Ушли из деревни молодые мужики за Сормахом, остались старики да бабы. «Да годков-то и впрямь мне маловато»,— вслушиваясь в разговор, с сожалением думал Федярка.
Он лежал на полатях и, поглядывая на взрослых, чинно рассевшихся по лапкам, завидовал им. А взрослых в избе собралось много. От каждого дома пришло по человеку, а то и по двое — теперь каждый день какая-нибудь разнарядка: то хлеб собирают, то скотину надо гнать на убой, то подвод требуют. Не придешь — больше ношу тащить придется.
А тут еще приехал из Уржума Ложенцов, говорят, самый главный, вон он сидит за столом в кожанке, с русой бородкой. Как только он ступил в избу, Федярка сразу узнал его по бороде —это тот самый, которого он как-то видел на тракту в кошевке с мальчишками. Здесь его зовут по-домашнему —Никитичем, а кое-кто и председателем величает.
На другой лавке, у стола, сидит дед Евлампий. Он-недавно вернулся с позиции, и потому все считают его самым бывалым человеком. Вернулся он по болезни — опять дала знать себя грыжа, а то бы дед никак позиции той не оставил.
«Позиция» —сейчас в доме самое ходовое слово, да и в деревне тоже. Чуть чего, дед кричит внуку: «Лезь
на полати — там твоя позиция». Здесь, на полатях, позиция и впрямь самая выгодная: лежит Федярка на животе, положив под подбородок руки, и всех тут видит.
На передней лавке с дедом по праву сидят только старики,— и каждый свое место помнит. Рядом с дедом всегда садился Алешка — тоненькие ножки, теперь его место занял Гавря Прялка —бородатый, молчаливый старик. Сидит он, пригнув голову к коленям, и беспрестанно тянет трубку. Бабы прядут куделю, а Гавря — табак, оттого его и зовут Прялкой. У ног его стоит чурбак, на чурбаке — жестяная банка с табаком, тут же лежит крышка от банки. На крышку он вытряхивает пепел из трубки, а потом ссыпает его в банку. Придет домой, и пепел тот на свой огород вытряхивает. Прялка такой — каждую коровью лепешку с земли подберет. Был, говорят, даже вот какой случай. Поехал Прялка в лес за дровами, и тут дорогой его прижало. Он, не раздумывая, повернул обратно домой, освободился — и снова в лес.
Возле Прялки сидит Ваня Ванин, высокий, бородатый. Борода у него окладистая, седая, как у Николая Чудотворца. Но несмотря на святую бороду, любит он о праздниках попеть песни. Выпьет рюмаху-другую и начинает:
Бывали дни веселые,
Гулял я, молодец...
Поэтому, может, Федярке и кажется, что все боги, которые сидят в углу на божнице, песельники, как и Ваня-чудотворец.
Рядом с Ваней бочком пристроился Фанашка. Большие, натруженные, как у всех в мире кузнецов, руки лежат на коленях, они у него темные, с ссадинами, прожи-рованные какими-то маслами.
Вот и вся передняя лавка.
Возле деревянной перегородки с цветными разводами (нарисованы тут диковинные растения с яблоками) поставлена торцом к лавке скамья. Ее втаскивают сюда из сеней только на время собрания. На ней сидят женщины. С краю примостилась тетка Анкудиновна, сухонькая, не в меру говорливая старушка. Рядом — Дарья Макуха, дородная, степенная. У нее четыре сына в армии. Говорит она редко, но метко, чуть чего — любому язык обрежет. Возле Макухи — простоволосая
Феня в распахнутом дубленом полушубке. За Феней, привалившись стриженым затылком к скамье, на полу— губастый Петруня. Он любит сидеть на полу, ему в своем бараньем кафтане жарко. Длинные ноги в белых валенках с красными пятнышками на голенищах (это он сам их так клюквой разрисовал)' вытянуты на середину избы, и если кому надо пройти, перешагивают через них. Он тоже курит много, курит и вертит цигарку, вертит и курит. На собраниях соседи уже привыкли смотреть на Петрунины ноги, в любых обутках они их видали, но сегодня он и впрямь удивил всех своими валенками.
— Смотри-ка, Петруня, валенки-то у тебя как у прежнего царя Миколая,— не утерпев, заметила тетка Анкудиновна.
— Не уж царь в валенках ходит?
— Не ходит, а ходил,— не отрываясь от своих бумаг, уточняет Никитыч и тут же поясняет: — Запомните накрепко, Кровавого Николая больше в живности нет и не будет...
— Валенки только остались,—усмехнулся кто-то В углу у порога.
— Не в валенках он ходил, а в сапогах, Анкудиновна, потому сортиры у него в покоях теплые были.
— На улицу-то выходил все же?
— Не выходил, валенки жалел,—опять бросил кто-то из угла.
Под полатями —свой мир. Там собираются больше молодые, шутники и острословы. Оттуда, из-под полатей, любят подбросить какой-нибудь каверзный вопросик, шуточку-прибауточку, острое словцо. Конечно, подбрасывают не Никитычу — его стесняются, он недальний, всех тут наперечет знает. Но и Никитыч стоит настороже: шутка шутке рознь. Она, шутка-то, ныне политикой начинена.
Изба десятского как бы делится надвое: официальную часть — это там, где Петруня разместился с пятни-тыми валенками, и вторую, где Пряхина невестка рас-казывает свои бывальщинки.
— Ну, раскинула цыганка те карты, а дальше, дальше как? — слышит Федярка из-под полатей нетерпеливый бабий вопрос и тотчас же меняет свою позицию — тут, кажется, интереснее.
- Цыганка и говорит: придет, мол, твой король. Только кусочек мясца дай.
— Ишь ты, цыганка, а тоже мясцо любит...
— Пошла я, бабоньки, в погреб, спустилась в яму, а она — хлоп—-и накрыла западней. Я криком кричу: открой! А она мне — давай, мол, пять кусков. Не дашь — заживо захороную, я сербская, дескать, цыганка.
— Сербские, они, бабоньки, все могут...
— И отдала, Аннушка?
— А куда же денешься?
— Ой-ей-ей,— завздыхали бабы.
— Полпоросенка, поди, отсадила?
— За короля и поросенка не жалко,— и мужской голой с «подковыркой» накрыл дружный хохот.
Но тут из официальной части избы послышался голос деда:
— Бабы под полатями, меняй позицию: дело поважнее есть.
В обоих половинах стихло.
Федярка переметнулся на другой край полатей, ему не хочется пропустить ни одного слова Никитича.
— Передыху нам мало дали, товарищи,— сказал сухо Ложенцов.— Зимой крепко поддали мы в зад Колчаку, а он тем временем оправился и всю Сибирь поставил под свое ружье. Сарапул, видите, захватил, Ижевск, оружейный Боткинский завод... На севере у нас три волости оттяпал, дьявол, занял Песковку с Залазной...
— Это где такая?
— Горнорудный район.
— Держать надо горнорудный, держать,— вскочил Петруня.
— Опоздал, Колчак уже проглотил.
Петруня потоптался на средине избы и, выдохнув устало «отобьем», опустился на пол.
— Лыжников туда послали, товарищи, экспедиционный отряд лыжников.
— Ты, товарищ Микитич, расскажи нам не о Песков-ке — та далеко, не в нашем Уржумском краю, а вот тут, под боком, что делается? — спросил гнусаво Гавря.— Нет ли тут угрозы самим нам, аль спокойно, говоришь?
— Газеты надо читать, Гаврила.
— Читаю, Фанаил, да мало, видать, стар глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Он лежал на полатях и, поглядывая на взрослых, чинно рассевшихся по лапкам, завидовал им. А взрослых в избе собралось много. От каждого дома пришло по человеку, а то и по двое — теперь каждый день какая-нибудь разнарядка: то хлеб собирают, то скотину надо гнать на убой, то подвод требуют. Не придешь — больше ношу тащить придется.
А тут еще приехал из Уржума Ложенцов, говорят, самый главный, вон он сидит за столом в кожанке, с русой бородкой. Как только он ступил в избу, Федярка сразу узнал его по бороде —это тот самый, которого он как-то видел на тракту в кошевке с мальчишками. Здесь его зовут по-домашнему —Никитичем, а кое-кто и председателем величает.
На другой лавке, у стола, сидит дед Евлампий. Он-недавно вернулся с позиции, и потому все считают его самым бывалым человеком. Вернулся он по болезни — опять дала знать себя грыжа, а то бы дед никак позиции той не оставил.
«Позиция» —сейчас в доме самое ходовое слово, да и в деревне тоже. Чуть чего, дед кричит внуку: «Лезь
на полати — там твоя позиция». Здесь, на полатях, позиция и впрямь самая выгодная: лежит Федярка на животе, положив под подбородок руки, и всех тут видит.
На передней лавке с дедом по праву сидят только старики,— и каждый свое место помнит. Рядом с дедом всегда садился Алешка — тоненькие ножки, теперь его место занял Гавря Прялка —бородатый, молчаливый старик. Сидит он, пригнув голову к коленям, и беспрестанно тянет трубку. Бабы прядут куделю, а Гавря — табак, оттого его и зовут Прялкой. У ног его стоит чурбак, на чурбаке — жестяная банка с табаком, тут же лежит крышка от банки. На крышку он вытряхивает пепел из трубки, а потом ссыпает его в банку. Придет домой, и пепел тот на свой огород вытряхивает. Прялка такой — каждую коровью лепешку с земли подберет. Был, говорят, даже вот какой случай. Поехал Прялка в лес за дровами, и тут дорогой его прижало. Он, не раздумывая, повернул обратно домой, освободился — и снова в лес.
Возле Прялки сидит Ваня Ванин, высокий, бородатый. Борода у него окладистая, седая, как у Николая Чудотворца. Но несмотря на святую бороду, любит он о праздниках попеть песни. Выпьет рюмаху-другую и начинает:
Бывали дни веселые,
Гулял я, молодец...
Поэтому, может, Федярке и кажется, что все боги, которые сидят в углу на божнице, песельники, как и Ваня-чудотворец.
Рядом с Ваней бочком пристроился Фанашка. Большие, натруженные, как у всех в мире кузнецов, руки лежат на коленях, они у него темные, с ссадинами, прожи-рованные какими-то маслами.
Вот и вся передняя лавка.
Возле деревянной перегородки с цветными разводами (нарисованы тут диковинные растения с яблоками) поставлена торцом к лавке скамья. Ее втаскивают сюда из сеней только на время собрания. На ней сидят женщины. С краю примостилась тетка Анкудиновна, сухонькая, не в меру говорливая старушка. Рядом — Дарья Макуха, дородная, степенная. У нее четыре сына в армии. Говорит она редко, но метко, чуть чего — любому язык обрежет. Возле Макухи — простоволосая
Феня в распахнутом дубленом полушубке. За Феней, привалившись стриженым затылком к скамье, на полу— губастый Петруня. Он любит сидеть на полу, ему в своем бараньем кафтане жарко. Длинные ноги в белых валенках с красными пятнышками на голенищах (это он сам их так клюквой разрисовал)' вытянуты на середину избы, и если кому надо пройти, перешагивают через них. Он тоже курит много, курит и вертит цигарку, вертит и курит. На собраниях соседи уже привыкли смотреть на Петрунины ноги, в любых обутках они их видали, но сегодня он и впрямь удивил всех своими валенками.
— Смотри-ка, Петруня, валенки-то у тебя как у прежнего царя Миколая,— не утерпев, заметила тетка Анкудиновна.
— Не уж царь в валенках ходит?
— Не ходит, а ходил,— не отрываясь от своих бумаг, уточняет Никитыч и тут же поясняет: — Запомните накрепко, Кровавого Николая больше в живности нет и не будет...
— Валенки только остались,—усмехнулся кто-то В углу у порога.
— Не в валенках он ходил, а в сапогах, Анкудиновна, потому сортиры у него в покоях теплые были.
— На улицу-то выходил все же?
— Не выходил, валенки жалел,—опять бросил кто-то из угла.
Под полатями —свой мир. Там собираются больше молодые, шутники и острословы. Оттуда, из-под полатей, любят подбросить какой-нибудь каверзный вопросик, шуточку-прибауточку, острое словцо. Конечно, подбрасывают не Никитычу — его стесняются, он недальний, всех тут наперечет знает. Но и Никитыч стоит настороже: шутка шутке рознь. Она, шутка-то, ныне политикой начинена.
Изба десятского как бы делится надвое: официальную часть — это там, где Петруня разместился с пятни-тыми валенками, и вторую, где Пряхина невестка рас-казывает свои бывальщинки.
— Ну, раскинула цыганка те карты, а дальше, дальше как? — слышит Федярка из-под полатей нетерпеливый бабий вопрос и тотчас же меняет свою позицию — тут, кажется, интереснее.
- Цыганка и говорит: придет, мол, твой король. Только кусочек мясца дай.
— Ишь ты, цыганка, а тоже мясцо любит...
— Пошла я, бабоньки, в погреб, спустилась в яму, а она — хлоп—-и накрыла западней. Я криком кричу: открой! А она мне — давай, мол, пять кусков. Не дашь — заживо захороную, я сербская, дескать, цыганка.
— Сербские, они, бабоньки, все могут...
— И отдала, Аннушка?
— А куда же денешься?
— Ой-ей-ей,— завздыхали бабы.
— Полпоросенка, поди, отсадила?
— За короля и поросенка не жалко,— и мужской голой с «подковыркой» накрыл дружный хохот.
Но тут из официальной части избы послышался голос деда:
— Бабы под полатями, меняй позицию: дело поважнее есть.
В обоих половинах стихло.
Федярка переметнулся на другой край полатей, ему не хочется пропустить ни одного слова Никитича.
— Передыху нам мало дали, товарищи,— сказал сухо Ложенцов.— Зимой крепко поддали мы в зад Колчаку, а он тем временем оправился и всю Сибирь поставил под свое ружье. Сарапул, видите, захватил, Ижевск, оружейный Боткинский завод... На севере у нас три волости оттяпал, дьявол, занял Песковку с Залазной...
— Это где такая?
— Горнорудный район.
— Держать надо горнорудный, держать,— вскочил Петруня.
— Опоздал, Колчак уже проглотил.
Петруня потоптался на средине избы и, выдохнув устало «отобьем», опустился на пол.
— Лыжников туда послали, товарищи, экспедиционный отряд лыжников.
— Ты, товарищ Микитич, расскажи нам не о Песков-ке — та далеко, не в нашем Уржумском краю, а вот тут, под боком, что делается? — спросил гнусаво Гавря.— Нет ли тут угрозы самим нам, аль спокойно, говоришь?
— Газеты надо читать, Гаврила.
— Читаю, Фанаил, да мало, видать, стар глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99