— А я за вами, Егор Евлантьич.
«Так вот она, Глафа»,— обрадовался Егор и, оглянувшись, увидел Настю.
— А Глафа... Не приехала, что ль?
— Глафа-то? Глафе-то некогда теперь,— ответила Настя и, хитровато блеснув своими красивыми, с золотистым отливом, глазами, взяла из рук Егора мешок.
Хоть Егор и давно не видел Настю, но из тысячи узнал бы ее. Она была по-прежнему тоненькой и хрупкой и, наверное, такой же затейницей, как и раньше. Бывало, еще не начнет смеркаться, а Настенька уже бежит по деревне да скликает девок: «К Макухе собираемся» или: «К Прялке, девки, к Прялке!..» И если кому надо было узнать о посиделках или о плясках, о смотерках — спрашивай Настеньку Кузовкову, она все знает, где и что будет.
Еле поспевая за Настей, которая с котомкой в руках ловко ныряла меж людей, Егор вспомнил и другое — первое их объяснение в любви. Теперь оно казалось забавным, но в свое время причинило ему немало волнения и тревоги.
Случилось это в сенокос. Из-за озера к стожьицу подвозили на санях сено. Когда навьючили воз и придавили его сверху прижимом, Настенька взобралась наверх и, схватив вожжи, тронулась вдоль косогора. Неожиданно сани раскатились и опрокинулись в озеро. Егор был тут же, у валков. Увидел барахтавшуюся в воде девушку, он бросился на помощь и, схватив ее за руку, вытащил на берег.
Вечером Настя забежала к Евлахиным и, встретив в сенях Егора, шепнула: «А я ведь так и знала, что ты меня любишь!» От неожиданного признания Егор растерялся, но в это время из-за плеча послышался сердитый отцовский голос: «Спать ступайте, пешкарье! Любовь тоже в сенокос начали разводить, буржуи». Настенька, вскрикнув, опрометью метнулась с лестницы во двор, а Егор шмыгнул на поветь. Уткнувшись лицом в подушку, он задохнулся от счастья: значит, Настенька его любит?! Им тогда было только по шестнадцать лет. Но зимой, в крещенские морозы, Егор с отцом уехал в город, а Настю выдали замуж в Ноли за Прошку Морало. На этом и кончилась их первая любовь. И сейчас он снова увидел Настю, кажется, такую же, как и в тот раз — тоненькую и хрупкую, и все живо припомнил. Но он знал
и другое: она как-никак была женой Прошки, а Прошка убил отца, замучил комиссара Андрея Вихарева. Егор невольно почувствовал внутреннюю неприязнь к Насте, как будто она была причастна ко всему этому. Когда-то ее руки обнимали Прошкииы плечи, а теперь те же самые руки услужливо несут его котомку. И Егор вдруг пожалел, что за ним приехала не Глафа, а Настя, и, пожалев, снова спросил о Глафе.
— Не писала, что ли, Глафа-то? — остановилась Настя и, опустив глаза, вполголоса добавила: — Глафа-то ведь дочку родила...
— Как дочку?
— Ужель не слышали? За Фанаила, брата мово, вышла, а как вышла, тут по скорости и родила, куда же деться,— пояснила она.
Подойдя к телеге, Настя осторожно положила в передок котомку, перетряхнула сено и принялась запрягать лошадь.
Настя чувствовала, что такое сообщение о Глафе не обрадовало Егора. Выехав за город, она сочувственно сказала:
— Верно, осиротел дом-то у вас, Егор Евлантьич... Помнишь, семья-то какая была? А тут беда за бедой... На нас только не обижайся, мы ведь и сами не рады, что в родне зверь такой оказался. Спасибо нашему Фанаилу. Не убил бы, сама прикончить его собиралась,— Настя взмахнула кнутовищем.—А потом, смотрим, с Гла-фирьей приключилось этакое... Толстеет, смотрим, а с лица вся зеленая. И не ест ничего, окромя рыжиков соленых. Ну, чего такое, спрашиваем? А она чего же скажет? Понятно, мы всегда, бабы, и виноваты. Я тут к своему Фанаилу: чего, мол, ты, беспутный, наделал? А Фанаил наш что, не шумнет он, не крикнет, только молчит да молоток в руке вертит. Я возьми да и выхвати молоток-то из рук: как стукну, говорю, по башке, не будешь тогда нас, баб, портить. А вечером, смотрю, принарядился Фанаил — и к вам, то есть к Евлантию покойному в дом, к Глафирье. Ну-к, куда им деться, сошлись, а там по скорости на свет и ребеночек, понятно, объявился...
Покусывая жилистую, еще не подсохшую, с терпким вкусом травинку, Егор слушал Настю, а сам думал о другом.
Он никак не мог представить, что их Глафа стала женой Фаньки. Сказать правду, он его не любил, Фанькз с детства был для него загадкой. Тихий и невзрачный, он целыми днями где-то пропадал, а вечером, когда ребятишки сбегались к пожарному сараю поиграть в лапту, он молча появлялся с какой-нибудь вещицей.
То вырежет из ольхи чибиса, то из березового корневища изладит шар, то из речных ракушек наделает пуговиц и, нанизав их на нитку, размахивает, как бусами. Ребятишки толпой за ним: покажи, мол, Фанька, да покажи. А Фанька тряхнет перед глазами связкой пуговиц и в карман ту связку сунет.
— Ну, и жила же ты,— скажет кто-нибудь из ребятишек.
— Изладь сам,— ответит, бывало, Фанька — и домой, и опять в конуру свою закроется, опять что-то мастерит...
«Ужели по любви она вышла?» — не покидала мысль Егора. И, словно желая рассеять нахлынувшие неприятные думы, он спросил о Федярке.
— Федярка-то? — и Настя оживилась.— А Федярка чего же, большенький стал, догоняет моего. Мой-то ведь, подумать надо, тоже на фронту был...
Настя сдернула с головы белый, с цветочками по краям платок, пригладила русые, немного вьющиеся на висках волосы и, снова повязав голову, продолжала:
— Фанаил наш до Федярки добрый, к ремеслу приучает его. Ремесло-то, оно горба не трет, оно в любой день денежку кует,— и, помолчав, пояснила: — Теперь ведь обрадовались жизни мужики, кто за что ухватился. Наши-то вон веялки ладят. Только тятька-то не мастеровит, тятька-то на шестой десяток за рубанок взялся. Потому — Фанька больше... Фанька наш такой, он все умеет. Глафа не пропадет с ним. Еще вон как счастлива будет....
А Глафа? Счастлива ли была сейчас Глафа, она и сама не могла понять. Только отчего-то стала чаще вспоминать Федосю. С ним она начинала жить как-то не так. И разговоры у них меж собой были другие, и чувства. Такого, как Федосю, уже больше не найдешь. Разве с ним сравнишь Фаньку? Хоть Фанька и ловок на руку, мастеровит, а все не то. Федосия она не жалела, а люби-
ла. А Фаньку встретила у черемухи, глянула на него,— вон он какой, хоть и золотые руки, а кто же такого приголубит. И вдруг пожалела бабьим сердцем. Приголубила его, да себе на беду... Хотя чего же казниться, может, еще все и к лучшему пойдет? Ведь кроме рук золотых, у Фаньки, как у всех, и душа есть, а в душе — и чувства... Может, не проснулись еще эти чувства? Взглянет она на мужа, и опять — нет, этот — не Федосий. Уж больно и росточком-то он мал, на голову ниже ее. Поехали в церковь, так в сапоги под пяты чурочки подложил, чтоб повыше хоть на вершок быть. Это Настенька сказывала. И верно, вроде в церкви-то и поравнялся с Глафой, а наутро, как надел другие сапоги, опять низехонький стал. И не только один рост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99