— Чего же убиваться-то, Глаф? Ну, сойдемся, а? Будем жить, ну? — теребил он ее за платок, в который она кутала лицо. — Аль плохо будем жить? Не плохо ведь...
— Так не одна же я...
— Да ты чего это. Разви лишний он мне? Ремеслу учить буду, как сына... Ну, решай же, а?..
— Не-е... — прошептала она. — Не решаюсь...
— А ты решись, решись, — умоляюще просил он и, схватив Глафу за руку, глянул в глаза ее, полные немой тоски и боли.
Прошка Морало больше не заявлялся в Ржаной Полой. Но в деревне все чувствовали его присутствие, будто он вот тут, где-то рядом живет, да никто его не видит, и это еще сильнее настораживало людей. К тому же, ходили слухи, будто бы видели его на Илькиной мельнице, но кто видел, никто не знал, говорили, что видели, и все тут. Главное, чтоб никому вреда не приносил, а то, что живет в лесу вместе с волками, это его дело, поживет да образумится, как холод до пяток донимать будет.
Однако в деревне втайне и побаивались: от морозов-то выбежит из лесу волчина, заберется к кому-нибудь во хлев, а там и до огня недалеко: не бойся, говорят, вора, а пуще бойся огня лютого, вор-то хоть стены оставит, а огонь все языком слизнет.
Но однажды ржанополойцы взбудоражились не на шутку. И случилось это вот как.
Зима перевалила уже за половину, мужики по дороге вывозили с дальних покосов свои стожки, а как-то за Столбцы поехал и Евлаха— там у него стояла небольшая кладуха ржи, пока хорошая дорога, надо привезти ее домой и измолотить. Каково же было его изумление, когда вместо кладухи он увидел стожары да обгоревшие снопы. В жизни не случалось, чтобы плакал Евлаха, а тут — заплакал.
Трясущимися от горя руками он собрал несколько обгоревших снопов, бросил их на сани и почти порожняком вернулся домой.
— Прошкиных рук это бесчестное дело,— оказал он снохе.— Проха — стервец, этакое сотворил,— и, наскоро поев, пошел в волисполком к Никитичу, который с полгода как переехал из Уржума в Коврижки и работал здесь председателем.
Выслушав Езлаху, Ложенцов сказал:
— Надо последить...
С тех пор ржанополойцы еще больше стали остерегаться, не только в деревне, но и на росстанях, где скрещивались дороги, они установили ночной караул,— надо усмотреть, не наведался ли онова Прошка-басурман к тестю? Кузовков тоже не меньше других злился на зятя, когда заходил о Прошке разговор, он во воеуслышку заявлял: «Увижу, тутотки уж не помилую — осеку топором башку». Но соседи ему не очень-то верили — язык у Алешки и раньше был без костей.
Прошел месяц, наступил другой, холоднее первого, а Прошка так и не показывался. И все словно бы успокоились— отбился, видать, от деревни вражина, а то и убег к Нолям. А там милиции полно, живо его схватят. Да, может, и зря пугают, не всем же разговорам надо верить... Только Евлаха не был спокоен,— кладуха-то у него дотла сгорела. Как она могла сгореть без злого умысла в зимнюю пору? А умысел этот — наверняка Прошкин, по слухам, Прошка за лесными гарями живет...
Как-то поздно вечером Евлаха возвращался из Коврижек с собрания. Ночь была морозная, чуткая, стоит шагнуть — и уже шаги твои далеко слышны. Евлаха шел и все еще в мыслях был на собрании, видел перед собой Алексея Никитича: тот рассказывал об удивительных машинах, которые и жать станут, и косить, говорил о будущей счастливой жизни. Разбить бы только врагов, а там вернутся с фронтов люди, возьмутся разом за хозяйство,—земля теперь вся у мужика в руках,— как на дрожжах поднимется тогда светлая мужицкая жизнь... И Ёгор-ша небось вернется — чего ж ему дома не жить? Дома жить надо...
Евлаха шел и чувствовал, как по всему телу разливается бодрость, будто ему не шестьдесят лет, а наполовину меньше. Пожить бы еще с десяток-другой, заглянуть хо-
тя одним глазком, что будет дальше? Какой станет жизнь, скажем, лет через десять, через двадцать?
Евлаха даже присвистнул, вытащил табак.И тут, не успев свернуть цигарку, услышал со стороны леса легкое поскрипывание снега. «Уж не волк ли шастает?» — насторожился он. Вглядываясь в сторону леса, увидел: наискосок целины к Полоям двигалась какая-то фигура, с каждой минутой она приближалась, увеличивалась в размерах. И вдруг Евлахе показалось, что это вовсе не волк, а летит какая-то большая птица, только отчего под ней хрустит снег? Но вот, будто почуяв неладное, птица перемахнула дорогу и круто повернула в обратную сторону, к Коврижкам. Повернул обратно и Евлаха, ускорил шаги и в том месте, где несколько минут назад дорогу пересекла странная птица, он увидел на снегу свежую лыжню. Увидел — и догадка заледенила его, мелкой дробью застучало сердце. Не выпуская из виду черный силуэт, уже удалявшийся по задам к другому концу Коврижек, где стоял дом Ильки Кропотова, Евлаха заторопился в волисполком.
Никитич жил тут же, при исполкоме, в маленькой комнатушке, жил один, без семьи: жена с детишками была в деревне и не хотела в такое неопокойное время покидать дом. Да и комнатушка была мала, здесь раньше у помещика жил дворник, а теперь вот он, Ложенцов, все же остальные комнаты и большой зал были заняты самим волисполкомом.
Никитич еще не спал. Размачивая сухари в кружке с кипятком, он ел и одновременно беглым взглядом просматривал свежий номер «Бедноты».
Оставив газету, председатель волисполкома внимательно выслушал старика.
— Заглянуть бы к Ильке Кропоту,— посоветовал Евлаха.— Туда, по-моему, след ведет...
И верно, Евлаха не ошибся —лыжный след привел к Илькиному дому.
Дом Ильки Кропота — большой пятистенок под железной крышей — стоял на краю Коврижек, у самого оврага, заросшего ольхой и кустами можжевельника. На склоне оврага была сооружена беседка, в которой летом Илька чаевничал на вольном воздухе. Теперь овраг с беседкой был завален онегом, а ольховые ветки обильно подернуты белой кружевенью.
Подойдя к дому, Никитич распорядился, чтоб Евлаха и секретарь волисполкома, молодой паренек, которого они взяли на всякий случай с собой, встали на крыльцо, а сам, сжимая рукоять револьвера, подобрался к окну, освещенному лампой. Окно было задернуто занавеской, на ней виднелась расплывчатая тень, но был ли это сам Кропот или кто другой — понять трудно. Однако в просвет кружева, которым понизу была обрамлена занавеска, Никитич увидел ноги в валенках... Нет, это валенки не Ильки, и брюки не его,— эти ватные, с заплатами, таких Кропот не носил.
Оставив своего секретаря на крыльце, Никитич открыл дверь и так быстро вошел в избу, что человек в ватных брюках даже не успел подняться — он сидел у стола и жадно хлебал из блюда щи.
За Никитичем вошел в избу и Евлаха. Он сразу узнал в лохматом, заросшем черной бородой человеке Прошку — как-то видел его в гостях у Алешки Кузовкова— и утвердительно кивнул Никитичу.
— Ну что ж, гражданин Прохор Морален, собирайся,— сказал твердо Никитич и попросил притихшую хозяйку, чтобы та посветила в сенях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99