Подошел, осторожно подал квас матери, вытер рукавом пот с лица, отмахнулся от наседавшего комара.
— Пить-то хочешь? — открывая туесок, спросила Глафа.
Федярка прикоснулся губами к берестяному краю, жадно глотнул прохладный квас с кислинкой, поперхнулся.
— Чего ты эдак?
Глафа взяла из рук сына туесок и, запрокинув голову, принялась пить сама. Вздулись загорелые щеки, заиграла на шее набухшая голубая жилка. Отпив несколько глотков, она снова поднесла его сыну.
— Шибко-то не усердствуй,— сказала она.— Неловко бы с жары не было...
— И ты много тогда не пей, маманька.
Федярка чуть отпил из туеска и вернул его обратно.
— За солнышко поставь да закидай ветками,— сказала Глафа — и снова к плугу.
Ладони горели от деревянных чапыг, ноги подкашивались, а отдыхать некогда — солнце-то вон уже с другой стороны подкатилось, надо успеть до вечера.
Но тут, как на зло, к Коромысловой даче подъехал человек в пролетке. Глафа еще издали признала в нем бывшего управляющего помещичьего имения. Управляющий поставил лошадь в тень, что-то спросил подбежавшего к нему Федярку и махнул кнутовищем Глафе, чтоб та подошла.
— Добрый вечер, мадам,— поглаживая тощие усики, со скрытой усмешкой сказал он, когда Глафа подошла
ближе.—Вы что же, добровольно изъявили желание вспахать наше поле? Или кто, быть может, заставил?
— Землю нам в Совете нарезали.
— Ах, в Совете? В том Совете, который уже, по воле божьей, умер? Да, да, не удивляйтесь. Совет ваш долго наказывал жить. Вот мы и к вашим услугам. Мы не обидим вас, ничуть. За проделанную работу господин Деп-рейс вам оплатит сполна, ну, а относительно урожая будущего года уж не взыщите, придется его собирать нам. Вернее, убирать вашими руками, но опять же для нас,— и он, щелкнув кнутовищем по лаковому раструбу сапога, подошел к колышку, отделявшему одну полоску от другой, выдернул его и не без удовольствия швырнул в сторону, потом подошел к другому и сделал то же самое. Так он прошел из конца в конец поля и, выбросив все вешки, вернулся обратно.
— А вы чья же такая, красавица, смелая? Говорят, Ветлугиных? Уж не тех ли Ветлугиных, у которых старик сидит в темной горенке и там же его сын, комиссар? Тогда чего же вам горевать? На этих же днях их расстреляют, а вам одной не так-то много и потребуется пшеничников.
Ноги Глафы сами собой подкосились, и она, закрыв лицо руками, упала на землю. Рядом опустился Федярка, затормошил мать:
— Чего случилось-то, мамань?
— Ничего, сыночек,— не сразу ответила мать.
«Опять ничего...» — и Федярка, сжав кулаки, повернулся п сторону уезжавшей пролетки, в которой сидел высокий узкоплечий человек в клетчатом пиджаке и в такой же клетчатой фуражке, небрежно надвинутой на оттопыренное хрящеватое ухо.
Когда стук колес смолк, Глафа подняла голову и с болью в голосе сказала:
— Ездят тут дьяволы проклятущие! Нет вам, извергам, погибели! Опять кровушку нашу собираются пить.
— А Фанька вон говорит, по гужам их надо рубить,— участливо отозвался Федярка,
— Давно бы надо, да где там — опять, вишь, отжились.
В тот же вечер Федярка прибежал в кузницу и, потоптавшись, попросил Фаньку сковать ему ножик, да такой, которым бы все можно делать: и вересовый прут
вырезать в лесу для лука, и обделать из березовой болванки шар для игры, и выстругать ложки такие же, какие умеет делать только Фанька.
— А чего же ковать, бери вот мой, дарю... Только не обрежься, остер, как бритва.
— Ни-ни-ни, я уже большой,— и, взяв ножик, Федяр-ка убежал.
Через день повозка управляющего снова показалась в Ржаном Полое. Теперь рядом с управляющим восседал и сам помещик Депрейс — низенький, тучный старик в широкополой соломенной шляпе с черной лентой по тулье.
Федярка, игравший у себя на дворе, заволновался: опять клевить маманьку приехали! Думают, некому заступиться за нее, так и клевить можно. Я вот теперь вам поклевлю...
Приставив к дверям метлу, он побежал к десятскому Гавре Прялке, побежал не по дороге, а задворками, чтоб никто не видел. Обогнув дом, выглянул из-за угла: у крыльца стоял помещичий сытый жеребец и нетерпеливо бил копытом о каменную плиту—плита была только у Прялки. Сердце Федярки дробно билось: а вдруг кто увидит? Ну и пусть, пусть...
Стиснув кулаки, Федярка кинулся к жеребцу и, выхватив из кармана подаренный Фанькой ножик, чиркнул им по мягкому сыромятному гужу.
Как только комиссара Дрелевского препроводили в городскую тюрьму, Степанов пожелал лично видеть его. Вначале он хотел приказать доставить Дрелевского в штаб, но, поразмыслив, решил поехать в тюрьму сам,— это полностью исключало побег арестованного.
Еще несколько недель тому назад, когда Дрелевский был проездом в Уржуме, Степанов, сказать правду, побаивался комиссара юстиции: вдруг он распознает его тайные связи с самарским эсеровским центром? А сейчас этот самый комиссар оказался в его руках., И то, что такого видного большевистского руководителя схватили на уржумской стороне, Степанов считал победой и готов был приписать эту победу себе. Ведь сейчас каждый его шаг был на виду, каждая его удача не пройдет бесследно,
успехи его заметят,— все это его радовало, обнадеживающе бодрило. Но где-то рядом с этим волнующим чувством в душе Степанова жило и другое — чувство внутренней тревоги.
Ожидая лошадь, Степанов нетерпеливо прошелся по кабинету и, остановившись, обхватил руками стриженый круглый затылок. Живо представилось, как помещик Депрейс и его управляющий в повозке легкой рысцой съезжают под гору,— и вдруг их конь по непонятной причине вывертывается из гужей, и ловозка с седоками летит под откос. Так случилось недавно... «Не иначе это дело рук комиссаров, они скрываются где-то у мужиков и подбивают их... Но комиссарам подходит конец. Скоро и остальные, как Дрелевский, в наших руках будут...»
Через час в сопровождении охраны Степанов подъехал к торговой площади и, свернув к всполью, остановился у массивных тюремных ворот., Во дворе лежали кучи полусожженных бумаг, какие-то книги: все это выбросили степановцы при захвате тюрьмы. Из нее были выпущены все преступники, и теперь в освободившиеся камеры сажали коммунистов и им сочувствующих. Сажали целыми группами, без суда и следствия.
Когда вместе с начальником тюрьмы, здоровенным усачом, Степанов стал подниматься на второй этаж приземистого, будто вросшего в землю, здания, его неожиданно охватила- неуверенность. Хотя1 он, казалось, и верил в успех своего, как он выражался, нелегкого предприятия, но стоило допустить какую-нибудь оплошность, и все полетит вверх тормашками, и он сам может вот так же запросто оказаться в этом большом каменном мешке. Но тут же упрекнув себя в минутной слабости, он перешагнул порог и слепыми шажками направился следом за начальником по узкому коридору, скупо освещенному ночником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99