«Рад донести, что Вятский батальон, мною окрещенный в Вятский железный отряд, жестоко и стойко дрался с врагом. За наши победы получил благодарность от имени социальной революции... Приветствуем. Надейтесь, что на днях возьмем Казань. Всегда с вами. Азии».
Десять дней шли бои за Казань, и наконец 10 сентября 1918 года она штурмом была взята красными. Началось очищение от белогвардейских банд Поволжья.
Однако белые не дремали. На этот раз на арену политических и военных событий выдвинулся адмирал Колчак. В середине ноября в Омске он арестовал членов директории и, произведя государственный переворот, провозгласил себя верховным правителем России. Вслед за этим, в декабре, Колчак арестовал в Уфе членов комитета Учредительного собрания и при поддержке Антанты пошел войной против молодой Советской Республики, неся на своих штыках смерть и опустошение. Такого еще
здесь, на сибирских дорогах, не видели: день и ночь но деревням и селам стонали люди, непокоренных колчаковцы без суда и следствия вздергивали на виселицы, до смерти забывали розгами, сжигали дотла целые деревни.
Но нот Колчак добрался и до Урала.В то время, когда две дивизии — Вятская особая и вторая Сводная — после тяжелых боев переформировались в Ижевске и Воткинске в 28-ю дивизию, Колчак, нащупав слабое звено на участке Третьей армии, бросил против нее пять своих свежих, с ниточки одетых и обутых дивизий. Третья армия, измотанная в шестимесячных боях, растянулась тонкой ниточкой на четыреста верст — от Надеждинского до левого берега Камы, южнее Осы, — и теперь уже не в силах была противостоять натиску превосходящих сил противника. Ведя при тридцатипяти-градусных морозах непрестанные бои, плохо одетая и слабо вооруженная армия с каждым днем откатывалась назад. 30 ноября противник занял станцию Выя и, отрезав левый фланг красных от центра, почти целиком уничтожил 3-ю бригаду 29-й дивизии. На следующий день белые на Лысьвинском направлении заняли станцию Крутой Лог, а 3 ноября — Кушву. Не прошло и месяца, как колчаковские войска подошли к Мотовилихин-скому заводу и в ночь та 25 декабря без единого выстрела заняли Пермь.
Колчак ликовал, гудели на церквях колокола: пройдет немного времени, падет и Вятка, — и путь на Котлас открыт. С одной стороны Котлас, Северная Двина, наполовину занятая англичанами, с другой — Москва. От Вятки теперь рукой подать до матушки —белокаменной, вот-вот и долгожданные золотые маковки!
Так думал новоиспеченный правитель всея Руси, кутая свое аскетическое тощее лицо в зеленый башлык, сшитый из добротного английского сукна. Сытые кони, запряженные цугом, легко несли просторную повозку по дороге следом за двигающимися войсками. От сознания того, что он скоро въедет в Вятку на белом коне, а немного спустя будет в Москве короноваться шапкой Мономаха, захватывало дух, и с каждым днем все больше и больше овладевало им нетерпение. Скорей бы свершилось все это, скорей бы... Прикрыв медвежьей полостью
коченевшие ноги, Колчак двинул отяжелевшими от мороза бровями. Вдали, левее соснового частокола, отсвечивало пламя пожара, отчего ночное дальнее небо становилось еще темнее. На фоне этого, до жуткости темного неба, нет-нет да и вспыхивали, как большие свечи, остроконечные шпили: вместе с домами горели деревья. Где-то чуть подальше послышался гул, точно весенний гром громыхнул, и через несколько минут пламя нового пожара охватило полнеба.
«Вот она, моя, самой судьбой предначертанная дорога к золотым маковкам», — самодовольно усмехнулся Колчак и, заметив, что кони начали переходить на шаг, бросил ездовому:
— А ну, поторапливай, а то генерала Пепеляева и не догоним, того и смотри один в Вятку въедет...
Каждый день со стороны Перми и Глазова в Вятку прибывали эшелоны с беженцами, эвакуированным имуществом. Железнодорожный узел был до отказа забит вагонами, занесенные снегом составы с хлебом, мясом, мехами, кожами, боеприпасами тоскливо и беспомощно жались друг к другу. Неразбериха и сумятица, казалось, властвовала здесь над всем, перекидывалась от прикипевших к рельсам вагонов на перрон, будоражила людей, несла по улицам панические слухи о скором падении Вятки. Каждую ночь на афишных тумбах появлялись свежие листовки, призывающие хлебом-солью встречать «верховного правителя».
Перрон вокзала сейчас невольно стал не только своеобразной перевалочной базой людей, вещей, сырья, но и средоточением дезертиров, спекулянтов, мешочников, всех тех, кто каким-то образом в это смутное время хотел «выиграть», приобрести, нажиться. Здесь, за сломанным деревянным забором, на серых утоптанных сугробах шла молчаливая, скрытая от лишних глаз торговля, вернее, не торговля, а мена. Старики и бабы, настороженно оглядываясь, с опаской доставали из своих мешков пышные, с зарумянившейся корочкой ярушники, в обмен на них получали кто что: одни брали с синими прожилками куски мыла величиной со спичечный коробок или твердые, как камень, плитки кирпичного чаю; другие выговаривали
ооль, которую отмеривали маленькими стаканчиками или крохотные белые кусочки сахарина — единственное лакомство для детей, бросишь в чашку с водой крупинку этого снадобья И, пожалуйста, наслаждайся, макай целый день хлеб в сладкую воду; третьи выменивали махорку и спички; спички считали не коробками, а плашками, по десять спичек в каждой, чиркнешь одну из них, зашипит желтая головка — «сначала вонь, а потом огонь»,— так в шутку отзывались о них мужики.
Однажды утром, когда еще мена хлеба на городские товары не развернулась полным ходом, к вокзалу на запасный путь медленно подошел московский поезд. Услышав пыхтенье паровозика, люди бросились из-за забора к вагонам, высыпали и бабы с детишками из маленького приземистого вокзала, и перрон задвигался, многоголосо загудел: все, казалось, хотели куда-то уехать. Но кто-то сказал, что поезд дальше не пойдет, и люди остановились, хмуро, недоверчиво принялись разглядывать покрытые куржевенью облезлые домики на колесах.
— Мотри старух, сколь их тут насбивалось, и ни один не везет, — подосадовал старик в нагольном кожухе, держа в руках большущий мешок.
— Разреши пройти, папаша.
Старик, уступая дорогу, попятился. Высокий и плечистый, в черном меховом полушубке, раздвигая плечом людей, увлекал за собой такого же широкоплечего, как и он сам, только несколько ниже ростом.
— Старуха! — вдруг крикнул старик в кожушке.— Держись товарищев комиссаров. Мож, и пойдет вагонка-то...
— Не пробежали ли? — шепнул на ходу Капустин.
— Да нет, вон этот должен быть,—ответил высокий и схватился за обледеневшие поручни вагона.
— Стой! Вам кого? — преградив путь, строго спросил военный.
— Комиссия Совета Обороны не здесь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Десять дней шли бои за Казань, и наконец 10 сентября 1918 года она штурмом была взята красными. Началось очищение от белогвардейских банд Поволжья.
Однако белые не дремали. На этот раз на арену политических и военных событий выдвинулся адмирал Колчак. В середине ноября в Омске он арестовал членов директории и, произведя государственный переворот, провозгласил себя верховным правителем России. Вслед за этим, в декабре, Колчак арестовал в Уфе членов комитета Учредительного собрания и при поддержке Антанты пошел войной против молодой Советской Республики, неся на своих штыках смерть и опустошение. Такого еще
здесь, на сибирских дорогах, не видели: день и ночь но деревням и селам стонали люди, непокоренных колчаковцы без суда и следствия вздергивали на виселицы, до смерти забывали розгами, сжигали дотла целые деревни.
Но нот Колчак добрался и до Урала.В то время, когда две дивизии — Вятская особая и вторая Сводная — после тяжелых боев переформировались в Ижевске и Воткинске в 28-ю дивизию, Колчак, нащупав слабое звено на участке Третьей армии, бросил против нее пять своих свежих, с ниточки одетых и обутых дивизий. Третья армия, измотанная в шестимесячных боях, растянулась тонкой ниточкой на четыреста верст — от Надеждинского до левого берега Камы, южнее Осы, — и теперь уже не в силах была противостоять натиску превосходящих сил противника. Ведя при тридцатипяти-градусных морозах непрестанные бои, плохо одетая и слабо вооруженная армия с каждым днем откатывалась назад. 30 ноября противник занял станцию Выя и, отрезав левый фланг красных от центра, почти целиком уничтожил 3-ю бригаду 29-й дивизии. На следующий день белые на Лысьвинском направлении заняли станцию Крутой Лог, а 3 ноября — Кушву. Не прошло и месяца, как колчаковские войска подошли к Мотовилихин-скому заводу и в ночь та 25 декабря без единого выстрела заняли Пермь.
Колчак ликовал, гудели на церквях колокола: пройдет немного времени, падет и Вятка, — и путь на Котлас открыт. С одной стороны Котлас, Северная Двина, наполовину занятая англичанами, с другой — Москва. От Вятки теперь рукой подать до матушки —белокаменной, вот-вот и долгожданные золотые маковки!
Так думал новоиспеченный правитель всея Руси, кутая свое аскетическое тощее лицо в зеленый башлык, сшитый из добротного английского сукна. Сытые кони, запряженные цугом, легко несли просторную повозку по дороге следом за двигающимися войсками. От сознания того, что он скоро въедет в Вятку на белом коне, а немного спустя будет в Москве короноваться шапкой Мономаха, захватывало дух, и с каждым днем все больше и больше овладевало им нетерпение. Скорей бы свершилось все это, скорей бы... Прикрыв медвежьей полостью
коченевшие ноги, Колчак двинул отяжелевшими от мороза бровями. Вдали, левее соснового частокола, отсвечивало пламя пожара, отчего ночное дальнее небо становилось еще темнее. На фоне этого, до жуткости темного неба, нет-нет да и вспыхивали, как большие свечи, остроконечные шпили: вместе с домами горели деревья. Где-то чуть подальше послышался гул, точно весенний гром громыхнул, и через несколько минут пламя нового пожара охватило полнеба.
«Вот она, моя, самой судьбой предначертанная дорога к золотым маковкам», — самодовольно усмехнулся Колчак и, заметив, что кони начали переходить на шаг, бросил ездовому:
— А ну, поторапливай, а то генерала Пепеляева и не догоним, того и смотри один в Вятку въедет...
Каждый день со стороны Перми и Глазова в Вятку прибывали эшелоны с беженцами, эвакуированным имуществом. Железнодорожный узел был до отказа забит вагонами, занесенные снегом составы с хлебом, мясом, мехами, кожами, боеприпасами тоскливо и беспомощно жались друг к другу. Неразбериха и сумятица, казалось, властвовала здесь над всем, перекидывалась от прикипевших к рельсам вагонов на перрон, будоражила людей, несла по улицам панические слухи о скором падении Вятки. Каждую ночь на афишных тумбах появлялись свежие листовки, призывающие хлебом-солью встречать «верховного правителя».
Перрон вокзала сейчас невольно стал не только своеобразной перевалочной базой людей, вещей, сырья, но и средоточением дезертиров, спекулянтов, мешочников, всех тех, кто каким-то образом в это смутное время хотел «выиграть», приобрести, нажиться. Здесь, за сломанным деревянным забором, на серых утоптанных сугробах шла молчаливая, скрытая от лишних глаз торговля, вернее, не торговля, а мена. Старики и бабы, настороженно оглядываясь, с опаской доставали из своих мешков пышные, с зарумянившейся корочкой ярушники, в обмен на них получали кто что: одни брали с синими прожилками куски мыла величиной со спичечный коробок или твердые, как камень, плитки кирпичного чаю; другие выговаривали
ооль, которую отмеривали маленькими стаканчиками или крохотные белые кусочки сахарина — единственное лакомство для детей, бросишь в чашку с водой крупинку этого снадобья И, пожалуйста, наслаждайся, макай целый день хлеб в сладкую воду; третьи выменивали махорку и спички; спички считали не коробками, а плашками, по десять спичек в каждой, чиркнешь одну из них, зашипит желтая головка — «сначала вонь, а потом огонь»,— так в шутку отзывались о них мужики.
Однажды утром, когда еще мена хлеба на городские товары не развернулась полным ходом, к вокзалу на запасный путь медленно подошел московский поезд. Услышав пыхтенье паровозика, люди бросились из-за забора к вагонам, высыпали и бабы с детишками из маленького приземистого вокзала, и перрон задвигался, многоголосо загудел: все, казалось, хотели куда-то уехать. Но кто-то сказал, что поезд дальше не пойдет, и люди остановились, хмуро, недоверчиво принялись разглядывать покрытые куржевенью облезлые домики на колесах.
— Мотри старух, сколь их тут насбивалось, и ни один не везет, — подосадовал старик в нагольном кожухе, держа в руках большущий мешок.
— Разреши пройти, папаша.
Старик, уступая дорогу, попятился. Высокий и плечистый, в черном меховом полушубке, раздвигая плечом людей, увлекал за собой такого же широкоплечего, как и он сам, только несколько ниже ростом.
— Старуха! — вдруг крикнул старик в кожушке.— Держись товарищев комиссаров. Мож, и пойдет вагонка-то...
— Не пробежали ли? — шепнул на ходу Капустин.
— Да нет, вон этот должен быть,—ответил высокий и схватился за обледеневшие поручни вагона.
— Стой! Вам кого? — преградив путь, строго спросил военный.
— Комиссия Совета Обороны не здесь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99