Ткнув пальцем в густо усеянный жирными типографскими буквами лист, он наставительно заметил вошедшему Ложенцову:
— Не над кроватью надо развешивать директивы штаба, а на улице, на видном месте...
— И там есть, товарищ Капустин. Сюда вожу особо непонятных, вроде для разъяснения: читай, мол, и учи наизусть. И что ты думаешь, товарищ Капустин, некоторым помогают такие директивы лучше кутузки. Кое-кто даже списывает для себя и дома так же развешивает, как я.
«Того и гляди, еще разоружат тут!» — вернувшись из исполкома, подумал рассерженный Степанов и прошелся по комнате.— Черта с два! Руки у вас еще коротки!»
Степанов был теперь зол на всех — на Капустина, на Ложенцова, на Хомака.
«Комиссар Хомак, эта косая дура в плечах,— возмущался Степанов,— так подобострастно и наивно держался перед мальчишкой-реалистом, что было даже неловко за него». Когда в конце заседания Петр Капустин потребовал немедленного снятия диктатуры, Хомак ни словом не возразил, казалось, он даже был рад, что так легко отделался от лишних хлопот.
«Для чего же нам было заваривать всю эту кашу? Разоружили караульную часть, захватили оружие, установили свой контроль за телеграфом, одним словом, ухватились было за власть, а Хомак возьми да добровольно и передай ее обратно большевикам. Такого помощника и близко к себе бы подпускать не следовало. Да и нужен ли он мне вообще? Разве что как ширма, за которой легче пока укрываться?..»
Однако Степанов больше всего злился на самого себя: «Не сумел раскусить, что Хомак для этого дела совсем неподходящая личность. По указке он еще может кое-что делать, а как спросили ответственность за свои действия — сразу растерялся. Нужно было не выжидать, а браться самому. Но время упущено. Надо снова выжидать, снова сколачивать силы. А как теперь сколачивать, когда предложили со всем полком перебазироваться почти за сотню верст в Малмыж? А может, это и к лучшему,— там в исполкоме другие люди, оттуда ближе к Казани... Хотя и здесь неплохо было, завязались знакомства... Будь на месте диктатора не Хомак, а кто-нибудь другой,— вовсю теперь бы запо-
лыхал пожар! Ложенцов с Капустиным не успели бы и опомниться. Мы сумели б против них обратить весь гнев мужицкий... Тут и реквизиция хлеба, и нехватка товаров — и соли нет у мужика, и керосину, и спичек.. Каждую соринку бросили бы на чашу весов...»
Степанов взял с этажерки свежий номер губернской газеты и, опустившись на диван, лег, не снимая сапог. Сначала он пробежал взглядом одни заголовки, словно примериваясь, что нужно прочитать в первую очередь, и, пробежав, остановился на сенсационном сообщении о самоубийстве Муравьева.
В сообщении говорилось, что командовавший силами красных па Чехословацком фронте Муравьев изменил Советской власти, издал ложный, изменнический приказ о выступлении подчиненных ему войск против Советской России.
Сообщалось также, что им был оцеплен Симбирский Совет. Но войска Муравьеву не подчинились, остались верными Советам. Ему ничего не оставалось, как только застрелиться.
Известие о самоубийстве бывшего царского генерала Муравьева потрясло Степанова. Когда-то он встречался с ним, был лично знаком... «Однако что же делать — неизвестность следует по пятам каждого из нас»,— и Степанов, снова уткнувшись в газету, прочитал о восстании эсеров в Муроме. В корреспонденции сообщалось, что восстание не имело успеха, Советы энергично подавили его, как подавили недавний мятеж в Ярославле.
«Интеллигентность нас заела»,— поморщился Степанов и хотел отложить газету, но его внимание привлекла другая статья.
«Одновременно с убийством графа Мирбаха начались выступления боевых левоэсеровских дружин в различных частях столицы»,— прочитал он в радиограмме из Москвы.
«Ну, что же, это для начала совсем неплохо»,— улыбнулся Степанов.
Он продолжил чтение:
«...Вооруженные отряды левых с-р заняли телефонную станцию, телеграф и некоторые другие важные пункты...»
— Даже по Кремлю стреляли?! — воскликнул он,читая дальше. Однако по мере чтения Степанов снова помрачнел.
«Жаль, жаль, что отступили,— поджав губы, подумал он.— Так же, видно, отдали телеграф, как и мы с Хомаком... И в Петрограде эсеры тоже провалились».— И Степанов, все еще не выпуская из рук газету, уставился в потолок, с которого свисала легкая сеточка паутины.
Он вгляделся и увидел, как в середине паучьего кружева завязла муха, она была уже совсем бессильна и лишь изредка двигала своей крохотной лапкой.
«Ужели лапотный неграмотный мужик сильнее вооруженной армии, сильнее наших старых, хорошо обученных военных кадров, наконец, сильнее объединенных сил Антанты? — думал Степанов.— Или мы так оскудели душой и телом, что вместо того, чтобы стрелять в противника, убиваем самих себя? Убиваем беспрецедентно и глупо...»
Степанов вскочил с дивана и швырнул газету.
«Надо торопиться, штабс-капитан, а то и ты увязнешь тут, как вон та муха на потолке»,— застегивая блестящие пуговицы кителя, подумал он и, открыв дверь, позвал к себе Малыша.
Когда тот вошел в комнату, Степанов кивнул головой на графин:
— Налей и выпей!
— А вы, товарищ командир? — Я тоже.
Степанов поднял рюмку с позолоченным ободком и, запрокинув голову, выпил, потом взял с тарелки жареного цыпленка и, оторвав ножку, принялся есть.
После второй рюмки он вытер рот салфеткой и, щурясь, сказал:
— Через день мы снимаемся с тобой, Малыш. Снимаемся по вине Хомака. Он изменил нам,—и, помолчав, тихо и доверительно и в то же время твердо добавил:— Списать его с довольствия!..
— Это как понять вас, товарищ командир?—недоуменно заморгал глазами матрос и поставил на стол рюмку.
— Списать, а как — придумай сам...
— Не могу, товарищ командир...
— Что-о-о?! — вскипел не ожидавший возражения Степанов.
— Я с корабля «Гангут», товарищ командир, и не могу так.
— Значит, ты против?— Процедил сквозь зубы Степанов.— Против воли пролетарской революции? — и, выхватив револьвер, крикнул: — В карцер!
На другой день, пасмурный и ветреный, у приземистого собора с разливистым зеленым куполом, похожим на чашу, перевернутую вверх дном, собралась кучка горожан, которые напряженно вглядывались в конец Воскресенской улицы. Вскоре из-за угла, со стороны солдатских казарм, показался отряд конных, за ним шли в пешем строю солдаты, потом двигались повозки, тарахтя колесами по булыжной мостовой. В рессорном экипаже, запряженном парой сытых лошадей, сидел сам Степанов в шинели, перехваченной ремнем. Угрюмо поглядывая из-под козырька фуражки, он лишь изредка кивал головой своим знакомым.
Когда экипаж поравнялся с собором, до Степанова донесся сипловатый голос:
— Наезжайте, Анатолий Ананьич!..
Степанов повернул голову и увидел среди горожан Риторика, вытягивавшегося на носках и махавшего соломенной шляпой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Не над кроватью надо развешивать директивы штаба, а на улице, на видном месте...
— И там есть, товарищ Капустин. Сюда вожу особо непонятных, вроде для разъяснения: читай, мол, и учи наизусть. И что ты думаешь, товарищ Капустин, некоторым помогают такие директивы лучше кутузки. Кое-кто даже списывает для себя и дома так же развешивает, как я.
«Того и гляди, еще разоружат тут!» — вернувшись из исполкома, подумал рассерженный Степанов и прошелся по комнате.— Черта с два! Руки у вас еще коротки!»
Степанов был теперь зол на всех — на Капустина, на Ложенцова, на Хомака.
«Комиссар Хомак, эта косая дура в плечах,— возмущался Степанов,— так подобострастно и наивно держался перед мальчишкой-реалистом, что было даже неловко за него». Когда в конце заседания Петр Капустин потребовал немедленного снятия диктатуры, Хомак ни словом не возразил, казалось, он даже был рад, что так легко отделался от лишних хлопот.
«Для чего же нам было заваривать всю эту кашу? Разоружили караульную часть, захватили оружие, установили свой контроль за телеграфом, одним словом, ухватились было за власть, а Хомак возьми да добровольно и передай ее обратно большевикам. Такого помощника и близко к себе бы подпускать не следовало. Да и нужен ли он мне вообще? Разве что как ширма, за которой легче пока укрываться?..»
Однако Степанов больше всего злился на самого себя: «Не сумел раскусить, что Хомак для этого дела совсем неподходящая личность. По указке он еще может кое-что делать, а как спросили ответственность за свои действия — сразу растерялся. Нужно было не выжидать, а браться самому. Но время упущено. Надо снова выжидать, снова сколачивать силы. А как теперь сколачивать, когда предложили со всем полком перебазироваться почти за сотню верст в Малмыж? А может, это и к лучшему,— там в исполкоме другие люди, оттуда ближе к Казани... Хотя и здесь неплохо было, завязались знакомства... Будь на месте диктатора не Хомак, а кто-нибудь другой,— вовсю теперь бы запо-
лыхал пожар! Ложенцов с Капустиным не успели бы и опомниться. Мы сумели б против них обратить весь гнев мужицкий... Тут и реквизиция хлеба, и нехватка товаров — и соли нет у мужика, и керосину, и спичек.. Каждую соринку бросили бы на чашу весов...»
Степанов взял с этажерки свежий номер губернской газеты и, опустившись на диван, лег, не снимая сапог. Сначала он пробежал взглядом одни заголовки, словно примериваясь, что нужно прочитать в первую очередь, и, пробежав, остановился на сенсационном сообщении о самоубийстве Муравьева.
В сообщении говорилось, что командовавший силами красных па Чехословацком фронте Муравьев изменил Советской власти, издал ложный, изменнический приказ о выступлении подчиненных ему войск против Советской России.
Сообщалось также, что им был оцеплен Симбирский Совет. Но войска Муравьеву не подчинились, остались верными Советам. Ему ничего не оставалось, как только застрелиться.
Известие о самоубийстве бывшего царского генерала Муравьева потрясло Степанова. Когда-то он встречался с ним, был лично знаком... «Однако что же делать — неизвестность следует по пятам каждого из нас»,— и Степанов, снова уткнувшись в газету, прочитал о восстании эсеров в Муроме. В корреспонденции сообщалось, что восстание не имело успеха, Советы энергично подавили его, как подавили недавний мятеж в Ярославле.
«Интеллигентность нас заела»,— поморщился Степанов и хотел отложить газету, но его внимание привлекла другая статья.
«Одновременно с убийством графа Мирбаха начались выступления боевых левоэсеровских дружин в различных частях столицы»,— прочитал он в радиограмме из Москвы.
«Ну, что же, это для начала совсем неплохо»,— улыбнулся Степанов.
Он продолжил чтение:
«...Вооруженные отряды левых с-р заняли телефонную станцию, телеграф и некоторые другие важные пункты...»
— Даже по Кремлю стреляли?! — воскликнул он,читая дальше. Однако по мере чтения Степанов снова помрачнел.
«Жаль, жаль, что отступили,— поджав губы, подумал он.— Так же, видно, отдали телеграф, как и мы с Хомаком... И в Петрограде эсеры тоже провалились».— И Степанов, все еще не выпуская из рук газету, уставился в потолок, с которого свисала легкая сеточка паутины.
Он вгляделся и увидел, как в середине паучьего кружева завязла муха, она была уже совсем бессильна и лишь изредка двигала своей крохотной лапкой.
«Ужели лапотный неграмотный мужик сильнее вооруженной армии, сильнее наших старых, хорошо обученных военных кадров, наконец, сильнее объединенных сил Антанты? — думал Степанов.— Или мы так оскудели душой и телом, что вместо того, чтобы стрелять в противника, убиваем самих себя? Убиваем беспрецедентно и глупо...»
Степанов вскочил с дивана и швырнул газету.
«Надо торопиться, штабс-капитан, а то и ты увязнешь тут, как вон та муха на потолке»,— застегивая блестящие пуговицы кителя, подумал он и, открыв дверь, позвал к себе Малыша.
Когда тот вошел в комнату, Степанов кивнул головой на графин:
— Налей и выпей!
— А вы, товарищ командир? — Я тоже.
Степанов поднял рюмку с позолоченным ободком и, запрокинув голову, выпил, потом взял с тарелки жареного цыпленка и, оторвав ножку, принялся есть.
После второй рюмки он вытер рот салфеткой и, щурясь, сказал:
— Через день мы снимаемся с тобой, Малыш. Снимаемся по вине Хомака. Он изменил нам,—и, помолчав, тихо и доверительно и в то же время твердо добавил:— Списать его с довольствия!..
— Это как понять вас, товарищ командир?—недоуменно заморгал глазами матрос и поставил на стол рюмку.
— Списать, а как — придумай сам...
— Не могу, товарищ командир...
— Что-о-о?! — вскипел не ожидавший возражения Степанов.
— Я с корабля «Гангут», товарищ командир, и не могу так.
— Значит, ты против?— Процедил сквозь зубы Степанов.— Против воли пролетарской революции? — и, выхватив револьвер, крикнул: — В карцер!
На другой день, пасмурный и ветреный, у приземистого собора с разливистым зеленым куполом, похожим на чашу, перевернутую вверх дном, собралась кучка горожан, которые напряженно вглядывались в конец Воскресенской улицы. Вскоре из-за угла, со стороны солдатских казарм, показался отряд конных, за ним шли в пешем строю солдаты, потом двигались повозки, тарахтя колесами по булыжной мостовой. В рессорном экипаже, запряженном парой сытых лошадей, сидел сам Степанов в шинели, перехваченной ремнем. Угрюмо поглядывая из-под козырька фуражки, он лишь изредка кивал головой своим знакомым.
Когда экипаж поравнялся с собором, до Степанова донесся сипловатый голос:
— Наезжайте, Анатолий Ананьич!..
Степанов повернул голову и увидел среди горожан Риторика, вытягивавшегося на носках и махавшего соломенной шляпой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99