А ведь я тоже был достаточно осведомлен о положении в стране, неплохо знал проблемы и нужды простых людей... Я слушал его, и дремота, только что одолевавшая меня, исчезла, на глазах появилась предательская влага, а сердце преисполнилось самых горьких чувств.
Раджлакшми ни о чем его не спрашивала, никак не реагировала на его речи. Молча сидела в темном углу своей повозки и слушала. Не знаю, как он воспринимал ее молчание, но мне оно говорило о многом. Он рассказывал ей об индийских деревнях, где живет громадное большинство наших сограждан, говорил, как они бедствуют от недостатка воды, страдают от болезней, как они темны и невежественны, как извращается и омертвляется там вера, принимая самые уродливые формы, как наступают на селения джунгли, преграждая доступ туда свету и воздуху. Я сам читал немало о трагическом положении нашей страны, многое наблюдал собственными глазами, но никогда раньше не осознавал ее несчастья так сильно, как теперь, не представлял так отчетливо ее ужасающей нищеты. Повозки медленно двигались мимо иссохших пустынных полей, широко раскинувшихся по обе стороны дороги. Дорожная пыль, смоченная росой, улеглась. В воздухе стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом колес да глухим постукиванием буйволиных копыт. Все вокруг заливал мягкий лунный свет, слабо освещая нам путь в неведомое. Ночь была холодная, и наши спутники закутались потеплее. Кое-кто уже заснул, другие еще бодрствовали, но все молчали. Один саньяси продолжал говорить.
Ярко и образно рисовал он картины драматической жизни наших незнакомых братьев и сестер, рассказывал, как сохла и истощалась эта благодатная земля, как постепенно все ее богатства переходили в руки чужеземцев и вывозились за море, как пришельцы стали эксплуатировать народ, высасывая из него его мозг, соки и кровь.
— Знаешь, сестра, мне кажется, я тебя узнал,— неожиданно сказал он Раджлакшми.— У меня такое чувство, будто я уже когда-то видел тебя, ходил с тобой к нашим братьям и сестрам и помогал им...
— Что ты, Анондо,— послышался глухой голос Раджлакшми.— Разве могла бы я? Ведь я женщина...
— А почему нет? — ободрил он ее.— Зачем бы иначе я рассказывал тебе все это?
ГЛАВА IV
— Скажи, сестра, Гонгамати твое поместье? — поинтересовался вдруг саиьяси.
— О да, брат,— усмехнулась Раджлакшми.— Разве ты не видишь, какие мы крупные заминдары?
Саньяси слегка улыбнулся.
— Быть крупным заминдаром, сестра, еще не значит быть счастливым,— заметил он.
Его слова могли свидетельствовать о том, что сам он происходил из состоятельной семьи, но Раджлакшми не придала им никакого значения.
— Ты прав, Анондо,— поддержала она его.— Чем дальше от всех этих благ, тем лучше.
— Послушай, сестра, когда он поправится (саньяси имел в виду меня), вы вернетесь в город?
— Об этом еще рано говорить, брат.
— Лучше не возвращайтесь,— посоветовал Анондо.— С тех пор, как заминдары покинули свои усадьбы и перебрались в город, жизнь крестьян стала еще тяжелее. Конечно, это не значит, что, живя в деревне, они не угнетали крестьян. Но все-таки они хоть как-то делили их тяготы и этим частично облегчали их долю. Знаешь, сестра, мне кажется, если раджа живет среди своих подданных, то чаша их страданий все же не переполняется. Ты поняла бы меня, если бы видела, как надрываются люди, чтобы вы могли вести роскошную жизнь в городах...
— Да, Анондо, а ты не скучаешь по дому? — неожиданно перебила его Раджлакшми.
— Нет,— коротко ответил тот, не подозревая, что она задала этот вопрос только затем, чтобы остановить его,— слишком тяжела была для нее затронутая тема.
Помолчав некоторое время, она снова спросила его, и голос ее дрогнул:
— Кто остался у тебя дома?
— У меня теперь нет дома,—напомнил саньяси.
— Скажи, брат, обрел ли ты покой, став саньяси? — спросила она его немного погодя.
Он засмеялся:
— Покой? Что ты! У саньяси столько забот! Нет, сестра, все, что я хотел,— это разделить с людьми их страдания, вот этого-то я и добился.
Она опять замолчала.
— Он, наверное, уже уснул,— заметил саньяси,— но я все-таки пойду к нему. Как ты думаешь, сестра, он не рассердится, если я как-нибудь навещу вас в Гонгамати?
— Кто — «он»? — засмеялась Раджлакшми.— Твой старший брат?
— Ну хотя бы так,—усмехнулся саньяси.
— А почему ты не интересуешься, не рассержусь ли я? — спросила она и добавила:—Давай сначала приедем в Гонгамати. А там видно будет.
Я не расслышал ответа саньяси, возможно, он вообще ничего не сказал. Вскоре он подошел к моей повозке и, взобравшись в нее, тихонько окликнул меня:
— Брат, ты спишь?
Я не ответил ему, хотя не спал. Тогда он устроился подле меня, натянул свое рваное одеяло и затих. Мне хотелось подвинуться, чтобы дать бедняге побольше места, но я боялся, как бы он не решил тогда, что я не сплю, и, чего доброго, не возобновил обсуждение наших животрепещущих проблем. А потому я воздержался от проявления к нему добрых чувств.
Остальную дорогу я проспал и не слыхал, как мы въехали в Гонгамати. Проснулся я возле усадьбы Раджлакшми. Уже наступило утро. Нас окружила толпа деревенских жителей, привлеченных приездом своей хозяйки, и, пока выгружали с повозок вещи, я имел возможность разглядеть их. Благодаря Ротону я знал, что почти все в деревне принадлежат к самым низким кастам. Теперь я убедился, что его слова соответствовали действительности.
Несмотря на ранний час, возле нас вертелось человек шестьдесят детей, в большинстве своем совершенно голых или едва прикрытых ветхими тряпицами. Позади них толпились их родители, с любопытством поглядывая на приехавших. Их облик и одежда не оставляли никаких сомнений относительно благородства их происхождения.
Во всяком случае, для Ротона все было абсолютно ясно. Его заспанное лицо буквально исказилось от нахлынувших на него злобных чувств. Он сделался страшен, как гнездо шершней. А тут еще несколько детей, горя желанием получше разглядеть госпожу, настолько осмелели, что почти вплотную подошли к ней... Не выдержав, Ротон издал такой грозный окрик, что, не будь рядом двух возчиков, не избежать в Гонгамати кровопролития.
— Видите, бабу, какие поганцы,— обернулся он ко мне, не испытывая ни малейшей неловкости за свое поведение.— Сразу видно, из каких они каст,— ни стыда ни совести! Да разве могут жить здесь порядочные люди? Эти подонки тут же перетрогают всех, и пропала тогда наша каста.
Раджлакшми услышала слово «перетрогают», и лицо ее омрачилось.
Саньяси тем временем занялся выгрузкой своего багажа. Покончив с нею, он достал кувшин, огляделся по сторонам и, подойдя к мальчишке, оказавшемуся впереди остальных зрителей, схватил его за руку.
— Послушай-ка, малец, возьми этот кувшин и принеси мне воды для чая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Раджлакшми ни о чем его не спрашивала, никак не реагировала на его речи. Молча сидела в темном углу своей повозки и слушала. Не знаю, как он воспринимал ее молчание, но мне оно говорило о многом. Он рассказывал ей об индийских деревнях, где живет громадное большинство наших сограждан, говорил, как они бедствуют от недостатка воды, страдают от болезней, как они темны и невежественны, как извращается и омертвляется там вера, принимая самые уродливые формы, как наступают на селения джунгли, преграждая доступ туда свету и воздуху. Я сам читал немало о трагическом положении нашей страны, многое наблюдал собственными глазами, но никогда раньше не осознавал ее несчастья так сильно, как теперь, не представлял так отчетливо ее ужасающей нищеты. Повозки медленно двигались мимо иссохших пустынных полей, широко раскинувшихся по обе стороны дороги. Дорожная пыль, смоченная росой, улеглась. В воздухе стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом колес да глухим постукиванием буйволиных копыт. Все вокруг заливал мягкий лунный свет, слабо освещая нам путь в неведомое. Ночь была холодная, и наши спутники закутались потеплее. Кое-кто уже заснул, другие еще бодрствовали, но все молчали. Один саньяси продолжал говорить.
Ярко и образно рисовал он картины драматической жизни наших незнакомых братьев и сестер, рассказывал, как сохла и истощалась эта благодатная земля, как постепенно все ее богатства переходили в руки чужеземцев и вывозились за море, как пришельцы стали эксплуатировать народ, высасывая из него его мозг, соки и кровь.
— Знаешь, сестра, мне кажется, я тебя узнал,— неожиданно сказал он Раджлакшми.— У меня такое чувство, будто я уже когда-то видел тебя, ходил с тобой к нашим братьям и сестрам и помогал им...
— Что ты, Анондо,— послышался глухой голос Раджлакшми.— Разве могла бы я? Ведь я женщина...
— А почему нет? — ободрил он ее.— Зачем бы иначе я рассказывал тебе все это?
ГЛАВА IV
— Скажи, сестра, Гонгамати твое поместье? — поинтересовался вдруг саиьяси.
— О да, брат,— усмехнулась Раджлакшми.— Разве ты не видишь, какие мы крупные заминдары?
Саньяси слегка улыбнулся.
— Быть крупным заминдаром, сестра, еще не значит быть счастливым,— заметил он.
Его слова могли свидетельствовать о том, что сам он происходил из состоятельной семьи, но Раджлакшми не придала им никакого значения.
— Ты прав, Анондо,— поддержала она его.— Чем дальше от всех этих благ, тем лучше.
— Послушай, сестра, когда он поправится (саньяси имел в виду меня), вы вернетесь в город?
— Об этом еще рано говорить, брат.
— Лучше не возвращайтесь,— посоветовал Анондо.— С тех пор, как заминдары покинули свои усадьбы и перебрались в город, жизнь крестьян стала еще тяжелее. Конечно, это не значит, что, живя в деревне, они не угнетали крестьян. Но все-таки они хоть как-то делили их тяготы и этим частично облегчали их долю. Знаешь, сестра, мне кажется, если раджа живет среди своих подданных, то чаша их страданий все же не переполняется. Ты поняла бы меня, если бы видела, как надрываются люди, чтобы вы могли вести роскошную жизнь в городах...
— Да, Анондо, а ты не скучаешь по дому? — неожиданно перебила его Раджлакшми.
— Нет,— коротко ответил тот, не подозревая, что она задала этот вопрос только затем, чтобы остановить его,— слишком тяжела была для нее затронутая тема.
Помолчав некоторое время, она снова спросила его, и голос ее дрогнул:
— Кто остался у тебя дома?
— У меня теперь нет дома,—напомнил саньяси.
— Скажи, брат, обрел ли ты покой, став саньяси? — спросила она его немного погодя.
Он засмеялся:
— Покой? Что ты! У саньяси столько забот! Нет, сестра, все, что я хотел,— это разделить с людьми их страдания, вот этого-то я и добился.
Она опять замолчала.
— Он, наверное, уже уснул,— заметил саньяси,— но я все-таки пойду к нему. Как ты думаешь, сестра, он не рассердится, если я как-нибудь навещу вас в Гонгамати?
— Кто — «он»? — засмеялась Раджлакшми.— Твой старший брат?
— Ну хотя бы так,—усмехнулся саньяси.
— А почему ты не интересуешься, не рассержусь ли я? — спросила она и добавила:—Давай сначала приедем в Гонгамати. А там видно будет.
Я не расслышал ответа саньяси, возможно, он вообще ничего не сказал. Вскоре он подошел к моей повозке и, взобравшись в нее, тихонько окликнул меня:
— Брат, ты спишь?
Я не ответил ему, хотя не спал. Тогда он устроился подле меня, натянул свое рваное одеяло и затих. Мне хотелось подвинуться, чтобы дать бедняге побольше места, но я боялся, как бы он не решил тогда, что я не сплю, и, чего доброго, не возобновил обсуждение наших животрепещущих проблем. А потому я воздержался от проявления к нему добрых чувств.
Остальную дорогу я проспал и не слыхал, как мы въехали в Гонгамати. Проснулся я возле усадьбы Раджлакшми. Уже наступило утро. Нас окружила толпа деревенских жителей, привлеченных приездом своей хозяйки, и, пока выгружали с повозок вещи, я имел возможность разглядеть их. Благодаря Ротону я знал, что почти все в деревне принадлежат к самым низким кастам. Теперь я убедился, что его слова соответствовали действительности.
Несмотря на ранний час, возле нас вертелось человек шестьдесят детей, в большинстве своем совершенно голых или едва прикрытых ветхими тряпицами. Позади них толпились их родители, с любопытством поглядывая на приехавших. Их облик и одежда не оставляли никаких сомнений относительно благородства их происхождения.
Во всяком случае, для Ротона все было абсолютно ясно. Его заспанное лицо буквально исказилось от нахлынувших на него злобных чувств. Он сделался страшен, как гнездо шершней. А тут еще несколько детей, горя желанием получше разглядеть госпожу, настолько осмелели, что почти вплотную подошли к ней... Не выдержав, Ротон издал такой грозный окрик, что, не будь рядом двух возчиков, не избежать в Гонгамати кровопролития.
— Видите, бабу, какие поганцы,— обернулся он ко мне, не испытывая ни малейшей неловкости за свое поведение.— Сразу видно, из каких они каст,— ни стыда ни совести! Да разве могут жить здесь порядочные люди? Эти подонки тут же перетрогают всех, и пропала тогда наша каста.
Раджлакшми услышала слово «перетрогают», и лицо ее омрачилось.
Саньяси тем временем занялся выгрузкой своего багажа. Покончив с нею, он достал кувшин, огляделся по сторонам и, подойдя к мальчишке, оказавшемуся впереди остальных зрителей, схватил его за руку.
— Послушай-ка, малец, возьми этот кувшин и принеси мне воды для чая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159