За свекром шла Глафа с корзиной, в которой лежала еда. Рядом — братец Егор, он нес берестяной туесок с квасом. Федярка бежал тут же,— то поотстанет, то забежит вперед и присядет где-нибудь за куст, чтобы потом неожиданно выскочить и пугнуть деда.
На угоре, посреди огромного поля, Евлаха отыскал свою полоску, оглядел ее с конца, для порядку перекрестился, мысленно пожелав себе побыстрей справиться с делом; потом плюнул на черенок серпа и, склонившись, словно он хотел боднуть рожь, подступавшую глухой стеной к дороге, захватил в горсть вызревшие стебли. И все услышали, как хрустнули, надломились они под серпом. Захватывал он ржаные стебли по-своему,
не торопясь, но сразу помногу, два захвата —и полная горсть. Глафа работала по-другому. В белом сарафане без рукавов, она быстро хватала рукой восково-белые стебли, ее серп ходко и деловито будто жевал их — хруп-хруп-хруп,— и свежая горсть уже летела за плечо. Свекор одну горсть положит на землю, а сноха в это время две да три метнет. Вот уже Глафа вырвалась вперед и, видя, как Егор на своей лехе начал отставать, норовила подсобить ему, вела не только свой загончик, но поджинала и его край.
— Не усердствуй шибко-то, братец,— шепнула она, когда серпы их приблизились и чуть не сцепились своими коваными носами.— Чего ж тебе надрываться? Это нам с тятенькой спривычно.
И верно —с непривычки у Егора ломило спину, пот горохом катился по лицу, и, вытирая его платком, он оглянулся. Позади уже рядами лежали снопы. У отца — толстые и тугие, будто бочонки, у Глафы снопы чуть поменьше, но их столько было, что не умещались в ряд, и она клала их крестом — сноп на сноп. А у него — чего же у него — реденько снопиков лежало за спиной, и снопики-то не такие, как у Глафы,— головастые, взъерошенные. Украдкой Егор взглянул на сноху — крепкие, с загорелыми икрами ноги в берестяных ступнях, бойкие, свободно двигающиеся руки, то и дело подбрасывавшие через плечо горсти тяжелого жита. И он снова .подумал, какая дельная и работящая Глафа.
Подойдя к сгруженным крест-накрест снопам, Егор взял из-под них туесок, отпил через край холодного квасу и снова взглянул на Глафу: она стояла спиной к нему и ловко, словно играючи, свивала пояс для нового снопа, высокая, стройная, с гордо посаженной головой, повязанной белым платком.
К вечеру у отца от жары отяжелела голова, и они с внуком ушли домой пораньше: надо ведь на обратном пути вырубить в лесочке вилы, да и дома прибрать скотину, а потом еще и скипятить самовар. Как хорошо после работы прийти домой к готовому самоварчику! Пусти и морковный чаек, но все же не пустая вода, а чаек...
К концу дня поднавык и Егор — спина меньше ныла, и руки быстрее ходили возле земли. Закончили они полоску с Глафой, когда уже совсем стемнело. Но рано
еще уходить, надо поставить суслоны, за день-то вон сколько снопов наметали на полосе. А днем их ставить нельзя: на такой жаре все зерно окрошишь. И ставят их только вечером, когда спадет жара, отросит и снопы чуть повлажнеют.
Глафа и тут неутомима, возьмет на руки тяжеленный тятенькин сноп, опрокинет его на «голову» и, обхватив ржаные колосья ладонями, скажет:
— Осторожненько приставляй, братец,— и нетерпеливо добавит:— Подержи-ка...
А сама уже бежит за другим снопом. Подбежит, приставит его. Тут и Егор рядом — со своим. Вот поставлен третий, четвертый... Так тринадцать снопов сгрудят колосьями вверх,— и суслон вроде готов. Хотя нет, еще шапкой накрыть его надо, или, как говорят здесь, клобуком,— от дождя оградить да и от птиц... Тут уж, с клобуком управляться, дело мужское,— и Егор, выбрав потяжелее сноп,— тятькины для такого случая как раз подходят! — ставит его на попа и принимается разламывать солому во все стороны — солнышком. Глафа тем временем сдружает, обхватывает суслон руками, чтобы колосья не топорщились, по суслон-то эвон какой— не обхватишь, а Егор уж тут как тут, поднимает на руки клобук и набрасывает его поверх суслона, как шляпу. И вот суслон готов — широкий, духмяный, от него так пышет свежим, распаренным, пьянящим ржаным караваем.
— Когда же, братец, дома-то побываешь опять? — охорашивая последний суслон, спросила Глафа.— Небось и не приедешь теперь... Может, и женишься там?
— Нет, что ты, Глафа, не думано еще жениться...
— Ой ли не думано? Поди, уж все думано-переду-мано,— с еле заметной грустью сказала она и обхватила руками новый суслон.— Обещал ведь приехать как-то насовсем...
— Обещал, да вот все дела задерживают.
— А то верно, братец, приезжал бы... Тятенька-то наш стар стал.
— А ты, Глафа?
— Я что... Я баба. Мужик в дому должен быть. Есть вон у меня опеныш, да мал.
Егор, изладив клобук, ловко подбросил его на руках и прикрыл им суслон.
— У нас ведь, братец, вон как хорошо.— продолжала Глафа.—Поработаешь вот так, и хлебушко есть, и скотинка во дворе, и овощь для разнообразу. А у вас все с привозу да с покупи. Приезжай-ка лучше домой! Земля-то вон как соскучилась по мужику, уже родить перестает.
— Спасибо, Глафонька,—дотронувшись до ее упругого плеча, сказал Егор.
— И тебе, братец, спасибо,—прошептала она.— Спасибо, соколанушко...
И ехать бы некогда,— стояла горячая пора уборки,— но Евлаха решил сам проводить сына до города.
Узнав о поездке Евлахи, вечером забежала к ним жена Кузовкова и просила увезти своему мужику кое-что из стрепеньки, а то па чужих-то хлебах, да еще в каталажке, совсем старик подорвется здоровьем.
Утром, в воскресенье, как только выглянуло из-за угора солнце, Евлаха запряг пегого меринка, уложил в тарантасе — дощатом коробе — Егоровы гостинцы и стрепеиьку для передачи Алешке — тоненькие ножки, натолкал в веревчатый кошель сена, привязал его к задку телеги. На всякий случай,—другой раз и заяц из лесу выскочит,—прихватил свое старенькое ружье, сунув его к ногам под сено.
Выехав за ворота, Евлаха вскочил на лавочку, что на передке телеги, ругнул для порядку Пегаша буржуем и, достав кисет, извлек оттуда скрюченный пожухлый листок самосада, только вчера снятый с гряды и подсушенный за ночь в печи на сковородке. Деловито размял его над бумажным желобком, закурил. Задохнулся кислым терпким дымом, закашлялся. Потом повернулся к сыну.
— Ты вот что, Егорша, я тебя спрошу,—попыхивая неровно горевшей цигаркой, начал он.— Гляжу вот кругом и вижу: некрепко, однако, стоит... Не кувыркнется?
— Кто?
— Власть-то... Ну, Ложенцов ваш, к слову, ты...
— Власть наша, тятя, теперь напрочно. Теперь уж старым порядкам не бывать.
— Ты думаешь? А вдруг?.., Куда ведь ни посмотри — все не спокойно. Не шибко верят мужики. Илья вон Калиныч... Кропотоз-то, родником нам еще приходился раньше, а нынь, слышь, и шапки не снимает. А все оттого, что хлебец у него повыгребли из сусеков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
На угоре, посреди огромного поля, Евлаха отыскал свою полоску, оглядел ее с конца, для порядку перекрестился, мысленно пожелав себе побыстрей справиться с делом; потом плюнул на черенок серпа и, склонившись, словно он хотел боднуть рожь, подступавшую глухой стеной к дороге, захватил в горсть вызревшие стебли. И все услышали, как хрустнули, надломились они под серпом. Захватывал он ржаные стебли по-своему,
не торопясь, но сразу помногу, два захвата —и полная горсть. Глафа работала по-другому. В белом сарафане без рукавов, она быстро хватала рукой восково-белые стебли, ее серп ходко и деловито будто жевал их — хруп-хруп-хруп,— и свежая горсть уже летела за плечо. Свекор одну горсть положит на землю, а сноха в это время две да три метнет. Вот уже Глафа вырвалась вперед и, видя, как Егор на своей лехе начал отставать, норовила подсобить ему, вела не только свой загончик, но поджинала и его край.
— Не усердствуй шибко-то, братец,— шепнула она, когда серпы их приблизились и чуть не сцепились своими коваными носами.— Чего ж тебе надрываться? Это нам с тятенькой спривычно.
И верно —с непривычки у Егора ломило спину, пот горохом катился по лицу, и, вытирая его платком, он оглянулся. Позади уже рядами лежали снопы. У отца — толстые и тугие, будто бочонки, у Глафы снопы чуть поменьше, но их столько было, что не умещались в ряд, и она клала их крестом — сноп на сноп. А у него — чего же у него — реденько снопиков лежало за спиной, и снопики-то не такие, как у Глафы,— головастые, взъерошенные. Украдкой Егор взглянул на сноху — крепкие, с загорелыми икрами ноги в берестяных ступнях, бойкие, свободно двигающиеся руки, то и дело подбрасывавшие через плечо горсти тяжелого жита. И он снова .подумал, какая дельная и работящая Глафа.
Подойдя к сгруженным крест-накрест снопам, Егор взял из-под них туесок, отпил через край холодного квасу и снова взглянул на Глафу: она стояла спиной к нему и ловко, словно играючи, свивала пояс для нового снопа, высокая, стройная, с гордо посаженной головой, повязанной белым платком.
К вечеру у отца от жары отяжелела голова, и они с внуком ушли домой пораньше: надо ведь на обратном пути вырубить в лесочке вилы, да и дома прибрать скотину, а потом еще и скипятить самовар. Как хорошо после работы прийти домой к готовому самоварчику! Пусти и морковный чаек, но все же не пустая вода, а чаек...
К концу дня поднавык и Егор — спина меньше ныла, и руки быстрее ходили возле земли. Закончили они полоску с Глафой, когда уже совсем стемнело. Но рано
еще уходить, надо поставить суслоны, за день-то вон сколько снопов наметали на полосе. А днем их ставить нельзя: на такой жаре все зерно окрошишь. И ставят их только вечером, когда спадет жара, отросит и снопы чуть повлажнеют.
Глафа и тут неутомима, возьмет на руки тяжеленный тятенькин сноп, опрокинет его на «голову» и, обхватив ржаные колосья ладонями, скажет:
— Осторожненько приставляй, братец,— и нетерпеливо добавит:— Подержи-ка...
А сама уже бежит за другим снопом. Подбежит, приставит его. Тут и Егор рядом — со своим. Вот поставлен третий, четвертый... Так тринадцать снопов сгрудят колосьями вверх,— и суслон вроде готов. Хотя нет, еще шапкой накрыть его надо, или, как говорят здесь, клобуком,— от дождя оградить да и от птиц... Тут уж, с клобуком управляться, дело мужское,— и Егор, выбрав потяжелее сноп,— тятькины для такого случая как раз подходят! — ставит его на попа и принимается разламывать солому во все стороны — солнышком. Глафа тем временем сдружает, обхватывает суслон руками, чтобы колосья не топорщились, по суслон-то эвон какой— не обхватишь, а Егор уж тут как тут, поднимает на руки клобук и набрасывает его поверх суслона, как шляпу. И вот суслон готов — широкий, духмяный, от него так пышет свежим, распаренным, пьянящим ржаным караваем.
— Когда же, братец, дома-то побываешь опять? — охорашивая последний суслон, спросила Глафа.— Небось и не приедешь теперь... Может, и женишься там?
— Нет, что ты, Глафа, не думано еще жениться...
— Ой ли не думано? Поди, уж все думано-переду-мано,— с еле заметной грустью сказала она и обхватила руками новый суслон.— Обещал ведь приехать как-то насовсем...
— Обещал, да вот все дела задерживают.
— А то верно, братец, приезжал бы... Тятенька-то наш стар стал.
— А ты, Глафа?
— Я что... Я баба. Мужик в дому должен быть. Есть вон у меня опеныш, да мал.
Егор, изладив клобук, ловко подбросил его на руках и прикрыл им суслон.
— У нас ведь, братец, вон как хорошо.— продолжала Глафа.—Поработаешь вот так, и хлебушко есть, и скотинка во дворе, и овощь для разнообразу. А у вас все с привозу да с покупи. Приезжай-ка лучше домой! Земля-то вон как соскучилась по мужику, уже родить перестает.
— Спасибо, Глафонька,—дотронувшись до ее упругого плеча, сказал Егор.
— И тебе, братец, спасибо,—прошептала она.— Спасибо, соколанушко...
И ехать бы некогда,— стояла горячая пора уборки,— но Евлаха решил сам проводить сына до города.
Узнав о поездке Евлахи, вечером забежала к ним жена Кузовкова и просила увезти своему мужику кое-что из стрепеньки, а то па чужих-то хлебах, да еще в каталажке, совсем старик подорвется здоровьем.
Утром, в воскресенье, как только выглянуло из-за угора солнце, Евлаха запряг пегого меринка, уложил в тарантасе — дощатом коробе — Егоровы гостинцы и стрепеиьку для передачи Алешке — тоненькие ножки, натолкал в веревчатый кошель сена, привязал его к задку телеги. На всякий случай,—другой раз и заяц из лесу выскочит,—прихватил свое старенькое ружье, сунув его к ногам под сено.
Выехав за ворота, Евлаха вскочил на лавочку, что на передке телеги, ругнул для порядку Пегаша буржуем и, достав кисет, извлек оттуда скрюченный пожухлый листок самосада, только вчера снятый с гряды и подсушенный за ночь в печи на сковородке. Деловито размял его над бумажным желобком, закурил. Задохнулся кислым терпким дымом, закашлялся. Потом повернулся к сыну.
— Ты вот что, Егорша, я тебя спрошу,—попыхивая неровно горевшей цигаркой, начал он.— Гляжу вот кругом и вижу: некрепко, однако, стоит... Не кувыркнется?
— Кто?
— Власть-то... Ну, Ложенцов ваш, к слову, ты...
— Власть наша, тятя, теперь напрочно. Теперь уж старым порядкам не бывать.
— Ты думаешь? А вдруг?.., Куда ведь ни посмотри — все не спокойно. Не шибко верят мужики. Илья вон Калиныч... Кропотоз-то, родником нам еще приходился раньше, а нынь, слышь, и шапки не снимает. А все оттого, что хлебец у него повыгребли из сусеков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99