— и, сорвавшись, побежал указывать его дом.
Когда военный с белой кокардой вошел в избу, Кузовков сидел на лавке и, облокотясь о край стола, зачищал ложкой в блюде.
— Хлеб да соль,—приподняв фуражку с кокардой, поздоровался вошедший.
— Спасибо,— нетерпеливо ответил хозяин. «Раньше бы сказал —милости, мол, просим за стол,а теперь: ем, да свой. Мало ли всяких ходит ныне охотников до чужого каравая, всех не накормишь».
Гость тем временем достал из кармана бумагу и, показав ее хозяину, потребовал подводу до Нолинска.
— Таковой подводы у меня нет, дорогой товарищ фельшер,— ответил Кузовков.— На лошади моей уехали ныне ваши же...
— Тогда прошу посодействовать,— и, окинув взглядом большую избу с перегородкой и убедившись, что в ней, кроме хозяина, никого нет, спросил: — Как живете-то здесь?
— Какое там житье... Война-то скоро ли кончится?
— Война? Поднимай руки вверх — и все!
— Как так руки?
— А чего тут ждать? Сила и солому ломит.. Вот поклон вам привез от зятя...
— Какого зятя?
— Как какого? Прохора Фокеича.
— А-а, спасибо,— и, повернувшись, Кузовков почувствовал: в груди вдруг стало мало воздуха.
— Не волнуйтесь, жив, здоров, того и вам желает,— продолжал фельдшер и, снова оглянувшись, добавил уже тише: — По такому случаю для начала поговорить бы надо. Один в дому-то?
— Один, один...
— Теперь вы, очевидно, поняли где ваш зять? В могущественной армии Колчака, правителя всея Руси...
— Ну, нет,— сухо ответил старик, все больше чувствуя, что ему по хватает воздуха.
Он встал и только хотел шагнуть к перегородке, где лежали березовые поленья, как фельдшер движением руки остановил его.
- Отчего же нет? Зять твой у нас. Стоит сказать об этом красным — завтра же тебя вздернут на первую березу. Так что, Алексей Данилович, лучше подальше от греха. Лучше расскажи, кто тут есть из коммунистов?
— Нет, дорогой товарищ, таковых...
— Не финти, папаша.— Фельдшер, откинув полу шинели, пошарил около пояса.— Вы теперь в моих руках, и я попрошу вас сказать, кто тут есть из красных, из Комиссаровых семей кто?
— Да никого нету,— болезненно скривив лицо, ответил Кузовков.— Место темное, какие тут комиссары?
— Ну, вот что, папаша,— фельдшер выдернул из кармана толстую тетрадку в потертой матерчатой обложке и потряс ею: — Вот тут все ваши... Теперь придется вписать и тебя, как пособника красных. Тогда пеняй уж на себя, тогда и зятек не поможет... Брат на брата идет теперь. Так что можешь уже себя помянуть за упокой,— и, повернувшись, он хотел было уходить, как вдруг произошло нечто непредвиденное.
Лежавший на полатях и слышавший весь разговор Лаврушка вдруг перемахнул через брус и в тот же миг повис на костистых плечах фельдшера. Тот пошатнулся, уцепился за наган, но его руку цепко перехватил сам Алешка —тоненькие ножки.
— Вон отсель, гад! — подмяв его по себя, крикнул он что есть мочи.
Когда Кузовков с помощью внука вытолкнул непрошеного гостя в сени и вернулся обратно, тяжело дыша и отплевываясь, он вдруг почувствовал, как что-то у него обжигающе засаднило в левом боку. Запустив под рубаху руку, он провел ею по телу — и оторопел: липкая теплая кровь свела его пальцы.
Вторую неделю Кузовков лежал в постели. Лицом и так худой, тут еще больше похудел. Нос заострился, реденькая бородка начала седеть. Местный лекарь ска-
зал, что удачно еще получилось: пуля прошла мягкую ткань и не задела ни сердца, ни легких. А задела бы сердце или другое что — совсем бы плохо было. Тогда бы и с постели не встать...
И ведь вроде ничего он не слышал, ни выстрела, даже хлопка, а так себе, будто комар укусил да обожгло в боку вроде.
— И это может быть,— пояснил старику местный лекарь.— Пистоли, знать, такие иностранцы изобрели бесхлопковые.,
— Ай-яй-яй, до чего же додумались, стервецы,— сокрушался Кузовков.— Говорят, ведь ближний был, из Нолей...
— Разыщут,— успокаивал лекарь.
— Да кто его будет искать в такую пору? Ишь, как ходко Колчака-то жмет, сказывают, всех на пути расстреливает, гад. Потому и на тракту шпиен на шпиене... Выведают и доложат, куда следует. А там и виселица рядом.
Когда уходил к себе лекарь, в доме снова затихало. Даже Лаврушка с Юлькой, сняв у порога свои обутки, на цыпочках ходили по полу. Лаврушка больше всех опасался за здоровье деда, помедлить бы Лаврушке на полатях, может, и не приключилось бы этакой беды. Но кто бы утерпел: пришел ведь он, шпиен, в чужой дом да и начал угрожать. Да такого самого живьем стрелять надо.
Вместе с Федяркой и Юлькой Лаврушка каждый день бегал в лес за березовицей, поил деда красновато-лиловым соком. Сказывали старые люди, от сока березового все раны изнутри заживают, наверху остается только одна царапина. Так сказал ребятам и сам Кузовков. И наказал сок добывать в полойском лесу, за логом, а не от тех берез, что па тракту. На тракту бе-' резы суходольные, они еще царицей Катькой в старом веку сажены, в тех деревьях, что силком посажены, какой толк — слезы в них человечьи с тех пор текут, и только...
И ребятишки слушались, бегали за соком в полой-ский надел. Хоть раньше и ругали за порчу деревьев мужики, но сейчас другое дело., сейчас сок для поправки человека нужен. Да и мужиков-то в деревне раз-два, и обчелся — некому ругать.
Пропустит старик вовнутрь несколько глотков сладковатого соку и скажет:
— Не доверяйтесь всем-то. Такое время нынь недоверчивое. Шпиен-то, он ошибся: брат на брата, слышь, пошел... Того гляди, и отец на сына пойдет аль сын на отца...
— Подожди, это же и у нас будет,— вступила в разговор Настя.— Вот придет мой леший-то, чего он скажет нам с Лаврушкой?
— Да врет он, шпиен, все врет... Разве твой Проха рыскнет к Колчаку? Пристроился где-нибудь в деревне да и катает валенки. Проха твой тихое место любит...
— Ти-хо-е,— с горькой досадой тянет дочь.— Тихое-то его, лешего, куда увело? В Нолях-то комиссара того поймал он, подлец. А комиссар-то разве ему, ухвату, чета был...
Сжимая кулаки, Лаврушка выбегал в сени, поднимался на поветку, валился на солому и плакал. От горя и стыда плакал он, вспоминая недобрые дела отца. Недобрый он был и для него, не ласковый, чужой. Жил тихо, по-паучьи... И ухватка у пего была паучья. Крутится и все будто плетет тенета. Низенький сам, сутулый, ноги, как маманя говорит, ухватиком, и руки тоже— локтями наружу. Подростком учился катать валенки, оттого и лицо землистое у него, испитое. Но с валяным ремеслом не получилось — тут силенки нужны,— и пристроился тогда он к церкви, сначала сторожем В усыпалку, потом и на колокольню взобрался... И как взобрался, стал говорить: «Вот эта работа по мне». И Лаврушку с собой начал вверх таскать. Приведет его на колокольню, толкнет в сторонку, а сам расставит ноги-ухватики да возьмет веревки, в каждую руку по две — настоящий паук,— и давай названивать обедню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Когда военный с белой кокардой вошел в избу, Кузовков сидел на лавке и, облокотясь о край стола, зачищал ложкой в блюде.
— Хлеб да соль,—приподняв фуражку с кокардой, поздоровался вошедший.
— Спасибо,— нетерпеливо ответил хозяин. «Раньше бы сказал —милости, мол, просим за стол,а теперь: ем, да свой. Мало ли всяких ходит ныне охотников до чужого каравая, всех не накормишь».
Гость тем временем достал из кармана бумагу и, показав ее хозяину, потребовал подводу до Нолинска.
— Таковой подводы у меня нет, дорогой товарищ фельшер,— ответил Кузовков.— На лошади моей уехали ныне ваши же...
— Тогда прошу посодействовать,— и, окинув взглядом большую избу с перегородкой и убедившись, что в ней, кроме хозяина, никого нет, спросил: — Как живете-то здесь?
— Какое там житье... Война-то скоро ли кончится?
— Война? Поднимай руки вверх — и все!
— Как так руки?
— А чего тут ждать? Сила и солому ломит.. Вот поклон вам привез от зятя...
— Какого зятя?
— Как какого? Прохора Фокеича.
— А-а, спасибо,— и, повернувшись, Кузовков почувствовал: в груди вдруг стало мало воздуха.
— Не волнуйтесь, жив, здоров, того и вам желает,— продолжал фельдшер и, снова оглянувшись, добавил уже тише: — По такому случаю для начала поговорить бы надо. Один в дому-то?
— Один, один...
— Теперь вы, очевидно, поняли где ваш зять? В могущественной армии Колчака, правителя всея Руси...
— Ну, нет,— сухо ответил старик, все больше чувствуя, что ему по хватает воздуха.
Он встал и только хотел шагнуть к перегородке, где лежали березовые поленья, как фельдшер движением руки остановил его.
- Отчего же нет? Зять твой у нас. Стоит сказать об этом красным — завтра же тебя вздернут на первую березу. Так что, Алексей Данилович, лучше подальше от греха. Лучше расскажи, кто тут есть из коммунистов?
— Нет, дорогой товарищ, таковых...
— Не финти, папаша.— Фельдшер, откинув полу шинели, пошарил около пояса.— Вы теперь в моих руках, и я попрошу вас сказать, кто тут есть из красных, из Комиссаровых семей кто?
— Да никого нету,— болезненно скривив лицо, ответил Кузовков.— Место темное, какие тут комиссары?
— Ну, вот что, папаша,— фельдшер выдернул из кармана толстую тетрадку в потертой матерчатой обложке и потряс ею: — Вот тут все ваши... Теперь придется вписать и тебя, как пособника красных. Тогда пеняй уж на себя, тогда и зятек не поможет... Брат на брата идет теперь. Так что можешь уже себя помянуть за упокой,— и, повернувшись, он хотел было уходить, как вдруг произошло нечто непредвиденное.
Лежавший на полатях и слышавший весь разговор Лаврушка вдруг перемахнул через брус и в тот же миг повис на костистых плечах фельдшера. Тот пошатнулся, уцепился за наган, но его руку цепко перехватил сам Алешка —тоненькие ножки.
— Вон отсель, гад! — подмяв его по себя, крикнул он что есть мочи.
Когда Кузовков с помощью внука вытолкнул непрошеного гостя в сени и вернулся обратно, тяжело дыша и отплевываясь, он вдруг почувствовал, как что-то у него обжигающе засаднило в левом боку. Запустив под рубаху руку, он провел ею по телу — и оторопел: липкая теплая кровь свела его пальцы.
Вторую неделю Кузовков лежал в постели. Лицом и так худой, тут еще больше похудел. Нос заострился, реденькая бородка начала седеть. Местный лекарь ска-
зал, что удачно еще получилось: пуля прошла мягкую ткань и не задела ни сердца, ни легких. А задела бы сердце или другое что — совсем бы плохо было. Тогда бы и с постели не встать...
И ведь вроде ничего он не слышал, ни выстрела, даже хлопка, а так себе, будто комар укусил да обожгло в боку вроде.
— И это может быть,— пояснил старику местный лекарь.— Пистоли, знать, такие иностранцы изобрели бесхлопковые.,
— Ай-яй-яй, до чего же додумались, стервецы,— сокрушался Кузовков.— Говорят, ведь ближний был, из Нолей...
— Разыщут,— успокаивал лекарь.
— Да кто его будет искать в такую пору? Ишь, как ходко Колчака-то жмет, сказывают, всех на пути расстреливает, гад. Потому и на тракту шпиен на шпиене... Выведают и доложат, куда следует. А там и виселица рядом.
Когда уходил к себе лекарь, в доме снова затихало. Даже Лаврушка с Юлькой, сняв у порога свои обутки, на цыпочках ходили по полу. Лаврушка больше всех опасался за здоровье деда, помедлить бы Лаврушке на полатях, может, и не приключилось бы этакой беды. Но кто бы утерпел: пришел ведь он, шпиен, в чужой дом да и начал угрожать. Да такого самого живьем стрелять надо.
Вместе с Федяркой и Юлькой Лаврушка каждый день бегал в лес за березовицей, поил деда красновато-лиловым соком. Сказывали старые люди, от сока березового все раны изнутри заживают, наверху остается только одна царапина. Так сказал ребятам и сам Кузовков. И наказал сок добывать в полойском лесу, за логом, а не от тех берез, что па тракту. На тракту бе-' резы суходольные, они еще царицей Катькой в старом веку сажены, в тех деревьях, что силком посажены, какой толк — слезы в них человечьи с тех пор текут, и только...
И ребятишки слушались, бегали за соком в полой-ский надел. Хоть раньше и ругали за порчу деревьев мужики, но сейчас другое дело., сейчас сок для поправки человека нужен. Да и мужиков-то в деревне раз-два, и обчелся — некому ругать.
Пропустит старик вовнутрь несколько глотков сладковатого соку и скажет:
— Не доверяйтесь всем-то. Такое время нынь недоверчивое. Шпиен-то, он ошибся: брат на брата, слышь, пошел... Того гляди, и отец на сына пойдет аль сын на отца...
— Подожди, это же и у нас будет,— вступила в разговор Настя.— Вот придет мой леший-то, чего он скажет нам с Лаврушкой?
— Да врет он, шпиен, все врет... Разве твой Проха рыскнет к Колчаку? Пристроился где-нибудь в деревне да и катает валенки. Проха твой тихое место любит...
— Ти-хо-е,— с горькой досадой тянет дочь.— Тихое-то его, лешего, куда увело? В Нолях-то комиссара того поймал он, подлец. А комиссар-то разве ему, ухвату, чета был...
Сжимая кулаки, Лаврушка выбегал в сени, поднимался на поветку, валился на солому и плакал. От горя и стыда плакал он, вспоминая недобрые дела отца. Недобрый он был и для него, не ласковый, чужой. Жил тихо, по-паучьи... И ухватка у пего была паучья. Крутится и все будто плетет тенета. Низенький сам, сутулый, ноги, как маманя говорит, ухватиком, и руки тоже— локтями наружу. Подростком учился катать валенки, оттого и лицо землистое у него, испитое. Но с валяным ремеслом не получилось — тут силенки нужны,— и пристроился тогда он к церкви, сначала сторожем В усыпалку, потом и на колокольню взобрался... И как взобрался, стал говорить: «Вот эта работа по мне». И Лаврушку с собой начал вверх таскать. Приведет его на колокольню, толкнет в сторонку, а сам расставит ноги-ухватики да возьмет веревки, в каждую руку по две — настоящий паук,— и давай названивать обедню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99