— Не взять, говорю, вон у меня соль, — и, подмигнув, кивнул на ящик, в котором доверху лежали патроны, точно перезрелые стручки гороха. — Хватит тут питания до весны. А там свои придут...
— Не придут, Прохор.
— Думаешь?
— Не придут... Песня твоя спета, — твердо ответил Фанька и тоже поднялся с бревна.
— Говоришь, спета?—в раздумье переспросил Прошка и, смерив глазами неуклюжего, коробом стоявшего свояка, опросил: — Ну, а ты-то с кем? С ними заодно, что ли? Если с ними, то знай, тут и для тебя приготовлен золотничок свинца.
— Не дури, Прохор.
— А мне все одно, Фанаила,— скосоротившись, ответил Прошка. — Пока всех вас, чертей, не перестреляю — не двинусь... А перестреляю, так весной — принимай, зеленый друг... Бона, кругом он... На тыщи верст, лес-от... Живой...
— Верно говоришь, вокруг все живое, — согласился Фанька. — И лес, и люди, и самая малая птаха,— и кинул цигарку к ногам свояка. — Только живое-то, помни, для живых... Живым оно принаделжит. А ты, смотри-кось, в норе, как мышь, корчишься... Разви ты живой, Прохор, мертвец ты — вот кто...
— Ну-к что, — взъярился Прошка, взметнул вверх пружинисто ружье, но в тот же миг Фанька опередил его — сдвоенный выстрел разорвал тишину 'зимнего леса.
Прошка качнулся и, вое еще не выпуская из рук ружья, мешковато ткнулся лицом в снег, усыпанный отстрелянными гильзами.
Медленно тащатся по разбитым путям вагоны. Уже прошло много дней, а миновали всего лишь Омск, а там еще Екатеринбург, Сарапул... Как далеко еще до
дома... В вагоне все время меняются люди. То наберется столько, что некуда сесть, то на какой-нибудь станции вдруг вылезут, и сразу свободнее станет — и сесть можно, и дышать легче, а там, глядь, опять людей набилось больше прежнего. Едут даже на буферах, на крышах вагонов. Едут с мешками, сундуками, с берестяными пестеряками, кто с чем...
Егор Ветлугин едет от самого Иркутска, потому он и сумел забраться на вторую полку, и его считают все тут счастливчиком: вторая полка барская—и полежать можно, и соонуть, не то что нижняя.
Положив колючий подбородок на руки, Егор лежит и смотрит в окно. На деревьях распускаются первые листочки. Уже загорелись косогорья золотыми огоньками мать-и-мачехи. Кувыркается в небе черным комочком, весело заливается жаворонок. Пришла пора и ему спеть свою песню с соловьем на пару. Чуть-чуть отступит вес-
на, и сменят их кукушка да чибис, а к середине лета подготовятся новые певцы — коростель луговой с перепелкой.
Любуется Егор в открытое окно родными картинами, вытягивает голову, ветер лохматит его волосы, освежает лицо, шею, грудь. Видит он, как снова взлетает над полем черный комочек, снова жаворонок торопит весну к лету. А вагоны, как назло, тащатся нудно и надоедливо. Как хочется поскорей попасть домой! А дома... Отца-то уже дома и нет...
О гибели отца Егор узнал из письма Глафы, она просила приехать, но ехать тогда было некогда — назревали новые тяжелые бои за Сибирь.
Егор повернулся на спину, вытащил из кармана старенькую- газету, сложенную гармошкой для раскурки, развернул, пробежал глазами обрывок. Сообщения на газетных столбцах уже устарели, недавние события навсегда отошли в прошлое: Колчак с Пепеляевым уже не концентрирует силы у Красноярска, а самой историей сброшены в Ангару... Сложив газету, Егор сунул ее в карман и, привстав, достал из котомки записную книжку. Потрепанная книжка в сером матерчатом переплете когда-то принадлежала его товарищу по полку. «Если погибну — возьми себе, продолжи записи»,— наказывал ему тот. Егор исполнил просьбу товарища. Книжка теперь служила ему не только для коротких заметок, но за матерчатую обложку он прятал свои документы, оттого она и разбухла.
Егор достал оттуда проездной билет и, повертев в руках, положил обратно, потом перелистнул страничку, исписанную аккуратным знакомым почерком.
«4 мая. Оказались в тылу неприятеля, словом, нас обошли. Пришлось идти лесом, бросить продукты, обмундирование, только спасли лошадей. Дошли до речки Лога, стали переправляться. Тонул. Пришли в Сосновку на Вятке.
5 мая. Перешли реку Вятку. Остановились в деревне Букше.
8—12 мая. Стояли в деревне Бызе в заставе и секрете.
13 мая. Вечером был назначен в пулеметную команду.
14—15 мая. Занимались с пулеметом «максим».
19 мая. Ходил на собрание в деревню Н. Шуни. Выбрали в полковой комитет.
24 мая. Вечером тайком переправились за реку.
25 мая. Утром пошли в наступление на деревню Крутая Гора. Под Крутой Горой был упорный бой. После 5-часового боя деревню взяли. Много убитых и раненых. Дальше начали занимать деревню за деревней. В одной пригласили попить чаю, отдохнуть. Пробыли только 2 часа. И опять пошли, опять погнали неприятеля.
2 июня. Идем на Агрыз».
И запись тут оборвалась... Егор вспомнил: за Агрыз дрались двадцать часов. В этом бою и погиб его товарищ. Егор сам похоронил его в братской могиле на крутом берегу реки Иж, а книжечку, завещанную им, взял себе на память.
«25 мая. Утром пошли в наступление на деревню Крутая Гора», — снова прочитал Егор и на минуту закрыл глаза.
Крутая Гора... Это было ровно год назад... И вдруг ему показалось, что весь прошедший год — тоже как крутая гора... Шаг за шагом надо было идти по этой горе. Идти вперед. И шли. Вначале гнались за Степановым, а нагнали самого Колчака. Если б не Сафаха нолинский, Степанову не спасти бы шкуры.
Когда под Шурмой Степанова ранили, Сафаха, сказывали, подлетел к штабс-капитану и, взвалив его на лошадь, будто бы ускакал к Актыгашеву. А там кулаки уж и бричку подготовили. И ехал будто бы в той бричке со Степановым Сафаха Вьершов, кнутиком похлестывал до самой Казани. Где теперь этот Степанов? Говорят, был при белых Степанов комендантом Казани. Тот ли? У белых, чай, не один Степанов. Может, этот уже подался на Южный фронт к Деникину? А может, и его постигла та же участь, что и Колчака? Мало ли в России рек помимо Ангары...
Егор отлистнул последнюю страницу.
«7. 2. 20 г. Приговор приведен в исполнение», — прочитал он запись, сделанную уже своей рукой. Скупая строчка, а как много она значит для Егора.
Шли последние бои под Красноярском. И вот главные силы белогвардейцев окружены, а похоже, и разбиты. Колчак попал в руки революционного комитета. Наконец-
то, кажется, наступил конец войне... Но нет, оружие складывать рано. Кое-кто еще и недобитым остался. Царские генералы Каппель и Войцеховский сколотили из «недобитков» семитысячную армию и снова двинулись на Иркутск. Генерал Войцеховский потребовал от ревкома выдачи Колчака и двести миллионов рублей контрибуции. Но ревком, как и следовало ожидать, отверг этот ультиматум и, в свою очередь, предъявил свой — о немедленном разоружении и полной капитуляции.
И снова накалялись бои. Вот уже они идут в восьми верстах от Иркутска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Не придут, Прохор.
— Думаешь?
— Не придут... Песня твоя спета, — твердо ответил Фанька и тоже поднялся с бревна.
— Говоришь, спета?—в раздумье переспросил Прошка и, смерив глазами неуклюжего, коробом стоявшего свояка, опросил: — Ну, а ты-то с кем? С ними заодно, что ли? Если с ними, то знай, тут и для тебя приготовлен золотничок свинца.
— Не дури, Прохор.
— А мне все одно, Фанаила,— скосоротившись, ответил Прошка. — Пока всех вас, чертей, не перестреляю — не двинусь... А перестреляю, так весной — принимай, зеленый друг... Бона, кругом он... На тыщи верст, лес-от... Живой...
— Верно говоришь, вокруг все живое, — согласился Фанька. — И лес, и люди, и самая малая птаха,— и кинул цигарку к ногам свояка. — Только живое-то, помни, для живых... Живым оно принаделжит. А ты, смотри-кось, в норе, как мышь, корчишься... Разви ты живой, Прохор, мертвец ты — вот кто...
— Ну-к что, — взъярился Прошка, взметнул вверх пружинисто ружье, но в тот же миг Фанька опередил его — сдвоенный выстрел разорвал тишину 'зимнего леса.
Прошка качнулся и, вое еще не выпуская из рук ружья, мешковато ткнулся лицом в снег, усыпанный отстрелянными гильзами.
Медленно тащатся по разбитым путям вагоны. Уже прошло много дней, а миновали всего лишь Омск, а там еще Екатеринбург, Сарапул... Как далеко еще до
дома... В вагоне все время меняются люди. То наберется столько, что некуда сесть, то на какой-нибудь станции вдруг вылезут, и сразу свободнее станет — и сесть можно, и дышать легче, а там, глядь, опять людей набилось больше прежнего. Едут даже на буферах, на крышах вагонов. Едут с мешками, сундуками, с берестяными пестеряками, кто с чем...
Егор Ветлугин едет от самого Иркутска, потому он и сумел забраться на вторую полку, и его считают все тут счастливчиком: вторая полка барская—и полежать можно, и соонуть, не то что нижняя.
Положив колючий подбородок на руки, Егор лежит и смотрит в окно. На деревьях распускаются первые листочки. Уже загорелись косогорья золотыми огоньками мать-и-мачехи. Кувыркается в небе черным комочком, весело заливается жаворонок. Пришла пора и ему спеть свою песню с соловьем на пару. Чуть-чуть отступит вес-
на, и сменят их кукушка да чибис, а к середине лета подготовятся новые певцы — коростель луговой с перепелкой.
Любуется Егор в открытое окно родными картинами, вытягивает голову, ветер лохматит его волосы, освежает лицо, шею, грудь. Видит он, как снова взлетает над полем черный комочек, снова жаворонок торопит весну к лету. А вагоны, как назло, тащатся нудно и надоедливо. Как хочется поскорей попасть домой! А дома... Отца-то уже дома и нет...
О гибели отца Егор узнал из письма Глафы, она просила приехать, но ехать тогда было некогда — назревали новые тяжелые бои за Сибирь.
Егор повернулся на спину, вытащил из кармана старенькую- газету, сложенную гармошкой для раскурки, развернул, пробежал глазами обрывок. Сообщения на газетных столбцах уже устарели, недавние события навсегда отошли в прошлое: Колчак с Пепеляевым уже не концентрирует силы у Красноярска, а самой историей сброшены в Ангару... Сложив газету, Егор сунул ее в карман и, привстав, достал из котомки записную книжку. Потрепанная книжка в сером матерчатом переплете когда-то принадлежала его товарищу по полку. «Если погибну — возьми себе, продолжи записи»,— наказывал ему тот. Егор исполнил просьбу товарища. Книжка теперь служила ему не только для коротких заметок, но за матерчатую обложку он прятал свои документы, оттого она и разбухла.
Егор достал оттуда проездной билет и, повертев в руках, положил обратно, потом перелистнул страничку, исписанную аккуратным знакомым почерком.
«4 мая. Оказались в тылу неприятеля, словом, нас обошли. Пришлось идти лесом, бросить продукты, обмундирование, только спасли лошадей. Дошли до речки Лога, стали переправляться. Тонул. Пришли в Сосновку на Вятке.
5 мая. Перешли реку Вятку. Остановились в деревне Букше.
8—12 мая. Стояли в деревне Бызе в заставе и секрете.
13 мая. Вечером был назначен в пулеметную команду.
14—15 мая. Занимались с пулеметом «максим».
19 мая. Ходил на собрание в деревню Н. Шуни. Выбрали в полковой комитет.
24 мая. Вечером тайком переправились за реку.
25 мая. Утром пошли в наступление на деревню Крутая Гора. Под Крутой Горой был упорный бой. После 5-часового боя деревню взяли. Много убитых и раненых. Дальше начали занимать деревню за деревней. В одной пригласили попить чаю, отдохнуть. Пробыли только 2 часа. И опять пошли, опять погнали неприятеля.
2 июня. Идем на Агрыз».
И запись тут оборвалась... Егор вспомнил: за Агрыз дрались двадцать часов. В этом бою и погиб его товарищ. Егор сам похоронил его в братской могиле на крутом берегу реки Иж, а книжечку, завещанную им, взял себе на память.
«25 мая. Утром пошли в наступление на деревню Крутая Гора», — снова прочитал Егор и на минуту закрыл глаза.
Крутая Гора... Это было ровно год назад... И вдруг ему показалось, что весь прошедший год — тоже как крутая гора... Шаг за шагом надо было идти по этой горе. Идти вперед. И шли. Вначале гнались за Степановым, а нагнали самого Колчака. Если б не Сафаха нолинский, Степанову не спасти бы шкуры.
Когда под Шурмой Степанова ранили, Сафаха, сказывали, подлетел к штабс-капитану и, взвалив его на лошадь, будто бы ускакал к Актыгашеву. А там кулаки уж и бричку подготовили. И ехал будто бы в той бричке со Степановым Сафаха Вьершов, кнутиком похлестывал до самой Казани. Где теперь этот Степанов? Говорят, был при белых Степанов комендантом Казани. Тот ли? У белых, чай, не один Степанов. Может, этот уже подался на Южный фронт к Деникину? А может, и его постигла та же участь, что и Колчака? Мало ли в России рек помимо Ангары...
Егор отлистнул последнюю страницу.
«7. 2. 20 г. Приговор приведен в исполнение», — прочитал он запись, сделанную уже своей рукой. Скупая строчка, а как много она значит для Егора.
Шли последние бои под Красноярском. И вот главные силы белогвардейцев окружены, а похоже, и разбиты. Колчак попал в руки революционного комитета. Наконец-
то, кажется, наступил конец войне... Но нет, оружие складывать рано. Кое-кто еще и недобитым остался. Царские генералы Каппель и Войцеховский сколотили из «недобитков» семитысячную армию и снова двинулись на Иркутск. Генерал Войцеховский потребовал от ревкома выдачи Колчака и двести миллионов рублей контрибуции. Но ревком, как и следовало ожидать, отверг этот ультиматум и, в свою очередь, предъявил свой — о немедленном разоружении и полной капитуляции.
И снова накалялись бои. Вот уже они идут в восьми верстах от Иркутска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99