. Перемелется, не век же такое сумятное время будет, когда-нибудь да остынет...»
Время, и верно, шло сумятное. Плотненькие мужички, те, что побогаче скотом да хлебом, с приходом Степанова снова ожили, вылезли из своих домов, как тараканы из щелей. Кое-кто из них уже начал поговаривать о старой жизни, того гляди и помещик Депрейс вернётся в свое имение. Вернулся же Березинский к власти, а Депрейс-то ведь ему не чужой, как-никак свояк... Что же будет тогда с землей на Коромысловой даче? Однако все мужики, не оглядываясь, посеяли, надо засевать свою полоску и Глафе. Полоска ей при дележке досталась в самой середине поля, земля тут спелая, хлебная, возьмешь на ладонь, как пшено рассыпается.
Держась за чапыги, Глафа шла бороздой за плугом, босые ноги по щиколотку увязали в свежей, рыхлой земле. Ветер срывал с головы выцветший платок, раздувал легкое ситцевое платье. Дошла до конца полосы, остановила лошадь, подняла руки, сложила ладони дудочкой:
— Федярка-а! Неси бурак!
Из ольховых кустов вынырнула белая Федяркина голова.
Отыскав в тени берестяный туесок с квасом, он неуклюже обхватил его руками, прижал к груди. Бурак был тяжелый и Федярка, стараясь не уронить его и не пролить квас, шел медленно, ступая на ощупь по ребристой пахоте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99