— Пойдешь ко мне в помощники?
— Уж и в помощники?
— А почему бы и нет? Ты не трус, вижу. Мне только трусов не надо. Ну, так как, не хочешь, значит, моим помощником быть? —хитровато усмехнулся Азии.— Смотри, упустишь время..
Отыскав взглядом низенького краснолицего мужика, которого только что подвели два молодых красноармейца, Азии спросил:
— Ты, что ли, проспал белых?
— Я,— опустив голову, ответил тот.
— Самогонку пил?..
— Немного кумышки, самую малость...
— Самую малость?—Азии судорожно выхватил из кобуры наган и крикнул:—Да какой ты после этого солдат Красной Армии?! Тебе дан был приказ смотреть в оба, а вместо тебя усмотрел вот он, Лавр, он не пустил на правый берег разведку врага. Вот он — красный воин, герой! А ты... ты—кумышка!.. В трибунал его!— и, резко повернувшись на каблуках начищенных высоких сапог со шпорами, быстро пошел к стоящим у изгороди коням.
Возвращался Лаврушка домой в новых кожаных сапогах, старая шапчонка перевита красной лентой. Такой ленты ни у кого в деревне нет, вот будут расспрашивать ребята, как ее дали да за что. Известно за что— беляков углядел. Кумышка, тот проспал бы все на свете. И прав товарищ Азии, что так по всей строгости военной поступил,— потому не спи, Кумышка...
Миновав речку, Лаврушка поднялся на угорчик. И вот оно, поле, а за ним — и деревня. Смотри-ка, уже сеять начали. Вон и Евлаха вышагивает с лукошком. Он в одной белой рубахе, без картуза, через плечо у него на холщовом полотенце — грузное лукошко. И от этого Евлаха идет не быстро. Шагает по мягкой, вязкой пахоте, захватит из лукошка горсть жита, кинет — зерно звонко чикнет о лубяной край лукошка и брызгами разлетится по одну сторону ног. Кинет другой раз — и зерно ложится по другую сторону, и все у него получается уж очень ловко, будто он делает все это шутя, играючи.
Но кто же за ним боронит? Лошадь-то вроде не Ев-лахина, а наш Савраска. Да ведь это и в самом деле мамка боронит... «Дед, видать, все еще болеет, вот и позвала на помощь Евлаху»,— решил Лаврушка и, свер-
нув с дороги, побежал наискосок поля к матери. А Настасья и не замечает, правит Савраской да посматривает на борону. Борона деревянная, легкая, прыгает по неровной земле, и поэтому мамка положила поверх нее березовый чурбак — так зубья глубже врезаются в землю и лучше перелопачивают ее, подрезают корешки, вытаскивают их наверх.
Лаврушка прошел по краю загона к мешкам, поправил на шапчонке красную ленту, взглянул на сапоги, сухой травкой смахнул с них пыль — сапоги должны блестеть, как у Азина,— и кликнул маманьку.
А Настасья и сама приметила сына, оставив лошадь, она уже бежит по полосе к нему.
— Вернулся наконец-то,— и вдруг всплеснула руками.— Батюшки, лепта-то во лбу... За работу, что ль?
— Не всем... Это мне одному только. А еще вот,— и Лаврушка хлопнул ладонью по голенищу сапога.
— Неужели твои? Это за окопы достались?
— Говорю, не всем, одному мне... За храбрость...
— Да где ты с храбростью проявился? — подойдя с пустым лукошком, лукаво усмехнулся Евлаха.
Лаврушка по липу его понял, что старик вряд ли поверил ему.
— Дак как где?.. Беляков первый увидел... И побежал за подмогой... Сам Азии, вот видишь, сапоги за это дал... И ленту красную тоже за это же...
— Смотри-ка, и впрямь сапоги?—удивился Евлаха и, нагнувшись, пощупал пальцами голенище — кожа добротная.— Как это удалось-то ловко?
— Говорю, больше никому... Даже Петруня, и тот босиком домой пришел...
— Ну и ну,— качала от удивления головой мать.
— А моего Егора не видел?—спросил Евлаха.
— Да где там, дед Евлантей, увидишь, там видимо-невидимо войсков-то наших. У самого бы Азина надо спросить. Но вот, видишь, не успел... Ты, мамка, знаешь, какой он живой да верткий. И сапоги со шпорами...
— И тебе бы, поди, надо такие, а?
— А чего? Там у всех, кто па лошади,— ответил Лаврушка и взглянул на Евлаху, который из мешка пересыпал в лукошко зерно.
— Ну, а Азии какой собой-то? — спросил Евлаха.
— Молодой он... Говорит так строго, любо слушать.
Если кто в бою струхнет аль у окопа не тем делом займется, тут же сразу выхватывает наган...
— Неужто стреляет? — удивилась мать.
— Нет, это для острастки больше. А может, если надо, и выстрелит. За это его и боятся... окромя меня.
— Ну, и бахвал ты, Лаврушка, стал,— усмехнулась Настасья.
— Спросите Петруню, если не верите... Как Азии тогда на Кумышку крикнул? Петруня даже задрожал от испугу, а я ничего, потому Азии обо мне как сказал — и на белого офицера, мол, не променяю такого орла...
— Ну, вот что, слушай-ка ты, орел,— сказала мать.— Если не шибко устал да не голоден, подмени меня, поборони. А я тем временем дома приберусь — запустила с работой все... Да и к вечеру кое-что испеку вам с дедом. Ноги устали, так на лошадь сядь, ты легонький. А сапоги прибереги, сними теперь...
Присев на мешки, Лаврушка осторожно стянул с ног сапоги, по-хозяйски оглядел подошвы— не износились ли, хотя какое там, всю дорогу босиком бежал, только у деревни обул их,— и, убедившись, что не износились, положил к телеге и накрыл сверху пустым мешком. Потом подошел к Савраске, ухватившись за седелку, взобрался по оглобле на лошадь и тронулся вдоль борозды. Борона, расчесывая свежую пахоту, шла спокойно, только там, где наискось поля пролегал зимняк, она начала легонько прыгать.
Обратно Лаврушка ехал по тому же месту: боронил он в три следа, да еще, наверное, Евлаха заставит четвертую борону вести зигзагом, чтоб не было ни гребней, ни бороздок видно. Он хозяйственный — и у чужих делает все, как у себя.
Вечером к Лаврушке прибежал Федярка, осмотрел дареные сапоги, натянул на себя шапку с красной лентой.
Глянул в простенок — веснушчатая рожица Федярки так и расплылась в зеркале.
— Баско-то как!
— Еще бы!
— Значит, сам Азии?..
— С ним-то, с Азиным, я за руку ручкался,— и, склонившись, Лаврушка по секрету добавил:—Звал Азин-то к себе в дивизию.
— Ну?
— Только мамки жалко, и дед больной...
— Зря не остался,— упрекнул Федярка.— Я бы на твоем месте...
— Да ты думаешь, всех он принимает? Он только меня брал, спроси вон Петруню...
— А ленту эту за чего же?
— Так за то самое, что беляков вовремя усмотрел. Говорят, мол, я целое сражение выиграл...
— Вот видишь! — воскликнул Федярка.— А еще не хотел идти... Да если бы не я, так ты и просидел бы... Конечно, мы тоже с дедом тут поработали. Штабель лесу для телефонов навозили. Приходи ко мне, поговорим еще. А то маманька меня на две минуты отпустила.
Подходя к дому, Федярка думал о Лаврушке, о том, какой все же он счастливый, что ему столько лет... «Вот и я хотел бы пойти, да разве отпустили бы... Маловато, сказали бы, годов. Так вот все без меня самое главное и пройдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Уж и в помощники?
— А почему бы и нет? Ты не трус, вижу. Мне только трусов не надо. Ну, так как, не хочешь, значит, моим помощником быть? —хитровато усмехнулся Азии.— Смотри, упустишь время..
Отыскав взглядом низенького краснолицего мужика, которого только что подвели два молодых красноармейца, Азии спросил:
— Ты, что ли, проспал белых?
— Я,— опустив голову, ответил тот.
— Самогонку пил?..
— Немного кумышки, самую малость...
— Самую малость?—Азии судорожно выхватил из кобуры наган и крикнул:—Да какой ты после этого солдат Красной Армии?! Тебе дан был приказ смотреть в оба, а вместо тебя усмотрел вот он, Лавр, он не пустил на правый берег разведку врага. Вот он — красный воин, герой! А ты... ты—кумышка!.. В трибунал его!— и, резко повернувшись на каблуках начищенных высоких сапог со шпорами, быстро пошел к стоящим у изгороди коням.
Возвращался Лаврушка домой в новых кожаных сапогах, старая шапчонка перевита красной лентой. Такой ленты ни у кого в деревне нет, вот будут расспрашивать ребята, как ее дали да за что. Известно за что— беляков углядел. Кумышка, тот проспал бы все на свете. И прав товарищ Азии, что так по всей строгости военной поступил,— потому не спи, Кумышка...
Миновав речку, Лаврушка поднялся на угорчик. И вот оно, поле, а за ним — и деревня. Смотри-ка, уже сеять начали. Вон и Евлаха вышагивает с лукошком. Он в одной белой рубахе, без картуза, через плечо у него на холщовом полотенце — грузное лукошко. И от этого Евлаха идет не быстро. Шагает по мягкой, вязкой пахоте, захватит из лукошка горсть жита, кинет — зерно звонко чикнет о лубяной край лукошка и брызгами разлетится по одну сторону ног. Кинет другой раз — и зерно ложится по другую сторону, и все у него получается уж очень ловко, будто он делает все это шутя, играючи.
Но кто же за ним боронит? Лошадь-то вроде не Ев-лахина, а наш Савраска. Да ведь это и в самом деле мамка боронит... «Дед, видать, все еще болеет, вот и позвала на помощь Евлаху»,— решил Лаврушка и, свер-
нув с дороги, побежал наискосок поля к матери. А Настасья и не замечает, правит Савраской да посматривает на борону. Борона деревянная, легкая, прыгает по неровной земле, и поэтому мамка положила поверх нее березовый чурбак — так зубья глубже врезаются в землю и лучше перелопачивают ее, подрезают корешки, вытаскивают их наверх.
Лаврушка прошел по краю загона к мешкам, поправил на шапчонке красную ленту, взглянул на сапоги, сухой травкой смахнул с них пыль — сапоги должны блестеть, как у Азина,— и кликнул маманьку.
А Настасья и сама приметила сына, оставив лошадь, она уже бежит по полосе к нему.
— Вернулся наконец-то,— и вдруг всплеснула руками.— Батюшки, лепта-то во лбу... За работу, что ль?
— Не всем... Это мне одному только. А еще вот,— и Лаврушка хлопнул ладонью по голенищу сапога.
— Неужели твои? Это за окопы достались?
— Говорю, не всем, одному мне... За храбрость...
— Да где ты с храбростью проявился? — подойдя с пустым лукошком, лукаво усмехнулся Евлаха.
Лаврушка по липу его понял, что старик вряд ли поверил ему.
— Дак как где?.. Беляков первый увидел... И побежал за подмогой... Сам Азии, вот видишь, сапоги за это дал... И ленту красную тоже за это же...
— Смотри-ка, и впрямь сапоги?—удивился Евлаха и, нагнувшись, пощупал пальцами голенище — кожа добротная.— Как это удалось-то ловко?
— Говорю, больше никому... Даже Петруня, и тот босиком домой пришел...
— Ну и ну,— качала от удивления головой мать.
— А моего Егора не видел?—спросил Евлаха.
— Да где там, дед Евлантей, увидишь, там видимо-невидимо войсков-то наших. У самого бы Азина надо спросить. Но вот, видишь, не успел... Ты, мамка, знаешь, какой он живой да верткий. И сапоги со шпорами...
— И тебе бы, поди, надо такие, а?
— А чего? Там у всех, кто па лошади,— ответил Лаврушка и взглянул на Евлаху, который из мешка пересыпал в лукошко зерно.
— Ну, а Азии какой собой-то? — спросил Евлаха.
— Молодой он... Говорит так строго, любо слушать.
Если кто в бою струхнет аль у окопа не тем делом займется, тут же сразу выхватывает наган...
— Неужто стреляет? — удивилась мать.
— Нет, это для острастки больше. А может, если надо, и выстрелит. За это его и боятся... окромя меня.
— Ну, и бахвал ты, Лаврушка, стал,— усмехнулась Настасья.
— Спросите Петруню, если не верите... Как Азии тогда на Кумышку крикнул? Петруня даже задрожал от испугу, а я ничего, потому Азии обо мне как сказал — и на белого офицера, мол, не променяю такого орла...
— Ну, вот что, слушай-ка ты, орел,— сказала мать.— Если не шибко устал да не голоден, подмени меня, поборони. А я тем временем дома приберусь — запустила с работой все... Да и к вечеру кое-что испеку вам с дедом. Ноги устали, так на лошадь сядь, ты легонький. А сапоги прибереги, сними теперь...
Присев на мешки, Лаврушка осторожно стянул с ног сапоги, по-хозяйски оглядел подошвы— не износились ли, хотя какое там, всю дорогу босиком бежал, только у деревни обул их,— и, убедившись, что не износились, положил к телеге и накрыл сверху пустым мешком. Потом подошел к Савраске, ухватившись за седелку, взобрался по оглобле на лошадь и тронулся вдоль борозды. Борона, расчесывая свежую пахоту, шла спокойно, только там, где наискось поля пролегал зимняк, она начала легонько прыгать.
Обратно Лаврушка ехал по тому же месту: боронил он в три следа, да еще, наверное, Евлаха заставит четвертую борону вести зигзагом, чтоб не было ни гребней, ни бороздок видно. Он хозяйственный — и у чужих делает все, как у себя.
Вечером к Лаврушке прибежал Федярка, осмотрел дареные сапоги, натянул на себя шапку с красной лентой.
Глянул в простенок — веснушчатая рожица Федярки так и расплылась в зеркале.
— Баско-то как!
— Еще бы!
— Значит, сам Азии?..
— С ним-то, с Азиным, я за руку ручкался,— и, склонившись, Лаврушка по секрету добавил:—Звал Азин-то к себе в дивизию.
— Ну?
— Только мамки жалко, и дед больной...
— Зря не остался,— упрекнул Федярка.— Я бы на твоем месте...
— Да ты думаешь, всех он принимает? Он только меня брал, спроси вон Петруню...
— А ленту эту за чего же?
— Так за то самое, что беляков вовремя усмотрел. Говорят, мол, я целое сражение выиграл...
— Вот видишь! — воскликнул Федярка.— А еще не хотел идти... Да если бы не я, так ты и просидел бы... Конечно, мы тоже с дедом тут поработали. Штабель лесу для телефонов навозили. Приходи ко мне, поговорим еще. А то маманька меня на две минуты отпустила.
Подходя к дому, Федярка думал о Лаврушке, о том, какой все же он счастливый, что ему столько лет... «Вот и я хотел бы пойти, да разве отпустили бы... Маловато, сказали бы, годов. Так вот все без меня самое главное и пройдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99