Заставу около берез установить,— и, разбросив длинные руки в стороны, Фома шагнул под полати, к себе в угол.
— Это мы установим,— пообещал Ложенцов.— Никто не уйдет от карающей пролетарской руки.
— А ведь удрал вон шпиен-то, тот, что на Алексея револьвер поднял.
— Так и не нашли? — покачала головой Анкудиновна.
— Опытный вор задами ходит.
— Из Нолинска, сказывали, купецкий сын...
— Эвон как! А говорили, будто бы фершал...
— Он только шкуру фершальскую напялил,— отозвалась Макуха.
— Документы надо у таких спрашивать.
— Не в документах дело, бабоньки, в душу надо пристальней заглядывать,— отозвался Ложенцов.— Был вон ныне у меня один субъект. Сказывался тоже провизором. Взглянул я на рожу его, на руки, вижу, ручки-то у него не наши, с отпущенными коготками. Какой же уважающий себя медик будет отращивать ногти? Проверил, а он — самый заядлый эсер, против Советов агитацию вел.
— Смотри-ка, Никитич, какой ты глазастый... Только глянул, а он, шпиен, как на ладошке..,. Куда же таких девают?
— Это дело ревтрибунала. Нате дело — вырыть окопы. Колчака не пустить на правый берег. Спасем берег — спасем революцию... Ясно ли, товарищи, сказал?
— Чего же тут яснее: рыть надоть,— согласился молчавший до этого Петруня и, двинув большими ногами в пятнистых валенках, стал подниматься.
Правый берег Вятки крутой и обрывистый. У деревни, в которой остановились ржанополойцы, он как-то особенно угрюмо нависал над посиневшей, вспучившейся рекой. Днем, казалось, берег безлюден, молчалив, но как только начинало темнеть — вдруг оживал. По ночам, когда еще весна мучилась в дремотной истоме, здесь негромко заговорили топоры и пилы, по льдистому черепку лесной дороги заскрипели колеса. На берегу появились шта-бельки сосновых бревен, пахнущих свежей смолкой. Вскоре на покат легли паромы, готовые спуститься на воду, тут же горбились просмоленными днищами лодки. Рядом, ближе к реке, рыли окопы, блиндажи...
И так по всему, сказывают, берегу от Русского Турека до самых Вятских Полян и даже еще ниже, вплоть до деревни Шуми...
Лаврушка тоже был здесь. И всему причиной — Макуха. Как только она на собрании заступилась за Настасью, кто-то под полатями уронил: «А от Евлахиных-то тоже никого, что ли, не будет?» Хотя никто не ответил на это, и Ложенцов не слышал, да и дед тоже, но обидно стало Федярке за деда, за маманьку.
Как только разошлось собрание, Федярка спросил мать:
— А почему от нас никого на окопы не взяли?
— Дедушка только что с той стороны вернулся,— ответила Глафа.
— То дедушка... Дедушка ходил сам за себя.
— Уж не собираешься ли ты? — усмехнулась Глафа.
— А вот и собираюсь, пойду... Я тоже большой. Ло-патой вон как снег кидаю...
— То снег, снег — не земля.
— Управлюсь и с землей, не безрукий, чай. Тут еще дед подбросил огоньку:
— А что, Федор, и впрямь нам от обчества отделяться нельзя. Куда обчество ступит одной копытой, туда и ты, буржуй, другой норови. Только учти, мы с тобой и тут не зря станем сидеть... Поедем в бор, лес возить на Карюхе будем.
— Для армии?
— А для кого же еще,— усмехнулся дед в бороду.— Ты — подмога тут мне надежная.
— Подмогу,— уверенно ответил Федярка и тотчас же побежал к Лаврушке.
— А нас освободили,—сказал Лаврушка.
— Ну и дурак ты,—бросил Федярка.—Да если бы не лес нам с дедушкой возить, я бы сам пошел на окопы. Ты слышал, говорили на собрании? Главный-то, с лептой пулеметной вместо кушака... Всем, мол, идти надо, всем...
— Дак я бы с радостью.
— А может, и меня отпустят с тобой?
— Ты мал, не отпустят,— решительно сказал Лаврушка.—Ты уж тут с дедом оставайся,— и Лаврушка убежал разыскивать мать.
Вначале Настасья возражала, мал ведь, тринадцать годков всего. Но где там, разве уговоришь теперь — пришлось приготовлять сына в дорогу.
Вечером Настасья принесла из чулана полотно, отрезала сыну на портянки, сказала, чтоб на ночь он развешивал их над печкой, где будет спать, прибирал к месту лапти, да и котомку ближе к себе держал...
На другой день Лаврушка вместе с соседями шагал по Казанскому тракту к Слудкам, где было определено им место работы. В котомке за плечами пара домотка-
ного белья, крохотный кусочек мыла, выменянного на хлеб, три ватрушки да кусок сала, завернутого в тряпицу. Лопата железная тоже засунута в мешок, выставляется из мешка только один черенок. И еще там лежат две пары холщовых рукавиц да железная кружка — вот и весь теперь Лаврушкин дом.
Добрались до места ржанополойцы в тот же день, к вечеру. На окопы встали женщины да Ваня-чудотворец с Лаврушкой. Фанька, Алехин сын, с лодками решил управляться: он человек мастеровой, понимает, как уключину приладить, как щель в днище залатать. А Петруня — тот в начальники затесался, вроде как наблюдение ведет над своими. Ходит он с лопатой от одного окопа к другому, измеряет черенком глубину: не вышел окоп мерой — еще рыть надо, вышел — заставляет подчистить дио, сделать па краю лицом к реке козырек — все как есть, по-настоящему.
Подошел как-то он к Лаврушке. Тот без шапки, в одном пиджачке легоньком, старательно выбрасывал наверх рыжую землю. Увидев Петруню, остановился рыть, устало сплюнул.
— Гора-то тут будто каменная,— сказал он.
— Она, гора-то, как паша крипошная,— согласился Петруня.— Видать, тоже сплошь из коршков состряпана,— и, опустив в окоп лопату, сказал:—А пожалуй, и хватит глубины. С боков, Лавра, подчисти — и на отдых. Сегодня всем с полночи дам позоревать. Потому, как говорит старшой, норму мы с вами перекрыли,— и, оглянувшись, задержал взгляд на красноармейцах, которые тащили па берег какую-то двухколесную машину.
— Таких бы пушечек побольше,— с одобрением сказал Петруня и, подмигнув Лаврушке, добавил:—А ты еще в окопе-то козырек, Лавра, побольше изладь. Замаскируй дерниной малость, а сам изнутри посмотри, что там видно, на том-то берегу. Видна ли, скажем, дорога, лесок вон тот, церковь? Обзор чтоб круговой был, чтоб ты все видел, а тебя — никто... И реку чтоб от того берега до половины углядеть можно было.
Когда Петруня ушел, Лаврушка положил на бруствер лопату и, прищурившись, посмотрел вдоль отполированного руками черенка. Лесок березовый и впрямь видно, и черную дорогу видать, и церквуха как на ла«
дони, и берег тот, с кустиками. А реки —не видно. Высунулся Лаврушка из окопа: река-то, вон она, вспучилась, как на сносях. От берегов уже отстал лед, вот-вот и тронется. Все же не успели беляки, теперь не сунутся.
«А окопчик-то все же доделывать придется»,— подумал мальчик и достал из кармана щепотку табаку, выданного здесь по пайке. Неуклюже свернув цигарку, закурил, с непривычки закашлялся. Лаврушка не курил, но выдали тут табак, как же быть — не пропадать же добру. Он старался укрыться от взора других в своем О'Копе, однако табачный дымок выдавал себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Это мы установим,— пообещал Ложенцов.— Никто не уйдет от карающей пролетарской руки.
— А ведь удрал вон шпиен-то, тот, что на Алексея револьвер поднял.
— Так и не нашли? — покачала головой Анкудиновна.
— Опытный вор задами ходит.
— Из Нолинска, сказывали, купецкий сын...
— Эвон как! А говорили, будто бы фершал...
— Он только шкуру фершальскую напялил,— отозвалась Макуха.
— Документы надо у таких спрашивать.
— Не в документах дело, бабоньки, в душу надо пристальней заглядывать,— отозвался Ложенцов.— Был вон ныне у меня один субъект. Сказывался тоже провизором. Взглянул я на рожу его, на руки, вижу, ручки-то у него не наши, с отпущенными коготками. Какой же уважающий себя медик будет отращивать ногти? Проверил, а он — самый заядлый эсер, против Советов агитацию вел.
— Смотри-ка, Никитич, какой ты глазастый... Только глянул, а он, шпиен, как на ладошке..,. Куда же таких девают?
— Это дело ревтрибунала. Нате дело — вырыть окопы. Колчака не пустить на правый берег. Спасем берег — спасем революцию... Ясно ли, товарищи, сказал?
— Чего же тут яснее: рыть надоть,— согласился молчавший до этого Петруня и, двинув большими ногами в пятнистых валенках, стал подниматься.
Правый берег Вятки крутой и обрывистый. У деревни, в которой остановились ржанополойцы, он как-то особенно угрюмо нависал над посиневшей, вспучившейся рекой. Днем, казалось, берег безлюден, молчалив, но как только начинало темнеть — вдруг оживал. По ночам, когда еще весна мучилась в дремотной истоме, здесь негромко заговорили топоры и пилы, по льдистому черепку лесной дороги заскрипели колеса. На берегу появились шта-бельки сосновых бревен, пахнущих свежей смолкой. Вскоре на покат легли паромы, готовые спуститься на воду, тут же горбились просмоленными днищами лодки. Рядом, ближе к реке, рыли окопы, блиндажи...
И так по всему, сказывают, берегу от Русского Турека до самых Вятских Полян и даже еще ниже, вплоть до деревни Шуми...
Лаврушка тоже был здесь. И всему причиной — Макуха. Как только она на собрании заступилась за Настасью, кто-то под полатями уронил: «А от Евлахиных-то тоже никого, что ли, не будет?» Хотя никто не ответил на это, и Ложенцов не слышал, да и дед тоже, но обидно стало Федярке за деда, за маманьку.
Как только разошлось собрание, Федярка спросил мать:
— А почему от нас никого на окопы не взяли?
— Дедушка только что с той стороны вернулся,— ответила Глафа.
— То дедушка... Дедушка ходил сам за себя.
— Уж не собираешься ли ты? — усмехнулась Глафа.
— А вот и собираюсь, пойду... Я тоже большой. Ло-патой вон как снег кидаю...
— То снег, снег — не земля.
— Управлюсь и с землей, не безрукий, чай. Тут еще дед подбросил огоньку:
— А что, Федор, и впрямь нам от обчества отделяться нельзя. Куда обчество ступит одной копытой, туда и ты, буржуй, другой норови. Только учти, мы с тобой и тут не зря станем сидеть... Поедем в бор, лес возить на Карюхе будем.
— Для армии?
— А для кого же еще,— усмехнулся дед в бороду.— Ты — подмога тут мне надежная.
— Подмогу,— уверенно ответил Федярка и тотчас же побежал к Лаврушке.
— А нас освободили,—сказал Лаврушка.
— Ну и дурак ты,—бросил Федярка.—Да если бы не лес нам с дедушкой возить, я бы сам пошел на окопы. Ты слышал, говорили на собрании? Главный-то, с лептой пулеметной вместо кушака... Всем, мол, идти надо, всем...
— Дак я бы с радостью.
— А может, и меня отпустят с тобой?
— Ты мал, не отпустят,— решительно сказал Лаврушка.—Ты уж тут с дедом оставайся,— и Лаврушка убежал разыскивать мать.
Вначале Настасья возражала, мал ведь, тринадцать годков всего. Но где там, разве уговоришь теперь — пришлось приготовлять сына в дорогу.
Вечером Настасья принесла из чулана полотно, отрезала сыну на портянки, сказала, чтоб на ночь он развешивал их над печкой, где будет спать, прибирал к месту лапти, да и котомку ближе к себе держал...
На другой день Лаврушка вместе с соседями шагал по Казанскому тракту к Слудкам, где было определено им место работы. В котомке за плечами пара домотка-
ного белья, крохотный кусочек мыла, выменянного на хлеб, три ватрушки да кусок сала, завернутого в тряпицу. Лопата железная тоже засунута в мешок, выставляется из мешка только один черенок. И еще там лежат две пары холщовых рукавиц да железная кружка — вот и весь теперь Лаврушкин дом.
Добрались до места ржанополойцы в тот же день, к вечеру. На окопы встали женщины да Ваня-чудотворец с Лаврушкой. Фанька, Алехин сын, с лодками решил управляться: он человек мастеровой, понимает, как уключину приладить, как щель в днище залатать. А Петруня — тот в начальники затесался, вроде как наблюдение ведет над своими. Ходит он с лопатой от одного окопа к другому, измеряет черенком глубину: не вышел окоп мерой — еще рыть надо, вышел — заставляет подчистить дио, сделать па краю лицом к реке козырек — все как есть, по-настоящему.
Подошел как-то он к Лаврушке. Тот без шапки, в одном пиджачке легоньком, старательно выбрасывал наверх рыжую землю. Увидев Петруню, остановился рыть, устало сплюнул.
— Гора-то тут будто каменная,— сказал он.
— Она, гора-то, как паша крипошная,— согласился Петруня.— Видать, тоже сплошь из коршков состряпана,— и, опустив в окоп лопату, сказал:—А пожалуй, и хватит глубины. С боков, Лавра, подчисти — и на отдых. Сегодня всем с полночи дам позоревать. Потому, как говорит старшой, норму мы с вами перекрыли,— и, оглянувшись, задержал взгляд на красноармейцах, которые тащили па берег какую-то двухколесную машину.
— Таких бы пушечек побольше,— с одобрением сказал Петруня и, подмигнув Лаврушке, добавил:—А ты еще в окопе-то козырек, Лавра, побольше изладь. Замаскируй дерниной малость, а сам изнутри посмотри, что там видно, на том-то берегу. Видна ли, скажем, дорога, лесок вон тот, церковь? Обзор чтоб круговой был, чтоб ты все видел, а тебя — никто... И реку чтоб от того берега до половины углядеть можно было.
Когда Петруня ушел, Лаврушка положил на бруствер лопату и, прищурившись, посмотрел вдоль отполированного руками черенка. Лесок березовый и впрямь видно, и черную дорогу видать, и церквуха как на ла«
дони, и берег тот, с кустиками. А реки —не видно. Высунулся Лаврушка из окопа: река-то, вон она, вспучилась, как на сносях. От берегов уже отстал лед, вот-вот и тронется. Все же не успели беляки, теперь не сунутся.
«А окопчик-то все же доделывать придется»,— подумал мальчик и достал из кармана щепотку табаку, выданного здесь по пайке. Неуклюже свернув цигарку, закурил, с непривычки закашлялся. Лаврушка не курил, но выдали тут табак, как же быть — не пропадать же добру. Он старался укрыться от взора других в своем О'Копе, однако табачный дымок выдавал себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99