..»
— Они ведь, пермяки, без нас куда же, взяли да руки и подняли.
Кругом захохотали. Но тут из средины толпы поднялся коренастый и рыжебородый угрюмый мужик. Шагнул к Анисиму, смерил его глазами:
— Ты чо обо мне загнул? Ну, я пермяк, ну, не вятич, тут вот валенки катаю, а скажи мне, так я этого гада Колчака один за вязы его скручу, как вот, к слову сказать, тебя...
— Так я ведь, Петро... не о тебе речь...
— И обо мне... Потому я пермяк. А ежели Пермь сдалась, ну, я-то в чем виноват?
— Надо держать винтовку, а не шерсть валять.
— Хватит! А ну-ка, стихнем,— крикнул Ветлугин.— Дай вам волю — передеретесь... Виноваты тут все.
— Именно, товарищ комиссар, именно,— согласился пермяк.
— А раз все виноваты, то и слушайте приказ, не перебивайте.
— «...Пермь находится под ударами наших войск. Не далее, как в ночь на двадцать третье января получено сообщение, что одна наша дивизия разбила Пятый к Шестой неприятельские полки и два ударных батальона, взяла пленных, много военных трофеев, в том числе два тяжелых орудия, пулеметы и заняла станцию Менделеево (в девяноста двух верстах от Перми).
Другая дивизия, нанеся большие потери неприятелю, заняла Нытвинский завод (около шестидесяти верст от Перми).
Таким образом, не на Вятку наступают белогвардейцы, а отступают под натиском наших войск к Перми.
Военно-революционный комитет призывает всех рабочих, крестьян и честных граждан к спокойной работе, к напряжению всех сил для укрепления тыла.
Разгрузка Вятки от излишних огромных запасов материалов, особенно кожи, производится по распоряжению центральной власти не потому, что Вятке грозит опасность", а потому, что преступно держать в одном месте запасы изделий и материалов, когда в остальной России чувствуется огромный недостаток в них.
К спокойствию!
Выдержка и дисциплина прежде всего!
Председатель А. Белобородое».
Ветлугин снова оглядел мужиков, потряс газетой, словно спрашивая: «Понятно ли?»
— Чего же непонятного,— отозвался кто-то.— Надо двигаться... Далеко, правда, отбежали, черт возьми, но делать нечего: не дорога жмет ноги, а обувка...
— Теперь пойдем, комиссар,— согласился рыжебородый.— Пойдем, шибко втравили мужика в это дело. А если уж втравили нашего брата, ну, берегись, тут уж и руки вцепятся в ружья, и ноги пойдут. Даром, что они в лаптях, а до моря дойдут, до самого синего океяна...
Февраль в тот год был снежный и вьюжный.
В Ржаном Полое снега навалило до самых окон, огромные сугробы наставило в проулках, намело косы возле амбаров — трудно было без лопаты туда и пробраться. Алешкин амбар стоял на краю,—казалось, он вот-вот утонет в снегу,— ребятишки даже приспособились кататься с крыши на санках. Поднимутся к охлу-пеньку, сядут на санки — и ениз по насту до самой Вет-лужки. А наст мартовский крепкий, как по стеклу катишь,—только гудит под полозками да повизгивает, да ветер у шапчонок мальчишьих уши заламывает назад. Ну и катушка! Полить бы еще водой, только воду далеко сюда таскать. А жаль — из других деревень собрались бы сюда кататься.
Однажды ребятишки облюбовали на Евлахином дворе сани, на которых Глафа ездила в лес за дровами, затащили их на крышу и только было принялись усаживаться на них, как увидел все это старик Алешка Кузовков, закричал на ребят, пригрозил пожаловаться отцам. А где они, отцы,—в деревне остались бабы да ребятишки малые, да он, Алешка, нутром хворый,— отцы да старшие братья давно уж где-то за Казанью воюют, на уральских далеких горах. И Федяркин дед Евлампий там, а о дяде Егоре и говорить нечего, он комиссар, он, почитай, теперь самый главный идет супротив степахов да колчаков.
Видя, что ребятишки не слушаются, Кузовков подбежал к амбару, еще сильней закричал, чтоб сорванцы слезали с крыши,— амбар им не горка. Но те и ухом не ведут. И надо же — не только чужие ребятишки, а среди них и внук — Лаврушка.
Лаврушка с матерью да старшей сестрой Юлькой теперь насовсем перебрались к деду на жительство. Как тут не уедешь — отец-то их, Прошка, вон чего натворил: все говорят, что убил Вихарева и в самом деле он.
Лаврушкина мать Настасья с горя и от стыда все глаза выплакала. Одна надежда у нее теперь на Лаврушку, Подрастет — помощником станет.
— Не бойся, дедушка, не проломим крышу,— успокаивал сверху Лаврушка, подвязывая под подбородком уши телячьей шапки.
Но старик и слушать не хотел. Он схватил метлу и, потрясая ею, грозился отхлестать всех по очереди...
Пока ребята усаживались, старший из них, Лаврушка, держал сани за передок, чтобы они раньше времени не укатили. Лаврушка последним вскочил на задок саней, сани рванулись с крыши на сугроб, с сугроба их бросило к обрыву, и шумную беспечную ватагу метнуло с двухсаженной высоты в снег.
Только вечером притащили ребята сани обратно на Евлахин двор. Увидев Глафу, которая откидывала от крыльца снег, нарезанный лопатой кирпичиками, они тотчас же скрылись. А Федярке бежать некуда —он дома, за все самому отвечать придется.
— Ну, что я с тобой, горюшко рваное, делать буду?—увидев сына и словно жалуясь, сказала Глафа.— Чего ты смотришь на Лавруху? Его дело —учить худому вас, бессмысликоз.
— Он вовсе и не учил, мам... Это я сам.,..
— Сам, сам... Сам-то, вишь, как черт, выкатался, весь снег собрал на себя,— и мать для острастки хлопнула сына метлой по спине.
Федярка знал, что он и в самом деле виноват, поспешил в избу и, сбросив с себя дубленый полушубок, шмыгнул на печь. Стянув валенки, он сунул ноги в жито, притих. Жито горячее — мать на днях собирается ехать на мельницу и уже второй день подсушивает на печи рожь. Федярка любит по вечерам лежать здесь и слушать маманьку. Но сегодня она ему ничего не расскажет: он провинился, и мать сердита. Вернется, еще бранить станет.
Федярка лежит и вслушивается — в избе тоже свой мир. На стене тикают часы-ходики, где-то в трубе жалобно подвывает ветер. Тараканов только жалко не слышно в щелях: мать в первый же мороз сказала деду, что надо перейти в другую избу и выморозить тараканов. И вот за какую-нибудь неделю их переморозили всех, смели в лукошко — и в снег, чтоб не отжились, захоронили. А таракашки те вовсе и не лишние были. Лежит, бывало, Федярка на печи и смотрит, как они ползают, шевелят усами. Теперь и поговорить не с кем — сучки одни лишь на потолке остались. Но в темноте и их не видно. Федярка, закрыв глаза, старается припом-
нить, где какой сучок притаился. Он лежит так долго-долго, и вдруг сучки перед ним оживают...
Открыл Федярка глаза — и вот уже рядом с ним на припечке сидит мать. И светильник она зажгла. Стоит на ножках деревянное корытце с водой, к торцевому краю его дед прибил столбик с железной рогулькой вверху. В рогульку вставлена березовая дранка-лучина, она дымит, пощелкивает, угольки, как живые, отскакивают и, падая в корыто с водой, сердито шипят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Они ведь, пермяки, без нас куда же, взяли да руки и подняли.
Кругом захохотали. Но тут из средины толпы поднялся коренастый и рыжебородый угрюмый мужик. Шагнул к Анисиму, смерил его глазами:
— Ты чо обо мне загнул? Ну, я пермяк, ну, не вятич, тут вот валенки катаю, а скажи мне, так я этого гада Колчака один за вязы его скручу, как вот, к слову сказать, тебя...
— Так я ведь, Петро... не о тебе речь...
— И обо мне... Потому я пермяк. А ежели Пермь сдалась, ну, я-то в чем виноват?
— Надо держать винтовку, а не шерсть валять.
— Хватит! А ну-ка, стихнем,— крикнул Ветлугин.— Дай вам волю — передеретесь... Виноваты тут все.
— Именно, товарищ комиссар, именно,— согласился пермяк.
— А раз все виноваты, то и слушайте приказ, не перебивайте.
— «...Пермь находится под ударами наших войск. Не далее, как в ночь на двадцать третье января получено сообщение, что одна наша дивизия разбила Пятый к Шестой неприятельские полки и два ударных батальона, взяла пленных, много военных трофеев, в том числе два тяжелых орудия, пулеметы и заняла станцию Менделеево (в девяноста двух верстах от Перми).
Другая дивизия, нанеся большие потери неприятелю, заняла Нытвинский завод (около шестидесяти верст от Перми).
Таким образом, не на Вятку наступают белогвардейцы, а отступают под натиском наших войск к Перми.
Военно-революционный комитет призывает всех рабочих, крестьян и честных граждан к спокойной работе, к напряжению всех сил для укрепления тыла.
Разгрузка Вятки от излишних огромных запасов материалов, особенно кожи, производится по распоряжению центральной власти не потому, что Вятке грозит опасность", а потому, что преступно держать в одном месте запасы изделий и материалов, когда в остальной России чувствуется огромный недостаток в них.
К спокойствию!
Выдержка и дисциплина прежде всего!
Председатель А. Белобородое».
Ветлугин снова оглядел мужиков, потряс газетой, словно спрашивая: «Понятно ли?»
— Чего же непонятного,— отозвался кто-то.— Надо двигаться... Далеко, правда, отбежали, черт возьми, но делать нечего: не дорога жмет ноги, а обувка...
— Теперь пойдем, комиссар,— согласился рыжебородый.— Пойдем, шибко втравили мужика в это дело. А если уж втравили нашего брата, ну, берегись, тут уж и руки вцепятся в ружья, и ноги пойдут. Даром, что они в лаптях, а до моря дойдут, до самого синего океяна...
Февраль в тот год был снежный и вьюжный.
В Ржаном Полое снега навалило до самых окон, огромные сугробы наставило в проулках, намело косы возле амбаров — трудно было без лопаты туда и пробраться. Алешкин амбар стоял на краю,—казалось, он вот-вот утонет в снегу,— ребятишки даже приспособились кататься с крыши на санках. Поднимутся к охлу-пеньку, сядут на санки — и ениз по насту до самой Вет-лужки. А наст мартовский крепкий, как по стеклу катишь,—только гудит под полозками да повизгивает, да ветер у шапчонок мальчишьих уши заламывает назад. Ну и катушка! Полить бы еще водой, только воду далеко сюда таскать. А жаль — из других деревень собрались бы сюда кататься.
Однажды ребятишки облюбовали на Евлахином дворе сани, на которых Глафа ездила в лес за дровами, затащили их на крышу и только было принялись усаживаться на них, как увидел все это старик Алешка Кузовков, закричал на ребят, пригрозил пожаловаться отцам. А где они, отцы,—в деревне остались бабы да ребятишки малые, да он, Алешка, нутром хворый,— отцы да старшие братья давно уж где-то за Казанью воюют, на уральских далеких горах. И Федяркин дед Евлампий там, а о дяде Егоре и говорить нечего, он комиссар, он, почитай, теперь самый главный идет супротив степахов да колчаков.
Видя, что ребятишки не слушаются, Кузовков подбежал к амбару, еще сильней закричал, чтоб сорванцы слезали с крыши,— амбар им не горка. Но те и ухом не ведут. И надо же — не только чужие ребятишки, а среди них и внук — Лаврушка.
Лаврушка с матерью да старшей сестрой Юлькой теперь насовсем перебрались к деду на жительство. Как тут не уедешь — отец-то их, Прошка, вон чего натворил: все говорят, что убил Вихарева и в самом деле он.
Лаврушкина мать Настасья с горя и от стыда все глаза выплакала. Одна надежда у нее теперь на Лаврушку, Подрастет — помощником станет.
— Не бойся, дедушка, не проломим крышу,— успокаивал сверху Лаврушка, подвязывая под подбородком уши телячьей шапки.
Но старик и слушать не хотел. Он схватил метлу и, потрясая ею, грозился отхлестать всех по очереди...
Пока ребята усаживались, старший из них, Лаврушка, держал сани за передок, чтобы они раньше времени не укатили. Лаврушка последним вскочил на задок саней, сани рванулись с крыши на сугроб, с сугроба их бросило к обрыву, и шумную беспечную ватагу метнуло с двухсаженной высоты в снег.
Только вечером притащили ребята сани обратно на Евлахин двор. Увидев Глафу, которая откидывала от крыльца снег, нарезанный лопатой кирпичиками, они тотчас же скрылись. А Федярке бежать некуда —он дома, за все самому отвечать придется.
— Ну, что я с тобой, горюшко рваное, делать буду?—увидев сына и словно жалуясь, сказала Глафа.— Чего ты смотришь на Лавруху? Его дело —учить худому вас, бессмысликоз.
— Он вовсе и не учил, мам... Это я сам.,..
— Сам, сам... Сам-то, вишь, как черт, выкатался, весь снег собрал на себя,— и мать для острастки хлопнула сына метлой по спине.
Федярка знал, что он и в самом деле виноват, поспешил в избу и, сбросив с себя дубленый полушубок, шмыгнул на печь. Стянув валенки, он сунул ноги в жито, притих. Жито горячее — мать на днях собирается ехать на мельницу и уже второй день подсушивает на печи рожь. Федярка любит по вечерам лежать здесь и слушать маманьку. Но сегодня она ему ничего не расскажет: он провинился, и мать сердита. Вернется, еще бранить станет.
Федярка лежит и вслушивается — в избе тоже свой мир. На стене тикают часы-ходики, где-то в трубе жалобно подвывает ветер. Тараканов только жалко не слышно в щелях: мать в первый же мороз сказала деду, что надо перейти в другую избу и выморозить тараканов. И вот за какую-нибудь неделю их переморозили всех, смели в лукошко — и в снег, чтоб не отжились, захоронили. А таракашки те вовсе и не лишние были. Лежит, бывало, Федярка на печи и смотрит, как они ползают, шевелят усами. Теперь и поговорить не с кем — сучки одни лишь на потолке остались. Но в темноте и их не видно. Федярка, закрыв глаза, старается припом-
нить, где какой сучок притаился. Он лежит так долго-долго, и вдруг сучки перед ним оживают...
Открыл Федярка глаза — и вот уже рядом с ним на припечке сидит мать. И светильник она зажгла. Стоит на ножках деревянное корытце с водой, к торцевому краю его дед прибил столбик с железной рогулькой вверху. В рогульку вставлена березовая дранка-лучина, она дымит, пощелкивает, угольки, как живые, отскакивают и, падая в корыто с водой, сердито шипят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99