Да тут сам дьявол сбежит от их вони. И эти-то твари будут страдать! Один уйдет — другого подберет. Им недолго... дикари...
— Но позвольте, позвольте,—перебил я его,— она ведь целых четыре года содержала вашего брата, он жил у нее в полное удовольствие. Неужели она не заслужила хотя бы благодарности?
Мой сосед нахмурился.
— Вы удивляете меня,— ответил он.— Ну попал мальчик на чужбину, ну увлекся по молодости лет — с кем это не случается. Неужели вы считаете, что он теперь должен из-за этого испортить себе всю жизнь? Не заводить настоящей семьи, не жить, как все порядочные люди? Эх, бабу! Да разве мало людей в его годы и в отелях бывают, даже кур едят... Но ведут ли они себя так в зрелом возрасте? Нет! Вот и рассудите, прав ли я.
Я промолчал, ибо создатель не наделил меня житейской мудростью, позволяющей понять подобные рассуждения. Время было отправляться на службу. Я помылся, поел и ушел.
Вечером, когда я вернулся домой, он снова подошел ко мне.
— Знаете, бабу,—доверительно сказал он мне,— я подумал над вашими словами и решил, что, пожалуй, вы правы: лучше ей все объявить заранее, а то, чего доброго, она в последнюю минуту может нам помешать. Такие на все способны, ни стыда у них, ни совести нет. Одним словом — скоты.
— Конечно, лучше предупредить,-—согласился я, хотя в душе не поверил в его искренность. Мне казалось, что они с братом замышляют недоброе. Так оно впоследствии и оказалось, но тогда я даже вообразить себе не мог, на какую подлость и жестокость способны эти люди.
Пароход в Читтагонг отправлялся в воскресенье. В этот день я не работал; делать мне было нечего, и я решил проводить бабу. Когда я приехал на пристань, корабль уже стоял у причала. Кругом царила суматоха, отъезжающие и провожающие суетились, что-то кричали друг другу. Оглядевшись, я увидел жену бабу. Она стояла в сторонке, держась за руку сестры. Глаза ее распухли и покраснели от слез. Сам бабу ни минуты не оставался ка месте, он то и дело бегал вместе с носильщиками к двуколке за своими чемоданами, постелью, какими-то узлами и свертками.
Наконец все вещи погрузили. Пассажиры, толпясь, устремились вверх по трапу на пароход, а провожающие сошли на берег. Стали поднимать якорь. Тут только, пристроив свой багаж и запомнив, где что лежит, бабу — он ехал вторым классом и имел право спуститься ненадолго на пристань — вернулся к жене попрощаться, с тем чтобы этой сценой закончить отвратительный и недостойный спектакль своей семейной жизни.
Я часто думал, почему он так поступил, зачем ему понадобилось унижать человека. Пускай мантры не освятили его союз с этой бирманкой, но ведь она была женщиной — чьей-то дочерью, сестрой, матерью! Под ее кровом он долгое время пользовался всеми правами мужа, ему она отдала всю нежность своего верного сердца, всю свою любовь. За что же он так безжалостно сделал ее посмешищем толпы? Прижимая одной рукой к глазам платок, он другой обнимал ее и что-то говорил плачущим голосом, а она стояла, закрыв лицо краем сари, и вся вздрагивала от рыданий.
Вокруг было много бенгальцев. Некоторые из них с трудом сдерживали смех, слушая его, а другие открыто хохотали, лишь слегка отвернувшись в сторону. Я не разобрал его первых слов, но, подойдя поближе, услышал, как, мешая бирманскую речь с бенгальским уличным жаргоном, он говорил приблизительно следующее: «О моя радость! Один я знаю, какой табак ты „получишь через месяц из Рангпура! О мой бриллиант! Ведь я оставлю тебя с носом! Оставлю с носом!»
Это говорилось на потеху публики. Его подруга не понимала бенгальского языка, но печальный голос мужа разрывал ее сердце. Прижавшись к нему, она вытирала ему глаза и всячески старалась успокоить. А он продолжал причитать:
— Ты дала мне на табак всего пятьсот рупий... все свои деньги... Но мне этого мало... Я мог бы продать твой дом и тогда вернулся бы на родину примерным сыном, который не упустил возможности поживиться как следует... Но я не сделал этого... не сделал...
Окружающие буквально задыхались от еле сдерживаемого смеха, а виновница всеобщего веселья, поглощенная горем, ничего не замечала. Несчастье, казалось, ослепило бедную женщину.
— Бабу! — послышался окрик матросов.— Поднимаем трап!
Вырвавшись из объятий жены, тот устремился к пароходу, но вдруг вернулся и, схватив ее за руку, на которой блестело старинное кольцо с рубином, снова заскулил:
— Отдай мне его, дорогая! Дай мне им воспользоваться! Ведь ему цена не меньше двухсот рупий! Почему же мне не захватить его!
Женщина торопливо сняла кольцо и надела его на палец возлюбленного. Тот всхлипнул и кинулся к трапу. Пароход медленно отошел от пристани, развернулся и направился в море. Женщина долго глядела ему вслед, потом тяжело опустилась на землю, закрыв рот краем сари. Провожающие, усмехаясь, проходили мимо нее, а некоторые не удерживались от замечаний: «Молодец парень!», «Ай да малый!», «Ну и насмешил! Прямо до колик». Один я молча сочувствовал безысходному горю доверчивой женщины.
Сестра бирманки вытерла глаза и потянула ее за руку, желая увести с пристани. В это время я подошел к ним.
— Встань, сестра! — тихо сказала она.— Подошел господин.
Та подняла голову, взглянула на меня, и слезы с новой силой хлынули из ее глаз. Мне нечем было успокоить ее, но оставить их одних не позволяла совесть, поэтому я решил вернуться в город вместе с ними. Всю дорогу несчастная сокрушалась о своем супруге.
— Ах, бабу,— горестно воскликнула она.— Опустел мой дом! Как я войду в него! Подумать только, на целый месяц уехать за табаком! Не представляю, как я проживу это время без него. Я совсем изведусь, ведь с ним всякое может случиться. Зачем только я дала себя уговорить и отпустила его в такую даль! Раньше мы всегда покупали табак здесь, в Рангуне. Теперь у меня сердце прямо разрывается от горя. Наверное, со следующим же рейсом поеду за ним.
Я не отвечал ей, сидел, отвернувшись в сторону, так, чтобы она не видела моего расстроенного лица, и молча глядел на дорогу.
— Бабу! — тихонько произнесла она.— Бирманцы не умеют любить так, как вы, бенгальцы. Вы такие добрые, нежные. Самые душевные люди на свете.
Она вытерла глаза и продолжала:
— Когда я полюбила моего господина и мы решили жить вместе, то все отговаривали меня. А теперь как они мне завидуют!
Коляска подъехала к перекрестку неподалеку от моего жилья, и я поднялся, собираясь выйти, но она испуганно схватилась за дверцу:
— Нет, бабу, нет. Поедем к нам, выпей у нас чашку чая.
Я не решился отказать ей, и коляска покатила дальше.
— Послушай, бабу,— вдруг спросила она.— Рангпур очень далеко отсюда? Ты там был? Что это за город? Можно там найти доктора, если человек заболеет?
— Конечно, можно,— успокоил я ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Но позвольте, позвольте,—перебил я его,— она ведь целых четыре года содержала вашего брата, он жил у нее в полное удовольствие. Неужели она не заслужила хотя бы благодарности?
Мой сосед нахмурился.
— Вы удивляете меня,— ответил он.— Ну попал мальчик на чужбину, ну увлекся по молодости лет — с кем это не случается. Неужели вы считаете, что он теперь должен из-за этого испортить себе всю жизнь? Не заводить настоящей семьи, не жить, как все порядочные люди? Эх, бабу! Да разве мало людей в его годы и в отелях бывают, даже кур едят... Но ведут ли они себя так в зрелом возрасте? Нет! Вот и рассудите, прав ли я.
Я промолчал, ибо создатель не наделил меня житейской мудростью, позволяющей понять подобные рассуждения. Время было отправляться на службу. Я помылся, поел и ушел.
Вечером, когда я вернулся домой, он снова подошел ко мне.
— Знаете, бабу,—доверительно сказал он мне,— я подумал над вашими словами и решил, что, пожалуй, вы правы: лучше ей все объявить заранее, а то, чего доброго, она в последнюю минуту может нам помешать. Такие на все способны, ни стыда у них, ни совести нет. Одним словом — скоты.
— Конечно, лучше предупредить,-—согласился я, хотя в душе не поверил в его искренность. Мне казалось, что они с братом замышляют недоброе. Так оно впоследствии и оказалось, но тогда я даже вообразить себе не мог, на какую подлость и жестокость способны эти люди.
Пароход в Читтагонг отправлялся в воскресенье. В этот день я не работал; делать мне было нечего, и я решил проводить бабу. Когда я приехал на пристань, корабль уже стоял у причала. Кругом царила суматоха, отъезжающие и провожающие суетились, что-то кричали друг другу. Оглядевшись, я увидел жену бабу. Она стояла в сторонке, держась за руку сестры. Глаза ее распухли и покраснели от слез. Сам бабу ни минуты не оставался ка месте, он то и дело бегал вместе с носильщиками к двуколке за своими чемоданами, постелью, какими-то узлами и свертками.
Наконец все вещи погрузили. Пассажиры, толпясь, устремились вверх по трапу на пароход, а провожающие сошли на берег. Стали поднимать якорь. Тут только, пристроив свой багаж и запомнив, где что лежит, бабу — он ехал вторым классом и имел право спуститься ненадолго на пристань — вернулся к жене попрощаться, с тем чтобы этой сценой закончить отвратительный и недостойный спектакль своей семейной жизни.
Я часто думал, почему он так поступил, зачем ему понадобилось унижать человека. Пускай мантры не освятили его союз с этой бирманкой, но ведь она была женщиной — чьей-то дочерью, сестрой, матерью! Под ее кровом он долгое время пользовался всеми правами мужа, ему она отдала всю нежность своего верного сердца, всю свою любовь. За что же он так безжалостно сделал ее посмешищем толпы? Прижимая одной рукой к глазам платок, он другой обнимал ее и что-то говорил плачущим голосом, а она стояла, закрыв лицо краем сари, и вся вздрагивала от рыданий.
Вокруг было много бенгальцев. Некоторые из них с трудом сдерживали смех, слушая его, а другие открыто хохотали, лишь слегка отвернувшись в сторону. Я не разобрал его первых слов, но, подойдя поближе, услышал, как, мешая бирманскую речь с бенгальским уличным жаргоном, он говорил приблизительно следующее: «О моя радость! Один я знаю, какой табак ты „получишь через месяц из Рангпура! О мой бриллиант! Ведь я оставлю тебя с носом! Оставлю с носом!»
Это говорилось на потеху публики. Его подруга не понимала бенгальского языка, но печальный голос мужа разрывал ее сердце. Прижавшись к нему, она вытирала ему глаза и всячески старалась успокоить. А он продолжал причитать:
— Ты дала мне на табак всего пятьсот рупий... все свои деньги... Но мне этого мало... Я мог бы продать твой дом и тогда вернулся бы на родину примерным сыном, который не упустил возможности поживиться как следует... Но я не сделал этого... не сделал...
Окружающие буквально задыхались от еле сдерживаемого смеха, а виновница всеобщего веселья, поглощенная горем, ничего не замечала. Несчастье, казалось, ослепило бедную женщину.
— Бабу! — послышался окрик матросов.— Поднимаем трап!
Вырвавшись из объятий жены, тот устремился к пароходу, но вдруг вернулся и, схватив ее за руку, на которой блестело старинное кольцо с рубином, снова заскулил:
— Отдай мне его, дорогая! Дай мне им воспользоваться! Ведь ему цена не меньше двухсот рупий! Почему же мне не захватить его!
Женщина торопливо сняла кольцо и надела его на палец возлюбленного. Тот всхлипнул и кинулся к трапу. Пароход медленно отошел от пристани, развернулся и направился в море. Женщина долго глядела ему вслед, потом тяжело опустилась на землю, закрыв рот краем сари. Провожающие, усмехаясь, проходили мимо нее, а некоторые не удерживались от замечаний: «Молодец парень!», «Ай да малый!», «Ну и насмешил! Прямо до колик». Один я молча сочувствовал безысходному горю доверчивой женщины.
Сестра бирманки вытерла глаза и потянула ее за руку, желая увести с пристани. В это время я подошел к ним.
— Встань, сестра! — тихо сказала она.— Подошел господин.
Та подняла голову, взглянула на меня, и слезы с новой силой хлынули из ее глаз. Мне нечем было успокоить ее, но оставить их одних не позволяла совесть, поэтому я решил вернуться в город вместе с ними. Всю дорогу несчастная сокрушалась о своем супруге.
— Ах, бабу,— горестно воскликнула она.— Опустел мой дом! Как я войду в него! Подумать только, на целый месяц уехать за табаком! Не представляю, как я проживу это время без него. Я совсем изведусь, ведь с ним всякое может случиться. Зачем только я дала себя уговорить и отпустила его в такую даль! Раньше мы всегда покупали табак здесь, в Рангуне. Теперь у меня сердце прямо разрывается от горя. Наверное, со следующим же рейсом поеду за ним.
Я не отвечал ей, сидел, отвернувшись в сторону, так, чтобы она не видела моего расстроенного лица, и молча глядел на дорогу.
— Бабу! — тихонько произнесла она.— Бирманцы не умеют любить так, как вы, бенгальцы. Вы такие добрые, нежные. Самые душевные люди на свете.
Она вытерла глаза и продолжала:
— Когда я полюбила моего господина и мы решили жить вместе, то все отговаривали меня. А теперь как они мне завидуют!
Коляска подъехала к перекрестку неподалеку от моего жилья, и я поднялся, собираясь выйти, но она испуганно схватилась за дверцу:
— Нет, бабу, нет. Поедем к нам, выпей у нас чашку чая.
Я не решился отказать ей, и коляска покатила дальше.
— Послушай, бабу,— вдруг спросила она.— Рангпур очень далеко отсюда? Ты там был? Что это за город? Можно там найти доктора, если человек заболеет?
— Конечно, можно,— успокоил я ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159