Вскоре он скрылся в темноте. Удивительный человек Ротон!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА I
До сих пор жизнь моя была подобна движению спутника. Я не мог ни приблизиться к планете, вокруг которой вращался, ни отдалиться от нее. Я ни от кого не зависел и в то же время не был свободен. Эта мысль преследовала меня, когда я возвращался на поезде из Бенареса.
«Почему мне выпала такая доля? — думал я.— Неужели у меня так никогда и не будет ничего, что я мог бы назвать своим? Неужели так и пройдет вся моя жизнь?» Мне вспомнилось детство, годы, проведенные по чужой воле в чужом доме, отрочество и юность, когда душа моя была словно ввергнута в ад. Мое прежнее «я* покинуло меня и не откликается на зов, сколько бы я ни звал его, а если порой до меня и донесется его слабый голос, я боюсь себе поверить.
Я понял, что Раджлакшми умерла для меня. Стоя на берегу реки, я мысленно провожал взглядом этот исчезающий образ. У меня не осталось ни малейшей возможности надеяться, мечтать и обманывать себя. Все было кончено.
А ведь кажется, все это произошло так недавно. Охотясь с раджей, я вдруг услышал пение Пьяри; тогда-то в мою жизнь внезапно вошло нечто удивительное и захватило меня целиком. Я обрел это не благодаря своим достоинствам и утратил не по своей вине. Но только сегодня я осознал потерю, и она заслонила для меня весь мир. Я ехал в Калькутту с намерением вернуться в Бирму. Впрочем, это было все равно, что, проигравшись, вновь прийти в игорный дом. Воспоминания об игорном доме смутны и нереальны, истинной кажется только дорога туда. Ах, если бы можно было идти по ней снова и снова!
— Ба! Да никак это Шриканто?
Я даже не заметил, как поезд подошел к станции. По платформе бежали мой дед, Ранга-диди и девушка лет семнадцати — восемнадцати, навьюченные тюками. Они остановились перед моим окном.
— Ну и народу,— проговорил дед.— Иголку не просунешь! Да нас всего трое! В твоем купе пусто,— может, пустишь к себе?
— Входите.— Я открыл дверь. Они вошли, с трудом переводя дыхание, и свалили вещи на пол.
— Наверное, места здесь дорогие, нам не попадет? — заволновался дед.
— Ничего, я договорюсь с проводником,— успокоил я его.
Когда, все уладив, я вернулся в купе, они уже чувствовали себя как дома. Поезд тронулся.
— Что с тобой стряслось, Шриканто? — оглядев меня, удивилась Ранга-диди.-—Ты просто в щепку превратился! Где ты пропадал столько времени? Хорош, нечего сказать! Неужели не мог написать хоть раз? Мы так беспокоились.
Все эти вопросы не требовали ответа, и поэтому мое молчание не показалось предосудительным.
Дед сообщил, что они с женой возвращаются из паломничества в Гайю, а девушка эта — внучка его старшей свояченицы, она упросила взять ее с собой. Отец дает за ней в приданое тысячу рупий, но подходящего жениха пока не нашли.
— Пунту, открой горшок с творожниками. Жена, где миска с простоквашей? Выложи простоквашу на листья шала; пара творожников да немного простокваши — что может быть лучше? Нет, нет, Пунту, сперва вымой руки. Вода в кувшине. Учись, как надо ухаживать за такими людьми, как наш Шриканто.
Пунту старательно все исполнила, и мне волей-неволей пришлось отведать угощение.
«Ну и везет же мне,— подумал я, принимаясь за еду.— Как бы не сочли меня тем самым женихом ценой в тысячу рупий, которого ищут для Пунту. Они еще в прошлый раз проведали, что в Бирме у меня неплохая служба».
Ранга-диди сделалась ко мне необыкновенно внимательной. Не прошло и часа, как Пунту перестала меня дичиться, точно я уже не был для нее чужим.
Девушка она, кажется, славная и из хорошей семьи. Миловидна, хотя и смугловата. Дед без конца перечислял ее достоинства. А Ранга-диди сообщила, что Пунту получила образование.
— Она так замечательно пишет письма,— сказала она,— что рядом с ними все ваши теперешние драмы и романы ничего не стоят. Как-то раз она написала для
соседки Нондорани письмо, так ее муж тут же взял
двухнедельный отпуск и примчался домой.
О Раджлакшми они даже не обмолвились. Никто уже не помнил о минувшем.
На следующий день поезд прибыл на нашу станцию. Было часов десять утра. Дед и Ранга-диди настояли на том, чтобы я вовремя поел и искупался, и мне пришлось
отправиться к ним домой.
Вниманию и заботам не было конца. Через несколько дней в деревне никто уже не сомневался, что я жених Лунту. Даже сама Пунту.
Дед хотел, чтобы свадьба состоялась в месяце бой-шакх, нужно было успеть оповестить всех родственников Пунту.
— Вот ведь как бывает,— заявила мне сияющая Ранга-диди.— Никогда не угадаешь, кто станет варить рис в твоем горшке.
Сначала я был безучастен, затем призадумался и, наконец, испугался. Мало-помалу я и сам стал сомневаться, уж не дал ли я и в самом деле своего согласия. Обстоятельства сложились таким образом, что сказать «нет» было бы неприлично. Мать Пунту была уже здесь, а в одно из воскресений внезапно появился и ее отец. Уехать мне не давали, в доме не прекращалось веселье л шутки, и с каждым днем становилось все ясней, что вше так-таки навяжут Пунту. Оставалось только назначить день свадьбы. Я все больше запутывался в сети—-душа у меня была не на месте, но порвать сеть и освободиться я не мог. И тут представился случай — дед спросил, есть ли у меня гороскоп, ведь без него в таком деле не обойтись.
Собравшись с духом, я поборол наконец свою нерешительность и сказал:
— Вы и вправду собираетесь женить меня на Пунту? Дед некоторое время оторопело смотрел на меня.
— И вправду? Вы только послушайте, что он говорит!
— Но ведь сам-то я ничего не решил.
— Не решил? Так решай. Хоть я и говорю, что Пунту двенадцать — тринадцать, на самом деле ей уже семнадцать, может, и все восемнадцать. Когда же мы выдадим ее замуж?
— Но я-то в этом не виноват!
— А кто тогда виноват? Уж не я ли?
После этого разговора ко мне явились мать девушки,
Ранга-диди и даже соседки. Слезам и упрекам не было конца. Мужчины в деревне говорили, что я негодяй и что меня следует проучить.
Но проучить негодяя гораздо легче, чем выдать девушку замуж. Меня принялись уговаривать. Пунту больше не показывалась. Бедняжка забилась, наверное, от стыда в какое-нибудь укромное местечко. Меня мучили угрызения совести. И зачем только девушки рождаются на свет? Этот же самый вопрос я услышал из уст матери Пунту.
— О несчастная,— причитала она,— прежде чем умереть, ты всех нас погубишь. Уж такая ты невезучая: на море взглянешь—и море высохнет. Где уж жареной рыбе в воде резвиться!
Перед отъездом в Калькутту я позвал к себе деда, дал ему свой временный адрес и сказал, что по поводу женитьбы должен посоветоваться с одним человеком. Как он скажет, так я и сделаю.
— Прошу тебя, братец,— сжимая мою руку, дрожащим голосом проговорил дед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА I
До сих пор жизнь моя была подобна движению спутника. Я не мог ни приблизиться к планете, вокруг которой вращался, ни отдалиться от нее. Я ни от кого не зависел и в то же время не был свободен. Эта мысль преследовала меня, когда я возвращался на поезде из Бенареса.
«Почему мне выпала такая доля? — думал я.— Неужели у меня так никогда и не будет ничего, что я мог бы назвать своим? Неужели так и пройдет вся моя жизнь?» Мне вспомнилось детство, годы, проведенные по чужой воле в чужом доме, отрочество и юность, когда душа моя была словно ввергнута в ад. Мое прежнее «я* покинуло меня и не откликается на зов, сколько бы я ни звал его, а если порой до меня и донесется его слабый голос, я боюсь себе поверить.
Я понял, что Раджлакшми умерла для меня. Стоя на берегу реки, я мысленно провожал взглядом этот исчезающий образ. У меня не осталось ни малейшей возможности надеяться, мечтать и обманывать себя. Все было кончено.
А ведь кажется, все это произошло так недавно. Охотясь с раджей, я вдруг услышал пение Пьяри; тогда-то в мою жизнь внезапно вошло нечто удивительное и захватило меня целиком. Я обрел это не благодаря своим достоинствам и утратил не по своей вине. Но только сегодня я осознал потерю, и она заслонила для меня весь мир. Я ехал в Калькутту с намерением вернуться в Бирму. Впрочем, это было все равно, что, проигравшись, вновь прийти в игорный дом. Воспоминания об игорном доме смутны и нереальны, истинной кажется только дорога туда. Ах, если бы можно было идти по ней снова и снова!
— Ба! Да никак это Шриканто?
Я даже не заметил, как поезд подошел к станции. По платформе бежали мой дед, Ранга-диди и девушка лет семнадцати — восемнадцати, навьюченные тюками. Они остановились перед моим окном.
— Ну и народу,— проговорил дед.— Иголку не просунешь! Да нас всего трое! В твоем купе пусто,— может, пустишь к себе?
— Входите.— Я открыл дверь. Они вошли, с трудом переводя дыхание, и свалили вещи на пол.
— Наверное, места здесь дорогие, нам не попадет? — заволновался дед.
— Ничего, я договорюсь с проводником,— успокоил я его.
Когда, все уладив, я вернулся в купе, они уже чувствовали себя как дома. Поезд тронулся.
— Что с тобой стряслось, Шриканто? — оглядев меня, удивилась Ранга-диди.-—Ты просто в щепку превратился! Где ты пропадал столько времени? Хорош, нечего сказать! Неужели не мог написать хоть раз? Мы так беспокоились.
Все эти вопросы не требовали ответа, и поэтому мое молчание не показалось предосудительным.
Дед сообщил, что они с женой возвращаются из паломничества в Гайю, а девушка эта — внучка его старшей свояченицы, она упросила взять ее с собой. Отец дает за ней в приданое тысячу рупий, но подходящего жениха пока не нашли.
— Пунту, открой горшок с творожниками. Жена, где миска с простоквашей? Выложи простоквашу на листья шала; пара творожников да немного простокваши — что может быть лучше? Нет, нет, Пунту, сперва вымой руки. Вода в кувшине. Учись, как надо ухаживать за такими людьми, как наш Шриканто.
Пунту старательно все исполнила, и мне волей-неволей пришлось отведать угощение.
«Ну и везет же мне,— подумал я, принимаясь за еду.— Как бы не сочли меня тем самым женихом ценой в тысячу рупий, которого ищут для Пунту. Они еще в прошлый раз проведали, что в Бирме у меня неплохая служба».
Ранга-диди сделалась ко мне необыкновенно внимательной. Не прошло и часа, как Пунту перестала меня дичиться, точно я уже не был для нее чужим.
Девушка она, кажется, славная и из хорошей семьи. Миловидна, хотя и смугловата. Дед без конца перечислял ее достоинства. А Ранга-диди сообщила, что Пунту получила образование.
— Она так замечательно пишет письма,— сказала она,— что рядом с ними все ваши теперешние драмы и романы ничего не стоят. Как-то раз она написала для
соседки Нондорани письмо, так ее муж тут же взял
двухнедельный отпуск и примчался домой.
О Раджлакшми они даже не обмолвились. Никто уже не помнил о минувшем.
На следующий день поезд прибыл на нашу станцию. Было часов десять утра. Дед и Ранга-диди настояли на том, чтобы я вовремя поел и искупался, и мне пришлось
отправиться к ним домой.
Вниманию и заботам не было конца. Через несколько дней в деревне никто уже не сомневался, что я жених Лунту. Даже сама Пунту.
Дед хотел, чтобы свадьба состоялась в месяце бой-шакх, нужно было успеть оповестить всех родственников Пунту.
— Вот ведь как бывает,— заявила мне сияющая Ранга-диди.— Никогда не угадаешь, кто станет варить рис в твоем горшке.
Сначала я был безучастен, затем призадумался и, наконец, испугался. Мало-помалу я и сам стал сомневаться, уж не дал ли я и в самом деле своего согласия. Обстоятельства сложились таким образом, что сказать «нет» было бы неприлично. Мать Пунту была уже здесь, а в одно из воскресений внезапно появился и ее отец. Уехать мне не давали, в доме не прекращалось веселье л шутки, и с каждым днем становилось все ясней, что вше так-таки навяжут Пунту. Оставалось только назначить день свадьбы. Я все больше запутывался в сети—-душа у меня была не на месте, но порвать сеть и освободиться я не мог. И тут представился случай — дед спросил, есть ли у меня гороскоп, ведь без него в таком деле не обойтись.
Собравшись с духом, я поборол наконец свою нерешительность и сказал:
— Вы и вправду собираетесь женить меня на Пунту? Дед некоторое время оторопело смотрел на меня.
— И вправду? Вы только послушайте, что он говорит!
— Но ведь сам-то я ничего не решил.
— Не решил? Так решай. Хоть я и говорю, что Пунту двенадцать — тринадцать, на самом деле ей уже семнадцать, может, и все восемнадцать. Когда же мы выдадим ее замуж?
— Но я-то в этом не виноват!
— А кто тогда виноват? Уж не я ли?
После этого разговора ко мне явились мать девушки,
Ранга-диди и даже соседки. Слезам и упрекам не было конца. Мужчины в деревне говорили, что я негодяй и что меня следует проучить.
Но проучить негодяя гораздо легче, чем выдать девушку замуж. Меня принялись уговаривать. Пунту больше не показывалась. Бедняжка забилась, наверное, от стыда в какое-нибудь укромное местечко. Меня мучили угрызения совести. И зачем только девушки рождаются на свет? Этот же самый вопрос я услышал из уст матери Пунту.
— О несчастная,— причитала она,— прежде чем умереть, ты всех нас погубишь. Уж такая ты невезучая: на море взглянешь—и море высохнет. Где уж жареной рыбе в воде резвиться!
Перед отъездом в Калькутту я позвал к себе деда, дал ему свой временный адрес и сказал, что по поводу женитьбы должен посоветоваться с одним человеком. Как он скажет, так я и сделаю.
— Прошу тебя, братец,— сжимая мою руку, дрожащим голосом проговорил дед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159