У меня четыреста... четыреста тысяч штыков и сабель. У них полторы тысячи пулеметов, у меня свыше трех. У них от силы триста орудий, у меня— шестьсот новых...»
Адмирал скупо усмехнулся.
«Надо начинать... Скорей бы развязка», — нетерпеливо думал он и, взяв со стола маленькую иконку в голубом футляре —благословение омского епископа Сильвестра,— пристально посмотрел в истомленный и жалостливый лик.
«Помоги мне, господи»,— прошептал он и, осторожно эакрыв футляр, положил иконку под подушку, рядом с револьвером,
Поступил март девятнадцатого года. Он был, как я всегда в этих краях, с морозными стойкими утренниками, пышными, слегка подсиненными небесной голубизной снегами, гулкими, до звона в ушах, дорогами.
Рано утром четвертого марта две армии Колчака — Сибирская и Западная — снялись со стоянок и перешли в контрнаступление в центре и на левом фланге Восточного фронта.
Сибирская армия генерала Гайды, как считал Колчак, была па самом важном участке фронта. Она и должна была нанести главный удар по красным. Одним из первых этот удар приняла на себя 28-я дивизия Азина., Расположившись вдоль тракта Викбардинский завод — Оса, азинцы несколько дней упорно обороняли железную дорогу Казань — Екатеринбург, прикрывая путь, идущий на город Осу и Боткинский завод. Но силы были неравны.
Отходя с тяжелыми боями, красные оставляли один населенный пункт за другим. Через месяц враг уже захватил Сарапул, Ижевск,, белые подошли к Балезину. Шли ожесточенные бои за станцию Сюгинскую.
Колчак, двигаясь поездом, торжествовал: вот-вот он и на правом берегу реки, а там —Вятка, и путь на Москву открыт.
По Казанскому тракту, обсаженному с двух сторон древними березами с подсыхающими уродливыми сучьями, к городу Вятке потянулись беженцы. Вначале они шли в одиночку или небольшими группами, но когда белые стали подходить к реке, хлынула людская волна. С узлами за плечами тащились женщины с детьми, эвакуировались в глубь тыла лазареты, по расползавшимся от апрельского солнца дорогам везли раненых. А тракт Казанский с Ржаным Полоем почти что рядом. В деревне теперь только об этом и разговор — опять началась беспокойная, тревожная жизнь. Того и гляди колчаки придут, а они, как рассказывают беженцы, будут по-страшнее и степановцев. Рассказывали, что эти колчака
живых людей в землю закапывают, деревни дотла сжигают... Шли с беженцами вести — одна страшней другой.
Федярке дома не сиделось. Натянув на валенки дедушкины кожаные бахары, похожие на большие галоши, он выбегал к дороге и часами простаивал на обочине, смотря на странное переселение людей. «Откуда их столько взялось?» — думал Федярка.
А люди все шли и шли... Вот две бабы за холщовые лямки, надетые на плечи, тащат санки — на них лежит какое-то тряпье, а на тряпье — девочка лет трех. Она укутана вся и сидит спокойно, как кукла. За санками бежит мальчишка, такой же ростом, как и он, Федярка, может, чуть побольше. Он, должно быть, в отцовском-полушубке — полушубок длинноват, и рукава, как две трубы, болтаются ниже коленей.
— До Уржумей далеко ли тут, а? — поравнявшись с Федяркой, тонкоголосо и деловито спросил мальчишка.
— Не так чтоб так...
Мальчишка вряд ли понял, далеко ли еще надо идти, но не обернулся, ему некогда, он по-прежнему месит: своими лапотцами бурый, перемолотый ногами и конски-ми копытами крупчатый снег. За мальчишкой следом, бредут тоже в лаптях три женщины, за плечами у каждой по огромному холщовому мешку. Одна из них, поотстав, тянет за руку мальчонку. Этот, видать, совсем еще мал и что-то хнычет себе под нос.
Из-за поворота, там, где стоит в ряде с березами старинная сосна, показались подводы. «Лошадей? то: сколь — и не сосчитать! Вдруг и Пегашку своего увижу... Увижу — и крикну: — Стой, это наш Пегашка, маменькин!»
Впереди идет высокая вороная лошадь с белыми: лохматыми бабками. На ней новенький хомут и распи-санная цветами дуга, с золотыми буквами по концам:, В кошевке сидит мужик с бородкой, рядом с ним два мальчика, одежда у них рваная, в руках по ломтю хле ба — должно быть, мужик посадил их и угощает хлебом. За первой движется вторая. На розвальнях навалом лежат мешки, возница идет за санями пешком. Несколько подвод везут коровьи туши, ободранные ноги с обрубленными копытами торчат вверх, как розовые столбики.
Всматривается Федярка в лошадей, и все не те,— вороные, рыжие, карие, всякие, а пегой — ни одной. Может, таком лошади, какая была у них с дедом, и во всем мире больше нет? Может, самый главный степаха взял ее И, как прежний царь, катается теперь в седле к своим колчакам в гости? Чего же ему не кататься — Пегашка лошадь разумная, не лягучая, стоящая.
А подводы тянутся и тянутся. Вон на розвальнях лежит человек с повязкой на голове. Рядом с ним сидит девушка в белом платке. На других санях тоже люди лежат. И костыли у них из-под сена видать. Эти наверняка лазаретчики...
Наконец кончились подводы, и снова потянулись пешие. Идут и идут... С санками.. С мешками... С ребятишками... С корзинами... Усталые, измученные, злые...
«А вдруг и нам с маманькой придется вот так идти? Только вот Лаврушка не пойдет, он говорит, что возьмет ружье дедово и убежит на фронт к красному командиру. Ему легко так говорить, его отпустят, а мне ма-маньке надо помогать. Маманька-то одна у меня... Другое бы дело, если б дедушка дома был. А он тоже на фронте».
Из-за поворота опять показались люди. Поравнявшись с Федяркой, один из них остановился, окликнул его, спросил, как пройти в тутошние Полой.
— Ржаные-то? — переспросил Федярка.— Если в Ржаные, так эвон они, наши-то Ржаные Полой, неподалеку, за леском лыковым,— и, взглянув на длинноногого в короткой шинели, спросил: — А вам кого тут надо?
— Знакомого одного разыскиваю.
— Вы, случаем, не от дяди Егора?
— Нет, а что? —остановившись, уставился тот на Федярку.— Кто такой этот Егор?
— Да это такой, знакомый тоже,— уклончиво ответил Федярка, вспомнив, что о дяде Егоре говорить ему не велено.— Я и сам не знаю, кто он...
— А Алексея Даниловича знаешь?
— Нет, не знаю,— и Федярка взглянул на зеленый картуз с круглой, как белая пуговица, кокардой. На кокарде-то красный крестик, точь-в-точь, как у сестер милосердия на белых платках.
— А ты, дядь, лазарецкий тоже? А не раненый почему?
— А зачем мне раненому быть — я лекарь,— и, помолчав, опять спросил об Алексее Даниловиче.
— У нас Даниловичей нет,— стоял на своем Федярка., Но как только длинноногий с белой кокардой во лбу напомнил, что у этого Даниловича должна быть дочь Настасья, Федярка оживился:
— Так это же Алешка — тоненькие ножки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Адмирал скупо усмехнулся.
«Надо начинать... Скорей бы развязка», — нетерпеливо думал он и, взяв со стола маленькую иконку в голубом футляре —благословение омского епископа Сильвестра,— пристально посмотрел в истомленный и жалостливый лик.
«Помоги мне, господи»,— прошептал он и, осторожно эакрыв футляр, положил иконку под подушку, рядом с револьвером,
Поступил март девятнадцатого года. Он был, как я всегда в этих краях, с морозными стойкими утренниками, пышными, слегка подсиненными небесной голубизной снегами, гулкими, до звона в ушах, дорогами.
Рано утром четвертого марта две армии Колчака — Сибирская и Западная — снялись со стоянок и перешли в контрнаступление в центре и на левом фланге Восточного фронта.
Сибирская армия генерала Гайды, как считал Колчак, была па самом важном участке фронта. Она и должна была нанести главный удар по красным. Одним из первых этот удар приняла на себя 28-я дивизия Азина., Расположившись вдоль тракта Викбардинский завод — Оса, азинцы несколько дней упорно обороняли железную дорогу Казань — Екатеринбург, прикрывая путь, идущий на город Осу и Боткинский завод. Но силы были неравны.
Отходя с тяжелыми боями, красные оставляли один населенный пункт за другим. Через месяц враг уже захватил Сарапул, Ижевск,, белые подошли к Балезину. Шли ожесточенные бои за станцию Сюгинскую.
Колчак, двигаясь поездом, торжествовал: вот-вот он и на правом берегу реки, а там —Вятка, и путь на Москву открыт.
По Казанскому тракту, обсаженному с двух сторон древними березами с подсыхающими уродливыми сучьями, к городу Вятке потянулись беженцы. Вначале они шли в одиночку или небольшими группами, но когда белые стали подходить к реке, хлынула людская волна. С узлами за плечами тащились женщины с детьми, эвакуировались в глубь тыла лазареты, по расползавшимся от апрельского солнца дорогам везли раненых. А тракт Казанский с Ржаным Полоем почти что рядом. В деревне теперь только об этом и разговор — опять началась беспокойная, тревожная жизнь. Того и гляди колчаки придут, а они, как рассказывают беженцы, будут по-страшнее и степановцев. Рассказывали, что эти колчака
живых людей в землю закапывают, деревни дотла сжигают... Шли с беженцами вести — одна страшней другой.
Федярке дома не сиделось. Натянув на валенки дедушкины кожаные бахары, похожие на большие галоши, он выбегал к дороге и часами простаивал на обочине, смотря на странное переселение людей. «Откуда их столько взялось?» — думал Федярка.
А люди все шли и шли... Вот две бабы за холщовые лямки, надетые на плечи, тащат санки — на них лежит какое-то тряпье, а на тряпье — девочка лет трех. Она укутана вся и сидит спокойно, как кукла. За санками бежит мальчишка, такой же ростом, как и он, Федярка, может, чуть побольше. Он, должно быть, в отцовском-полушубке — полушубок длинноват, и рукава, как две трубы, болтаются ниже коленей.
— До Уржумей далеко ли тут, а? — поравнявшись с Федяркой, тонкоголосо и деловито спросил мальчишка.
— Не так чтоб так...
Мальчишка вряд ли понял, далеко ли еще надо идти, но не обернулся, ему некогда, он по-прежнему месит: своими лапотцами бурый, перемолотый ногами и конски-ми копытами крупчатый снег. За мальчишкой следом, бредут тоже в лаптях три женщины, за плечами у каждой по огромному холщовому мешку. Одна из них, поотстав, тянет за руку мальчонку. Этот, видать, совсем еще мал и что-то хнычет себе под нос.
Из-за поворота, там, где стоит в ряде с березами старинная сосна, показались подводы. «Лошадей? то: сколь — и не сосчитать! Вдруг и Пегашку своего увижу... Увижу — и крикну: — Стой, это наш Пегашка, маменькин!»
Впереди идет высокая вороная лошадь с белыми: лохматыми бабками. На ней новенький хомут и распи-санная цветами дуга, с золотыми буквами по концам:, В кошевке сидит мужик с бородкой, рядом с ним два мальчика, одежда у них рваная, в руках по ломтю хле ба — должно быть, мужик посадил их и угощает хлебом. За первой движется вторая. На розвальнях навалом лежат мешки, возница идет за санями пешком. Несколько подвод везут коровьи туши, ободранные ноги с обрубленными копытами торчат вверх, как розовые столбики.
Всматривается Федярка в лошадей, и все не те,— вороные, рыжие, карие, всякие, а пегой — ни одной. Может, таком лошади, какая была у них с дедом, и во всем мире больше нет? Может, самый главный степаха взял ее И, как прежний царь, катается теперь в седле к своим колчакам в гости? Чего же ему не кататься — Пегашка лошадь разумная, не лягучая, стоящая.
А подводы тянутся и тянутся. Вон на розвальнях лежит человек с повязкой на голове. Рядом с ним сидит девушка в белом платке. На других санях тоже люди лежат. И костыли у них из-под сена видать. Эти наверняка лазаретчики...
Наконец кончились подводы, и снова потянулись пешие. Идут и идут... С санками.. С мешками... С ребятишками... С корзинами... Усталые, измученные, злые...
«А вдруг и нам с маманькой придется вот так идти? Только вот Лаврушка не пойдет, он говорит, что возьмет ружье дедово и убежит на фронт к красному командиру. Ему легко так говорить, его отпустят, а мне ма-маньке надо помогать. Маманька-то одна у меня... Другое бы дело, если б дедушка дома был. А он тоже на фронте».
Из-за поворота опять показались люди. Поравнявшись с Федяркой, один из них остановился, окликнул его, спросил, как пройти в тутошние Полой.
— Ржаные-то? — переспросил Федярка.— Если в Ржаные, так эвон они, наши-то Ржаные Полой, неподалеку, за леском лыковым,— и, взглянув на длинноногого в короткой шинели, спросил: — А вам кого тут надо?
— Знакомого одного разыскиваю.
— Вы, случаем, не от дяди Егора?
— Нет, а что? —остановившись, уставился тот на Федярку.— Кто такой этот Егор?
— Да это такой, знакомый тоже,— уклончиво ответил Федярка, вспомнив, что о дяде Егоре говорить ему не велено.— Я и сам не знаю, кто он...
— А Алексея Даниловича знаешь?
— Нет, не знаю,— и Федярка взглянул на зеленый картуз с круглой, как белая пуговица, кокардой. На кокарде-то красный крестик, точь-в-точь, как у сестер милосердия на белых платках.
— А ты, дядь, лазарецкий тоже? А не раненый почему?
— А зачем мне раненому быть — я лекарь,— и, помолчав, опять спросил об Алексее Даниловиче.
— У нас Даниловичей нет,— стоял на своем Федярка., Но как только длинноногий с белой кокардой во лбу напомнил, что у этого Даниловича должна быть дочь Настасья, Федярка оживился:
— Так это же Алешка — тоненькие ножки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99