Небо висело над головой праздничным голубоватым ситцевым платком, как у маманьки. По голубому полю потянулась черная живая цепочка. Видать, журавли летят с той стороны, из-за реки. Даже им там места нет. «Летите, журавлики, к нам на полойские болота. Будьте как дома, не тронем вас...»
Докурив цигарку, Лаврушка привалился плечом к краю окопа, взглянул па руки: они большие, со свежими мозолями на ладонях. Это — с непривычки, от лопаты... Черенок-то новый был, не залощился. Теперь уж и руки привыкли, и сам... Вот и окоп... Окоп, как дом, как комната, как шалаш...
Склонив голову набок, Лаврушка клюнул носом, но, поймав себя на этом, встряхнулся, подумал опять: «Окоп-то все же доделать надо»,— и снова взялся за лопату.
В тот вечер Лаврушка уснул быстро. Пристроился на полу в избе рядом с Фанашкой и уснул. Под боком хоть и не постеля, а солома ржаная, накрытая дерюжкой, но все-таки мягче, чем на голом полу. Только накрыться нечем. Положок домотканый бабка принесла, растянула па всех — на крайних и недостает. А Лаврушка крайний от окна, озяб.
Ночью проснулся — видит, положок-то Петруня утянул к себе, обвернулся в него и посапывает в тепле.
Лаврушка встал, выскочил босиком на крыльцо по малой надобности. Опахнул его холодный ветер с реки, откуда-то донесся легкий хруст. Уж не тронулся лед? Лаврушка спрыгнул с крыльца и побежал к реке: кому не хочется в детстве увидеть первую подвижку льда? Лед вначале потрескивает, потом несмело и сонно, буд-
то вслепую, начинает ползти возле берега. И; трогается он больше всего по ночам. Это уж Лаврушка сам приметил.
«Но чего это? — выбежав на берег, замер Лаврушка.— Вроде какие-то люди... И впрямь, люди на льду. С досками прутся... Не беляки ли?» И вдруг Лаврушка, поняв все, бросился к дому.
— Беляки-и! — стучал он в окна.— Беляки-и!..
Проснулись полойцы, выскочили, кто в чем был, топоры свои прихватили, только Фанашка один с ружьем. Ружье-то он сам изладил — на волков ходить... Теперь здесь пригодилось — на бегу он заряжал его, чтобы сразу пальнуть.
Выскочили из соседних домов и те красноармейцы, что днем устанавливали пушки, выскочили они не шутейно— с винтовками, рассыпались вдоль окопов в цепь. Защелкали затворы, и — цвирк, цвирк, цвирк — засвистели над рекой пули...
Лаврушка, прыгнув в свой окоп, увидел, как беляки бросились вначале вперед, но вот передний сунулся носом вниз, грохнулся на лед и второй, что был с доской в руках, остальные — повернули обратно.
— Ага-а, испужались!—крикнул красноармеец и опустился в окоп рядом с Лаврушкой.
В это время над головами их что-то просвистело и ухнуло позади, на ближних огородах. Потом просвистело еще и еще... Снова ухнуло позади, затрещало, словно где-то ломались деревья.
Лаврушка приподнялся, выглянул и увидел, как дом, в котором они жили, уже охватило пламя.
«Котомка-то там»,— вспомнил он. Но бежать нельзя— стреляют. Он взглянул на стоящего рядом бойца: тот долго возился с винтовкой и никак не мог приладиться.
— В прорезь целься,— шепнул Лаврушка. Красноармеец, видимо, поймал-таки беляка на мушку, торопливо нажал крючок. Ухнул выстрел, а беляк как бежал, так и бежит...
— Не попал, мазило,—ругнулся Лаврушка и, оглянувшись, увидел, как загорелся и другой дом и ветер, относя кучившийся дым, уже сыпал красными червяками искры на весь посад.
Поутру, когда уже догорали дома, подожженные с той стороны зажигательными снарядами, тронулся лед. Черная цепочка зимней дороги, по которой еще ночью пытались перебраться беляки, вдруг дрогнула, оторвалась от берегов и поплыла. Лаврушка видел, как на середине расколовшейся пополам льдины недвижно лежал солдат, тот самый солдат, который бежал с доской,—теперь он, позабытый всеми, тоже уплывал вместе со льдиной вниз. Он с каждой минутой становился все меньше и меньше и наконец пропал в этой неудержимой весенней стихии.
Днем по берегу разнеслось: приехал в деревню какой-то командир и остановился у десятского, должно быть, насчет пожара выясняет —люди-то без крова остались. Часом позднее Лаврушка услышал, что тот самый командир уже идет по берегу со своим ординарцем и проверяет все, как есть,— и лодки в порядке ли, и паромы, и в окопы будто бы даже заглядывает. Лаврушка выскочил наверх, и верно — по берегу идут двое военных. Вот они остановились у крайнего окопа, потянулись туда и другие. Лаврушка, бросив лопату, тоже побежал глянуть на командира.
Командир,— Лаврушка сразу определил его,— был молодой и подвижный, в серой, лихо заломленной на затылок папахе, в кожаной тужурке, в галифе с красными полосами по швам. Лицо его, смуглое, сухощавое, было строго. Эту строгость еще больше подчеркивали аккуратно подстриженные усики.
— Ну, кто тут первый увидел беляков? — оглядывая людей, спросил командир, как будто он искал своими неулыбчивыми карими глазами виновного, и, словно найдя его, остановил взгляд на Петруне, который даже попятился.— Или увидел тот наш солдат, который самогон пил?
— Тот-то спал,—отозвался из-за Петруниной спины Лаврушка.
— Так вот же, он увидел! — будто обрадовавшись, что наконец-то нашелся виновник, ответил Петруня.
— Он, он, Лаврушка вон увидел! — поддержали и другие.
— А ну, покажись,— по-прежнему строго сказал командир.— А почему, красный воин, ты босиком?
— Лапти-то у него, у воина, сгорели.
— Тут у всех у нас добро начисто погорело.
— Ну, уж и добро,— засмеялись бабы.— Да какое у тебя добро, Петруня, было? Пара лаптей да цигарка казенная.
— А без цигарки да без лаптей, бабы, куда нынь тронешься?
— Правду говорят, что у тебя лапти сгорели, воин?— спросил снова командир.
— А я еще и не воин,— потупился Лаврушка.
— А беляков разглядел?
— Да их чего не увидеть? Увидел —и давай будить своих...
— Молодец, побольше бы нам таких,— похвалил командир и, взглянув на босые Лаврушкины ноги, сказал:— Как тебя звать? Лаврушкой? Так вот, пойдешь в крайний дом и скажешь там моему заместителю, чтобы выдал тебе сапоги.
— Он разве мне выдаст так-то?
В глазах командира блеснула озорная улыбка. Он засунул руку за куртку, достал красную ленту и, бережно приколов ее Лаврушке на шапку, ответил:
— Скажи, что сам Азии приказал выдать!
— Азии?!—удивился Лаврушка.
И не только Лаврушка — все удивленно переглянулись, на лице каждого было написано: так вот он какой, Азин-то, о котором широко идет тут добрая молва.
— Ну, чего же ты, орел, притих? — разглядывая смутившегося мальчишку, спросил Азии.— Когда белых увидел,говорят, смелее был?
— Белых-то, тех чего же бояться? — А меня испугался, что ли?
— Так вы же, товарищ командир,— Азии, не белым чета.
— Верно, мы не чета белым, любого такого красного орла, как ты, не променяю и на белого офицера,— сказал Азии и, потянувшись к Лаврушке, поерошил его рыжие волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Докурив цигарку, Лаврушка привалился плечом к краю окопа, взглянул па руки: они большие, со свежими мозолями на ладонях. Это — с непривычки, от лопаты... Черенок-то новый был, не залощился. Теперь уж и руки привыкли, и сам... Вот и окоп... Окоп, как дом, как комната, как шалаш...
Склонив голову набок, Лаврушка клюнул носом, но, поймав себя на этом, встряхнулся, подумал опять: «Окоп-то все же доделать надо»,— и снова взялся за лопату.
В тот вечер Лаврушка уснул быстро. Пристроился на полу в избе рядом с Фанашкой и уснул. Под боком хоть и не постеля, а солома ржаная, накрытая дерюжкой, но все-таки мягче, чем на голом полу. Только накрыться нечем. Положок домотканый бабка принесла, растянула па всех — на крайних и недостает. А Лаврушка крайний от окна, озяб.
Ночью проснулся — видит, положок-то Петруня утянул к себе, обвернулся в него и посапывает в тепле.
Лаврушка встал, выскочил босиком на крыльцо по малой надобности. Опахнул его холодный ветер с реки, откуда-то донесся легкий хруст. Уж не тронулся лед? Лаврушка спрыгнул с крыльца и побежал к реке: кому не хочется в детстве увидеть первую подвижку льда? Лед вначале потрескивает, потом несмело и сонно, буд-
то вслепую, начинает ползти возле берега. И; трогается он больше всего по ночам. Это уж Лаврушка сам приметил.
«Но чего это? — выбежав на берег, замер Лаврушка.— Вроде какие-то люди... И впрямь, люди на льду. С досками прутся... Не беляки ли?» И вдруг Лаврушка, поняв все, бросился к дому.
— Беляки-и! — стучал он в окна.— Беляки-и!..
Проснулись полойцы, выскочили, кто в чем был, топоры свои прихватили, только Фанашка один с ружьем. Ружье-то он сам изладил — на волков ходить... Теперь здесь пригодилось — на бегу он заряжал его, чтобы сразу пальнуть.
Выскочили из соседних домов и те красноармейцы, что днем устанавливали пушки, выскочили они не шутейно— с винтовками, рассыпались вдоль окопов в цепь. Защелкали затворы, и — цвирк, цвирк, цвирк — засвистели над рекой пули...
Лаврушка, прыгнув в свой окоп, увидел, как беляки бросились вначале вперед, но вот передний сунулся носом вниз, грохнулся на лед и второй, что был с доской в руках, остальные — повернули обратно.
— Ага-а, испужались!—крикнул красноармеец и опустился в окоп рядом с Лаврушкой.
В это время над головами их что-то просвистело и ухнуло позади, на ближних огородах. Потом просвистело еще и еще... Снова ухнуло позади, затрещало, словно где-то ломались деревья.
Лаврушка приподнялся, выглянул и увидел, как дом, в котором они жили, уже охватило пламя.
«Котомка-то там»,— вспомнил он. Но бежать нельзя— стреляют. Он взглянул на стоящего рядом бойца: тот долго возился с винтовкой и никак не мог приладиться.
— В прорезь целься,— шепнул Лаврушка. Красноармеец, видимо, поймал-таки беляка на мушку, торопливо нажал крючок. Ухнул выстрел, а беляк как бежал, так и бежит...
— Не попал, мазило,—ругнулся Лаврушка и, оглянувшись, увидел, как загорелся и другой дом и ветер, относя кучившийся дым, уже сыпал красными червяками искры на весь посад.
Поутру, когда уже догорали дома, подожженные с той стороны зажигательными снарядами, тронулся лед. Черная цепочка зимней дороги, по которой еще ночью пытались перебраться беляки, вдруг дрогнула, оторвалась от берегов и поплыла. Лаврушка видел, как на середине расколовшейся пополам льдины недвижно лежал солдат, тот самый солдат, который бежал с доской,—теперь он, позабытый всеми, тоже уплывал вместе со льдиной вниз. Он с каждой минутой становился все меньше и меньше и наконец пропал в этой неудержимой весенней стихии.
Днем по берегу разнеслось: приехал в деревню какой-то командир и остановился у десятского, должно быть, насчет пожара выясняет —люди-то без крова остались. Часом позднее Лаврушка услышал, что тот самый командир уже идет по берегу со своим ординарцем и проверяет все, как есть,— и лодки в порядке ли, и паромы, и в окопы будто бы даже заглядывает. Лаврушка выскочил наверх, и верно — по берегу идут двое военных. Вот они остановились у крайнего окопа, потянулись туда и другие. Лаврушка, бросив лопату, тоже побежал глянуть на командира.
Командир,— Лаврушка сразу определил его,— был молодой и подвижный, в серой, лихо заломленной на затылок папахе, в кожаной тужурке, в галифе с красными полосами по швам. Лицо его, смуглое, сухощавое, было строго. Эту строгость еще больше подчеркивали аккуратно подстриженные усики.
— Ну, кто тут первый увидел беляков? — оглядывая людей, спросил командир, как будто он искал своими неулыбчивыми карими глазами виновного, и, словно найдя его, остановил взгляд на Петруне, который даже попятился.— Или увидел тот наш солдат, который самогон пил?
— Тот-то спал,—отозвался из-за Петруниной спины Лаврушка.
— Так вот же, он увидел! — будто обрадовавшись, что наконец-то нашелся виновник, ответил Петруня.
— Он, он, Лаврушка вон увидел! — поддержали и другие.
— А ну, покажись,— по-прежнему строго сказал командир.— А почему, красный воин, ты босиком?
— Лапти-то у него, у воина, сгорели.
— Тут у всех у нас добро начисто погорело.
— Ну, уж и добро,— засмеялись бабы.— Да какое у тебя добро, Петруня, было? Пара лаптей да цигарка казенная.
— А без цигарки да без лаптей, бабы, куда нынь тронешься?
— Правду говорят, что у тебя лапти сгорели, воин?— спросил снова командир.
— А я еще и не воин,— потупился Лаврушка.
— А беляков разглядел?
— Да их чего не увидеть? Увидел —и давай будить своих...
— Молодец, побольше бы нам таких,— похвалил командир и, взглянув на босые Лаврушкины ноги, сказал:— Как тебя звать? Лаврушкой? Так вот, пойдешь в крайний дом и скажешь там моему заместителю, чтобы выдал тебе сапоги.
— Он разве мне выдаст так-то?
В глазах командира блеснула озорная улыбка. Он засунул руку за куртку, достал красную ленту и, бережно приколов ее Лаврушке на шапку, ответил:
— Скажи, что сам Азии приказал выдать!
— Азии?!—удивился Лаврушка.
И не только Лаврушка — все удивленно переглянулись, на лице каждого было написано: так вот он какой, Азин-то, о котором широко идет тут добрая молва.
— Ну, чего же ты, орел, притих? — разглядывая смутившегося мальчишку, спросил Азии.— Когда белых увидел,говорят, смелее был?
— Белых-то, тех чего же бояться? — А меня испугался, что ли?
— Так вы же, товарищ командир,— Азии, не белым чета.
— Верно, мы не чета белым, любого такого красного орла, как ты, не променяю и на белого офицера,— сказал Азии и, потянувшись к Лаврушке, поерошил его рыжие волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99