— Она же, Макуха, без карманов... У меня глубоконький карман — взяла да и сунула...
— Как она теперь с пустыми руками вернется? — озабоченно спросил Лаврушка.
— Ну-к чего, скажет, что сдали...
— Как же, поверят ей бабы... И Микитич разве поверит. Давай, скажет, фиток... А его-то и нет. Вот тебе и суд праведный. Сразу — трибунал...
— Неужто?
— А как бы ты думал? Сколь мяса-то тут, в фитке-то.
— И наша Красуля тут, — вспомнил Федярка и оглянулся — от реки-то уж далеконько они ушли.
— Придется тебе вертаться, — сказал Лаврушка.
— А ты как?
— Пойду дальше, — ответил Лаврушка и взглянул -на Федярку, который насупился и, кажись, готов был заплакать.— А тебе чего... ты мал еще... Тебе вертаться, творю, надо, — наставительно продолжал он. — Чего же, разве удержишься в бою за мной. Вертайся... А я чеботаря приберегу. Давай, тебя провожу маленько.
— Я и сам дорогу знаю, — словно обидевшись, сказал Федярка.
— Еще бы не знать,— обрадовался Лаврушка. — Вон за лощинкой кусты-то... Там, за кустами, и перевезут тебя... Макуха-то небось ждет.
Федярка посмотрел на видневшиеся вдалеке кусты, потом «а лежащего на земле чеботаря, снова на дальние кусты — и, надвинув на глаза картуз, молча и нехотя пошел обратно. Сделав несколько шагов, он вдруг припустил бежать к реке, чтобы вовремя доставить Макухе ценную бумагу и этим уберечь ее от трибунала.
Весь день Лаврушка не присел на место. Вначале, проводив Федярку, возился он с чеботарем: перевязывал ему голову, поил водой, потом, увидев проезжавших мимо всадников, попросил довезти раненого бойца до ближней деревни. И те — это были красные конники,— осторожно положив чеботаря на повозку, довезли его до деревни, положили в крайнюю избу и поехали дальше. Лаврушке тоже некогда было сидеть. Оставив чеботаря на попечение пожилой хозяйки, он попрощался с ним и пошел догонять бойцов. Оружия при себе он еще не имел, за спиной у него висел лишь небольшой мешок с инструментами чеботаря. «Может, в роте и сыщется какой-нибудь умелец подбивать сапоги, вот ему и передам». Так наказывал чеботарь. А если и не сыщется, то чеботарь просил Лаврушку не бросать тот струмент, а приберечь для себя.
— Ты меня от смерти спас, тебе и рукомесло свое вручаю,— лежа на лавке, напутствовал он его в дорогу.
За деревней Лаврушка снял с ног лапти — босиком-то бежать куда как легче,— перебросил их через плечо и заспешил вперед по проселку.
«А далеконько наши ушли, совсем далеко,— поднявшись на холм, с нескрываемой радостью подумал Лаврушка и, оглянувшись, посмотрел из-под руки на солнце.— Высоко стоит солнышко, не скоро еще ночь-то, еще можно гнать и гнать беляков».
Но в тот день красным бойцам не удалось дальше продвинуться. Во второй половине дня разгорелся бой с белыми за деревню Верески, и длился этот бой почти три часа. Белые отчаянно цеплялись за деревню. Однако не устояли, озлобленные, подожгли они крайние дома и под прикрытием огня и дыма начали отступать к кладбищу.
Вечером к бойцам приехал комиссар в кожанке, на смуглом лице небольшие усики, собрав бойцов, комиссар сказал, что первый день наступления прошел успешно, красные воины, форсировав утром реку, сразу же на всех участках фронта сломили сопротивление белых и за день с боями продвинулись на добрый десяток верст, а местами и больше. На левом фланге, под Красным Яром уржумский отряд Сормаха храбро дрался и гнал врага. Неся на себе пулемет и боеприпасы, бойцы схватились с неприятелем и разбили его наголову...
Лаврушка, привалившись спиной к дереву, внимательно смотрел на смуглолицего комиссара и думал о Федяркином дяде Егоре. Вот так же и тот где-то выступает, может, и сюда когда-нибудь приедет. Только Федяркин дядя не такой, он наверняка выше ростом и говорит, наверное, громче. У этого комиссара голос словно простуженный. И сам он не совсем высокий, а тоже, видать, строгий, как и тот вон чернявый командир. И ремни по тужурке крест-накрест, и на боку — револьвер... И лошадь у него с желтым хрустящим седлом; на такой куда угодно ускачешь...
— Товарищ комиссар, можно мне? — обратился один из бойцов и, оставив цигарку, которую он скручивал желтыми прокуренными пальцами, встал.— Прошли мы за день, скажем, десять — двенадцать верст. Это вроде и неплохо, верно говоришь. Завтра еще дальше пройдем, потому большой подъем в народе. Надо сеять, а тут, смотри-ка, на полях еще и горсти не брошено. Разве можно терпеть это- белое колчаковское угнетение? Нель-
зя терпеть, товарищи! Вот и ринулся народ. Даже вон мальчонки...
— А ты слушай, оратель, покороче,— посоветовал кто-то.
— Заканчиваю... Только чуточку о мальчонке скажу. Утром нынь веду по противнику беглый огонь... Из кустов, смотрю, выбежал мальчонка... Кругом пули так и сеют. А мальчонка тот, смотрю, без оружия, без всего... Прикрылся картузом и прямо на пули бежит... А он ведь, может, совсем еще малых лет... Может, мать его по всей округе ищет,— широкоскулый боец оглянулся и, увидев Лаврушку, кивнул в его сторону.— Это не .ты был? Кажись, не этот, другой, тот еще меньше.
— А этого кто тут приветил? — взглянув на Лаврушку, строго спросил приезжий комиссар.
— Да никто,— ответил чернявый.— Увязался, да и все тут.
— А ну, покажись,— приказал комиссар.— Ты кто такой? Почему оказался у нас?
— Так все же оказались,—шмыгнул носом Лаврушка.
— Хо-хо-хо-о,— дружно засмеялись бойцы.
— Ишь ты, какой смышленый — «все».
— А чего смеетесь? Меня вон сам товарищ Азии в дивизию брал.
— Хо-хо-хо-о,— снова раскатилось по рядам.
— Сам, говоришь, товарищ Азии? — усмехнулся и комиссар.— Это кто же, по-твоему, Азии?
— Будто и не знаю,— уже обиделся Лаврушка.— Боевой командир,—и, выхватив из-за пазухи красную ленту, крикнул: — Вот он, товарищ-то Азии, со своей папахи снял— да мне!..
— Хо-хо-хо-о...
— А чего смешного, может, и прав мальчонка? Товарищ Азии, верно, любит таких,— вдруг заступился за Лаврушку чернявый командир, поняв, что если комиссар не смилостивится, ему и впрямь придется отвечать за мальчонку.
— Он любит, верно,— сказал приезжий.— Только ты вот, Коржиков, есть Коржиков, а не Азии еще...— и взмахнул рукой: — За то, что ты, Коржиков, приветил несовершеннолетнего, и за то, что этого несовершеннолетнего, может, уже разыскивают родные и что всю вину
за увод его возлагают на нас, красных воинов-освободителей,— вот за это самое следовало бы тебя, по меньшей мере, понизить в командирском звании...
— Да не надо понижать его, товарищ комиссар,— взмолился Лаврушка.— Я же сам, добровольно... Меня не разыскивают...
— Мальчонка этот, видать, дельный! Он вон нашего чеботаря, говорят, спас. Все мимо бежим, думаем, убитый чеботной лежит. А этот мальчишка жизнь в нем приметил...
— Это не я, это дружок мой приметил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Как она теперь с пустыми руками вернется? — озабоченно спросил Лаврушка.
— Ну-к чего, скажет, что сдали...
— Как же, поверят ей бабы... И Микитич разве поверит. Давай, скажет, фиток... А его-то и нет. Вот тебе и суд праведный. Сразу — трибунал...
— Неужто?
— А как бы ты думал? Сколь мяса-то тут, в фитке-то.
— И наша Красуля тут, — вспомнил Федярка и оглянулся — от реки-то уж далеконько они ушли.
— Придется тебе вертаться, — сказал Лаврушка.
— А ты как?
— Пойду дальше, — ответил Лаврушка и взглянул -на Федярку, который насупился и, кажись, готов был заплакать.— А тебе чего... ты мал еще... Тебе вертаться, творю, надо, — наставительно продолжал он. — Чего же, разве удержишься в бою за мной. Вертайся... А я чеботаря приберегу. Давай, тебя провожу маленько.
— Я и сам дорогу знаю, — словно обидевшись, сказал Федярка.
— Еще бы не знать,— обрадовался Лаврушка. — Вон за лощинкой кусты-то... Там, за кустами, и перевезут тебя... Макуха-то небось ждет.
Федярка посмотрел на видневшиеся вдалеке кусты, потом «а лежащего на земле чеботаря, снова на дальние кусты — и, надвинув на глаза картуз, молча и нехотя пошел обратно. Сделав несколько шагов, он вдруг припустил бежать к реке, чтобы вовремя доставить Макухе ценную бумагу и этим уберечь ее от трибунала.
Весь день Лаврушка не присел на место. Вначале, проводив Федярку, возился он с чеботарем: перевязывал ему голову, поил водой, потом, увидев проезжавших мимо всадников, попросил довезти раненого бойца до ближней деревни. И те — это были красные конники,— осторожно положив чеботаря на повозку, довезли его до деревни, положили в крайнюю избу и поехали дальше. Лаврушке тоже некогда было сидеть. Оставив чеботаря на попечение пожилой хозяйки, он попрощался с ним и пошел догонять бойцов. Оружия при себе он еще не имел, за спиной у него висел лишь небольшой мешок с инструментами чеботаря. «Может, в роте и сыщется какой-нибудь умелец подбивать сапоги, вот ему и передам». Так наказывал чеботарь. А если и не сыщется, то чеботарь просил Лаврушку не бросать тот струмент, а приберечь для себя.
— Ты меня от смерти спас, тебе и рукомесло свое вручаю,— лежа на лавке, напутствовал он его в дорогу.
За деревней Лаврушка снял с ног лапти — босиком-то бежать куда как легче,— перебросил их через плечо и заспешил вперед по проселку.
«А далеконько наши ушли, совсем далеко,— поднявшись на холм, с нескрываемой радостью подумал Лаврушка и, оглянувшись, посмотрел из-под руки на солнце.— Высоко стоит солнышко, не скоро еще ночь-то, еще можно гнать и гнать беляков».
Но в тот день красным бойцам не удалось дальше продвинуться. Во второй половине дня разгорелся бой с белыми за деревню Верески, и длился этот бой почти три часа. Белые отчаянно цеплялись за деревню. Однако не устояли, озлобленные, подожгли они крайние дома и под прикрытием огня и дыма начали отступать к кладбищу.
Вечером к бойцам приехал комиссар в кожанке, на смуглом лице небольшие усики, собрав бойцов, комиссар сказал, что первый день наступления прошел успешно, красные воины, форсировав утром реку, сразу же на всех участках фронта сломили сопротивление белых и за день с боями продвинулись на добрый десяток верст, а местами и больше. На левом фланге, под Красным Яром уржумский отряд Сормаха храбро дрался и гнал врага. Неся на себе пулемет и боеприпасы, бойцы схватились с неприятелем и разбили его наголову...
Лаврушка, привалившись спиной к дереву, внимательно смотрел на смуглолицего комиссара и думал о Федяркином дяде Егоре. Вот так же и тот где-то выступает, может, и сюда когда-нибудь приедет. Только Федяркин дядя не такой, он наверняка выше ростом и говорит, наверное, громче. У этого комиссара голос словно простуженный. И сам он не совсем высокий, а тоже, видать, строгий, как и тот вон чернявый командир. И ремни по тужурке крест-накрест, и на боку — револьвер... И лошадь у него с желтым хрустящим седлом; на такой куда угодно ускачешь...
— Товарищ комиссар, можно мне? — обратился один из бойцов и, оставив цигарку, которую он скручивал желтыми прокуренными пальцами, встал.— Прошли мы за день, скажем, десять — двенадцать верст. Это вроде и неплохо, верно говоришь. Завтра еще дальше пройдем, потому большой подъем в народе. Надо сеять, а тут, смотри-ка, на полях еще и горсти не брошено. Разве можно терпеть это- белое колчаковское угнетение? Нель-
зя терпеть, товарищи! Вот и ринулся народ. Даже вон мальчонки...
— А ты слушай, оратель, покороче,— посоветовал кто-то.
— Заканчиваю... Только чуточку о мальчонке скажу. Утром нынь веду по противнику беглый огонь... Из кустов, смотрю, выбежал мальчонка... Кругом пули так и сеют. А мальчонка тот, смотрю, без оружия, без всего... Прикрылся картузом и прямо на пули бежит... А он ведь, может, совсем еще малых лет... Может, мать его по всей округе ищет,— широкоскулый боец оглянулся и, увидев Лаврушку, кивнул в его сторону.— Это не .ты был? Кажись, не этот, другой, тот еще меньше.
— А этого кто тут приветил? — взглянув на Лаврушку, строго спросил приезжий комиссар.
— Да никто,— ответил чернявый.— Увязался, да и все тут.
— А ну, покажись,— приказал комиссар.— Ты кто такой? Почему оказался у нас?
— Так все же оказались,—шмыгнул носом Лаврушка.
— Хо-хо-хо-о,— дружно засмеялись бойцы.
— Ишь ты, какой смышленый — «все».
— А чего смеетесь? Меня вон сам товарищ Азии в дивизию брал.
— Хо-хо-хо-о,— снова раскатилось по рядам.
— Сам, говоришь, товарищ Азии? — усмехнулся и комиссар.— Это кто же, по-твоему, Азии?
— Будто и не знаю,— уже обиделся Лаврушка.— Боевой командир,—и, выхватив из-за пазухи красную ленту, крикнул: — Вот он, товарищ-то Азии, со своей папахи снял— да мне!..
— Хо-хо-хо-о...
— А чего смешного, может, и прав мальчонка? Товарищ Азии, верно, любит таких,— вдруг заступился за Лаврушку чернявый командир, поняв, что если комиссар не смилостивится, ему и впрямь придется отвечать за мальчонку.
— Он любит, верно,— сказал приезжий.— Только ты вот, Коржиков, есть Коржиков, а не Азии еще...— и взмахнул рукой: — За то, что ты, Коржиков, приветил несовершеннолетнего, и за то, что этого несовершеннолетнего, может, уже разыскивают родные и что всю вину
за увод его возлагают на нас, красных воинов-освободителей,— вот за это самое следовало бы тебя, по меньшей мере, понизить в командирском звании...
— Да не надо понижать его, товарищ комиссар,— взмолился Лаврушка.— Я же сам, добровольно... Меня не разыскивают...
— Мальчонка этот, видать, дельный! Он вон нашего чеботаря, говорят, спас. Все мимо бежим, думаем, убитый чеботной лежит. А этот мальчишка жизнь в нем приметил...
— Это не я, это дружок мой приметил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99