«Это ничего,— подумал Сафаней, прилаживая доску сбоку тротуара, чтоб залатать выемку под ним.— Хоть на воздухе побудем...»
И опять вспомнил о Люде: должно быть, она приезжала в Вятку, побыла и уехала обратно, теперь уж больше не приедет. Примолк, раздумывая о ней. Примолкли и другие. За день-то обо всем переговорили, перекурами все бывальщины извели, о чем же тут балакать -— и поднадоело, и помолчать не лишне, кое-что в думушках своих вспомнить... Так прошло молчком полчаса, только слышно было, как повизгивали пилы, постукивали топоры. И вдруг опять перекур. Табак-то свой, а спички — у конвоира. Потянулись к нему, как цыплята к наседке. Цыган, чиркнув спичкой о коробок, зажал трепетный язычок пламени в пригоршнях и каждому услужливо подносит прикурить,— вначале, конечно, самому конвоиру, а потом и своим...
— Смотр,и-ка, перековался наш цыган-то...
И все засмеялись. Смеялся и «перековавшийся». — А где у нас старшой-то?
— Верно, где он? — и все оглянулись.
— Сейчас тут был, вон и картуз его на столбике. Теперь уже спохватился и конвоир.
— Встать! — зычно крикнул он, хотя никто не сидел. Но все знали, что по команде «встать» тотчас же надо построиться.
Построились... Вьершова среди них не оказалось.
— Убег, мерзавец! — зычно крикнул конвоир и, щелкнув затвором винтовки, метнулся к дощатой ограде, за которой пышно цвела сирень.— Туда, должно быть, убег,— и он выстрелил вверх, давая знать своим о случившемся.
Поднятые по тревоге охранники вначале искали Вьершова в садике, потом принялись обшаривать клетушки и дровяники стоящих вблизи домов, расспрашивали встречных, не пробегал ли тут бритоголовый. А Сафаней Вьершов, завалившись в выемку под тротуаром, преспокойно лежал, прислушиваясь к приближающимся и удаляющимся шагам прохожих, к постукиванию над собой каблуков и каблучков, к шуршанию босых ног, к топоту ребятишек, и терпеливо ждал ночи.
В Фанькияой кузнице, как и у Ильки Кропота на мельнице, всегда самые свежие новости. Чуть ли не со неси волости наведывались сюда люди: ни один кузнец в округе не ковал так дельно, как Фанька. У него не только наковальня есть, но и станки разные — любую вещицу может изладить. Серпы бабам даже делать начал— вот какой это Фанька. И не пустобрех он, не в отца удался. Отец-то на собраниях как балалайка бренчит, I Фанька не такой — он скажет слово, но слово-то его дороже десяти.
Новости Фаньке приносят не только мужики да бабы, больше всех их приносит местный почтальон. Когда и читает Фанька — неизвестно, но все газетки он знает, что написано в каждом столбике, расскажет. Захватанные да замусоленные, висят они на косяке на кривой наколке, специально сделанной для них. Придет мужик в кузницу, Фанька выслушает его, кивнет в сторону косяка, почитай, мол, а сам к горну да к наковальне.
Кует Фанька или мастерит что-нибудь по заказу, в мужик тот шелестит газетой. Может, и не читает он, а лишь примеряется, сколько бы цигарок выгадать из такой вот хрустящей портянки. Шелестит-шелестит, да, глядишь, что-нибудь по слогам и сложит. Прочитает — и, заинтересовавшись, спросит другой раз Фаньку, как что, мол, понимать надо: за мужика газетка-то нынь аль как?
— Теперь все за мужика — и газета, и власть,— ответит Фанька и, смахнув с лица пот, снова за работу.
Но мужик хитер, он все не расстается с газетой, все примеряется, а потом, когда придет пора уходить, перешагнет порог и, будто между прочим, спросит:
— А старенькой газетки нет ли, Фанаил, на цигарку? Хоть в бересту завертывай!
— Газету нельзя,— ответит Фанька.—В ней портреты вождей да постановления, как же ты курить их будешь?—и, достав с полочки специально припасенную для такого дела бумагу, свернутую в гармошку, подаст: — На-ка вот, оторви на цигарку.
— А на две нельзя?
— Можно и на две...
Частенько заходит сюда за новостями и Евлаха. Посидит на пороге, послушает мужиков.
Сегодня у Фаньки новость особенная, из газеты вычитанная, потому и надежная,— и Евлаха вернулся домой возбужденным.
— А ну-ка, Глафирья, станови самовар,— и свекор с карандашом в руке подошел к окну.
У него тут на косяке свой счет ведется, свои пометки. Пометок этих уже целый столбик опускается вниз. Совсем еще недавно он вписал:
2 юня Сарапул
3 юня Агрыз
8 юня Ижевск,— и вот опять надо записывать.
Глафа знает, что в эти дни июня месяца красные вернули себе несколько городов. Для нее это тоже большая радость, Егорша-братец как раз за эти города и воюет. Как же не радоваться тому, что наши гонят вражину все дальше и дальше...
Радуется Глафа, однако замечает для порядку — хозяйке это положено:
— Запачкаешь косяки-то, тятенька.
— Ничего, мы потом белилами их помажем,— отвечает Евлаха.— А пока что с Федяркой писать будем... Это же, Глафирья, такое дело!.. Бегут ведь, смотри-ка, беляки и чайку уж попить не просят. В хвост и в гриву гонят буржуев. Дай бог доброго здоровья нашим!..
И, помусолив во рту карандаш, Евлаха занес новую дату на косяк:
«15 юля Катиринбурх»
На этот раз надпись получилась неуклюжей, с переносом: слово-то слишком большое, неудобное.
— Ничего, одного косяка не хватит — на другой переберемся. Так, что ли, Федярка?
— А еще много городов-то брать надо?
— Много ли — не много, а все возьмем! «Конечно, возьмем!» — Федярка, сорвавшись с места,
убежал, чтобы сообщить дедушкину новость другим ребятишкам.
Вскоре Федярка привел взглянуть на новый город, записанный на косяке, Юльку. Она хоть и девчонка, а все расспрашивает, где да что творится. Да опять же
и о братце ее — Лаврушке хочется узнать, далеко ли он ушагал с красными войсками.
Забравшись на лавку, Юлька правела пальцем по надписи, по слогам сложила слово,— верно, город-то больно непонятный какой-то.
— Царица, слышь, такая была... Катька,— пояснил Федярка.
— А тут ведь не Катька.
— Не поймете вы, буржуи экие,— решив прийти на помощь, сказал Евлаха.— Катька — это по-нашему... Ну, а она назвала вроде на немецкий лад — «бурх», Катьки-на столица, дескать!..
— А пошто царицей город назвали?
— Видишь ли, каждой царице память о себе оставить хочется, вот и назвала так... Теперь вот мы завоевали, снимем старую вывеску. Вон Егор-то наш что пишет: целыми полками в плен забираем беляков. А раз берем их, так не без городов же...
«Это, наверно, шибко много, если целыми полками,— подумала Юлька.— Жалко, что не парень. Была бы парнем, тоже воевала, как наш Лаврушка. Хорошо парнем быть! Девчонке только и знай — пряди куделю да тки полотно...»
— А ты, дядя Евлантий, привет-то передаешь ли от нас, от мамки, от меня?—'спросила Юлька и добавила: — Когда будешь писать, спроси, скоро ль домой вернется Лаврушка наш.
— Теперь уж, наверно, скоро,— пообещал. Евлаха.— Теперь уж видишь, как наши ходко идут,— и он закурил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
И опять вспомнил о Люде: должно быть, она приезжала в Вятку, побыла и уехала обратно, теперь уж больше не приедет. Примолк, раздумывая о ней. Примолкли и другие. За день-то обо всем переговорили, перекурами все бывальщины извели, о чем же тут балакать -— и поднадоело, и помолчать не лишне, кое-что в думушках своих вспомнить... Так прошло молчком полчаса, только слышно было, как повизгивали пилы, постукивали топоры. И вдруг опять перекур. Табак-то свой, а спички — у конвоира. Потянулись к нему, как цыплята к наседке. Цыган, чиркнув спичкой о коробок, зажал трепетный язычок пламени в пригоршнях и каждому услужливо подносит прикурить,— вначале, конечно, самому конвоиру, а потом и своим...
— Смотр,и-ка, перековался наш цыган-то...
И все засмеялись. Смеялся и «перековавшийся». — А где у нас старшой-то?
— Верно, где он? — и все оглянулись.
— Сейчас тут был, вон и картуз его на столбике. Теперь уже спохватился и конвоир.
— Встать! — зычно крикнул он, хотя никто не сидел. Но все знали, что по команде «встать» тотчас же надо построиться.
Построились... Вьершова среди них не оказалось.
— Убег, мерзавец! — зычно крикнул конвоир и, щелкнув затвором винтовки, метнулся к дощатой ограде, за которой пышно цвела сирень.— Туда, должно быть, убег,— и он выстрелил вверх, давая знать своим о случившемся.
Поднятые по тревоге охранники вначале искали Вьершова в садике, потом принялись обшаривать клетушки и дровяники стоящих вблизи домов, расспрашивали встречных, не пробегал ли тут бритоголовый. А Сафаней Вьершов, завалившись в выемку под тротуаром, преспокойно лежал, прислушиваясь к приближающимся и удаляющимся шагам прохожих, к постукиванию над собой каблуков и каблучков, к шуршанию босых ног, к топоту ребятишек, и терпеливо ждал ночи.
В Фанькияой кузнице, как и у Ильки Кропота на мельнице, всегда самые свежие новости. Чуть ли не со неси волости наведывались сюда люди: ни один кузнец в округе не ковал так дельно, как Фанька. У него не только наковальня есть, но и станки разные — любую вещицу может изладить. Серпы бабам даже делать начал— вот какой это Фанька. И не пустобрех он, не в отца удался. Отец-то на собраниях как балалайка бренчит, I Фанька не такой — он скажет слово, но слово-то его дороже десяти.
Новости Фаньке приносят не только мужики да бабы, больше всех их приносит местный почтальон. Когда и читает Фанька — неизвестно, но все газетки он знает, что написано в каждом столбике, расскажет. Захватанные да замусоленные, висят они на косяке на кривой наколке, специально сделанной для них. Придет мужик в кузницу, Фанька выслушает его, кивнет в сторону косяка, почитай, мол, а сам к горну да к наковальне.
Кует Фанька или мастерит что-нибудь по заказу, в мужик тот шелестит газетой. Может, и не читает он, а лишь примеряется, сколько бы цигарок выгадать из такой вот хрустящей портянки. Шелестит-шелестит, да, глядишь, что-нибудь по слогам и сложит. Прочитает — и, заинтересовавшись, спросит другой раз Фаньку, как что, мол, понимать надо: за мужика газетка-то нынь аль как?
— Теперь все за мужика — и газета, и власть,— ответит Фанька и, смахнув с лица пот, снова за работу.
Но мужик хитер, он все не расстается с газетой, все примеряется, а потом, когда придет пора уходить, перешагнет порог и, будто между прочим, спросит:
— А старенькой газетки нет ли, Фанаил, на цигарку? Хоть в бересту завертывай!
— Газету нельзя,— ответит Фанька.—В ней портреты вождей да постановления, как же ты курить их будешь?—и, достав с полочки специально припасенную для такого дела бумагу, свернутую в гармошку, подаст: — На-ка вот, оторви на цигарку.
— А на две нельзя?
— Можно и на две...
Частенько заходит сюда за новостями и Евлаха. Посидит на пороге, послушает мужиков.
Сегодня у Фаньки новость особенная, из газеты вычитанная, потому и надежная,— и Евлаха вернулся домой возбужденным.
— А ну-ка, Глафирья, станови самовар,— и свекор с карандашом в руке подошел к окну.
У него тут на косяке свой счет ведется, свои пометки. Пометок этих уже целый столбик опускается вниз. Совсем еще недавно он вписал:
2 юня Сарапул
3 юня Агрыз
8 юня Ижевск,— и вот опять надо записывать.
Глафа знает, что в эти дни июня месяца красные вернули себе несколько городов. Для нее это тоже большая радость, Егорша-братец как раз за эти города и воюет. Как же не радоваться тому, что наши гонят вражину все дальше и дальше...
Радуется Глафа, однако замечает для порядку — хозяйке это положено:
— Запачкаешь косяки-то, тятенька.
— Ничего, мы потом белилами их помажем,— отвечает Евлаха.— А пока что с Федяркой писать будем... Это же, Глафирья, такое дело!.. Бегут ведь, смотри-ка, беляки и чайку уж попить не просят. В хвост и в гриву гонят буржуев. Дай бог доброго здоровья нашим!..
И, помусолив во рту карандаш, Евлаха занес новую дату на косяк:
«15 юля Катиринбурх»
На этот раз надпись получилась неуклюжей, с переносом: слово-то слишком большое, неудобное.
— Ничего, одного косяка не хватит — на другой переберемся. Так, что ли, Федярка?
— А еще много городов-то брать надо?
— Много ли — не много, а все возьмем! «Конечно, возьмем!» — Федярка, сорвавшись с места,
убежал, чтобы сообщить дедушкину новость другим ребятишкам.
Вскоре Федярка привел взглянуть на новый город, записанный на косяке, Юльку. Она хоть и девчонка, а все расспрашивает, где да что творится. Да опять же
и о братце ее — Лаврушке хочется узнать, далеко ли он ушагал с красными войсками.
Забравшись на лавку, Юлька правела пальцем по надписи, по слогам сложила слово,— верно, город-то больно непонятный какой-то.
— Царица, слышь, такая была... Катька,— пояснил Федярка.
— А тут ведь не Катька.
— Не поймете вы, буржуи экие,— решив прийти на помощь, сказал Евлаха.— Катька — это по-нашему... Ну, а она назвала вроде на немецкий лад — «бурх», Катьки-на столица, дескать!..
— А пошто царицей город назвали?
— Видишь ли, каждой царице память о себе оставить хочется, вот и назвала так... Теперь вот мы завоевали, снимем старую вывеску. Вон Егор-то наш что пишет: целыми полками в плен забираем беляков. А раз берем их, так не без городов же...
«Это, наверно, шибко много, если целыми полками,— подумала Юлька.— Жалко, что не парень. Была бы парнем, тоже воевала, как наш Лаврушка. Хорошо парнем быть! Девчонке только и знай — пряди куделю да тки полотно...»
— А ты, дядя Евлантий, привет-то передаешь ли от нас, от мамки, от меня?—'спросила Юлька и добавила: — Когда будешь писать, спроси, скоро ль домой вернется Лаврушка наш.
— Теперь уж, наверно, скоро,— пообещал. Евлаха.— Теперь уж видишь, как наши ходко идут,— и он закурил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99