— Товарищи! — приподняв руку, сказал тот. — Похороны наших дорогих братьев, погибших за революцию, состоятся завтра в двенадцать часов на этой умытой кровью трудового народа, отныне называемой Красной, революционной площади. Не забывайте, товарищи, хотя враг в панике и отступил, но он еще силен в своей зве-
риной злобе. Удесятеримте, товарищи, наши силы! Да здравствует революция!
— Да здравствует! — раскатилось окрест, и десятки винтовок поднялись вверх, блеснув на солнце примкнуты-ми штыками.
— Товарищи бойцы второго Вятского батальона,— снова услышал Егор голос Попова. — Товарищи красноармейцы, доблестные сыны трудового народа! Мы с вами освободили от врагов Прислон и Нолинск. Вы видите, как степановцы и местная буржуазия расправляются с нашими товарищами. Враг засел в Уржуме, Медведке, Аркуле, Русском Туреке, Малмыже... Он еще собирает силы... Но теперь уже ничего не может удержать наш наступательный порыв! Так поклянемтесь же, товарищи, перед павшими в верности революции! Ни минуты промедления! Вперед, товарищи, на освобождение Уржума!
— Вперед! — прокатилось по площади.
Ветлугин сквозь слезы, застилавшие глаза, увидел стоявшего рядом командира роты. Ничего ее сказав ему, он снова взял вспухшую руку Ксены и, припав к ней губами, прошептал:
— Прости, голубка...
Потом поднялся, тяжело опустился в седло и, стиснув до боли в суставах рукоять револьвера, покинул площадь.
Передовая колонна батальона перевалила уже по мосту через Вею и гуськом стала подниматься в гору по дороге, ведущей на Медведок.
Ветлугин, обгоняя других, поскакал на коне в голову колонны.
— Товарищ командир!—поравнявшись с Симоновым, крикнул он. — Чего же мы тихо двигаемся? Давайте же, товарищ командир, поспешим, чтоб ни один гад не ушел от пас!
— Не уйдет! — ответил твердо губвоеиком и, придерживая коня, сказал:—А знаешь что, рядом в деревне, верстах в двух отсюда, сходка, говорят, собралась. Не заехать ли к ним?
— А почему бы и нет?
— Тогда забирай, Ветлугин, двух-трех человек—и туда. Через час привал — нагонишь нас.
Не прошло и полчаса, как Ветлугин с тремя бойцами уже был в деревне. На площади, у церкви, толпились мужики с котомками, кое у кого за плечами висели ружья.
— Что у вас за сбор? — подъехав, спросил Ветлугин.
— Да агитатор тут,— ответил низенький безбровый мужичок.— Записывает в мобилизацию на Медведок...
— А ну, посторонись! — крикнул Ветлугин и, выхватив револьвер, въехал в гущу толпы и остановился у стола, за которым сидел человек с маленькими, мышиными глазками.
— Ты для кого мобилизуешь, для белых? — спросил он и, не дожидаясь ответа, скомандовал:—А ну, руки вверх, а то сейчас тебя в распыл к господу богу отправлю!
— Так велено же, — поднимая руки, ответил тот.
— Никаких «велено»! За мной лесом идет могучая Красная Армия. Беляков — долой! —и, заметив одобрение на лицах мужиков, добавил:—А теперь ближе к делу. Кто с нами в Армию Красную, тот становись по левую руку. А кто белым хочет кланяться, оставайся на месте.
Толпа заволновалась.
— С белыми нам не по пути! — крикнул кто-то из мужиков.
— Чего тогда стоим?
И вдруг, словно по уговору, толпа качнулась влево, к церкви. На опустевшей площади остался лишь стол, накрытый скатертью, да человек с мышиными глазками; лицо его стало белее самой скатерти. Дрожащими пальцами он начал сгребать в одну кучу бумаги.
— А кто тебе разрешил руки опустить? — строго спросил Ветлугин и, когда тот снова поднял их, сказал: — Ну, а теперь докладывай, белый агитатор, кто ты такой? Не сын, случайно, того Небогатикова, который керосин подливал? — и кивнул головой бойцам.—А ну, взять его со всеми потрохами!
Забрав бумаги со стола, Ветлугин подошел к мужикам.
— Оружие у всех есть?
— Есть частично, товарищ командир.
— Тогда забирайте его с собой, товарищи, и в наступ-ление! В последний бой! В решительный!
Избитого до полусознания Дрелевского бросили в карцер. Он лежал на грязном, холодном полу в разорванной на груди тельняшке и чуть слышно стонал. Болели руки, ноги, по щеке сочилась липкая кровь.
Под утро Дрелейский немного задремал. Но уснуть не удалось: вскоре за дверью камеры загремели ключи, щелкнул железисто запор.
— Поднимайсь!— скомандовал глухим голосом начальник тюрьмы. — На прогулку, живо!
— Рано ведь? — ничего не понимая, отозвался старик.
— Раннего мороз не берет, — ответил начальник. — Живей поворачиваясь! — и толкнул с трудом поднимавшегося с полу Дрелевского сапогом.
На тюремный двор, кроме Дрелевского, вывели Евлаху да еще одного, молодого с окровавленным лицом парня,— это был нолинский комиссар Ефим Карелов. Несмотря на то что он был болен, его, как и Дрелевского, тоже избили, и он еле держался на ногах.
— Ага, наш нолинский,— бросив взгляд на Ка-релова, усмехнулся Сафаней Вьершов, который сам вызвался проследить за исполнением приказа Степанова.
К Дрелевскому подошел начальник тюрьмы, дохнув водочным перегаром и чесноком,, сказал:
— Ну-к, что ж, комиссар, как видишь, бежать из моей горницы не так-то просто, а? Только себе неудовольствие да другим хлопоты...
Он передернул пышными усами.
— Все хлопоты у вас еще впереди, — ответил спокойно Дрелевокий.— У вас же все проиграно... Вы обречены... Вы не живете, а существуете... Вы уже мертвец! Живой мертвец! Солдаты, что ж вы стоите?!
— Намордник ему! — крикнул Вьершов и, подскочив к Дрелевскому, заломил ему назад руки.
Начальник тюрьмы подбежал с веревкой, солдаты принялись помогать ему.
Веревка была длинная. Одним концом связали руки Дрелевскому, другим — Карелову.
— Чего же это такое делаете-то? — спросил Евлаха.— Меня-то зачем?
— За сына. Выдай своего сынка-комиссара — освободим! Потому заложник ты, — пояснил начальник и толкнул старика к выходу.
— Отцы сынов своих не продают! — повернувшись, резко бросил Евлаха.
— Еще скажешь, старый хрыч, — стрелять будем,— пригрозил Сафаней Вьершов.
Вдевятером они вышли за ворота: трое безоружных, пять солдат с винтовками да Сафаней Вьершов.
Над острыми макушками деревьев уже занималась заря. В бледно-розовый цвет красила она край голубоватого неба, все больше и больше подбавляя в него желто-огнистого блеска, щедро отдаваемого коротким уходящим летом. Но вот нижняя кромка неба вдруг загорелась, и кровавая полоска побежала по верхушкам деревьев, ослепительно брызнув на землю животворным теплом.
Евлаха повел глазами поверх сплющенной фуражки Сафанея, вышагивавшего впереди всех. От дороги к лесу теснились ржаные суслоны. Верхушки их походили на мужицкие растрепанные картузы. Освещенные солнцем суслоны, казалось, совсем придвинулись к дороге. Евлаха, тоскливо вздохнув, словно сам себе сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99