Это грех, он осквернит благословляющего. «Неужели это правда?» — спросила я его. Он опять улыбнулся. «Ну, раз он не мог тебя благословить, то, наверное, правда,— сказал он.—Но почему бы не благословить тебя тому, кто не боится этого греха?» И он все с той же улыбкой спросил меня:
«Ты знаешь, почему в одной и той же семье болезнь одного человека убивает, а другого щадит?» — «Болезнь никого не щадит,— не согласилась я,— просто сильный человек выздоравливает, а слабый погибает».
Тогда гуру опять положил руку мне на голову и сказал: «Никогда, мать, не забывай этого, помни: одного человека грех уничтожает, а другого не может сломить, он находит в себе силы преодолеть себя и свой проступок. Поэтому-то и нельзя подходить к разным людям с одной меркой». «Значит, все, что недозволено и грешно, не одинаково недозволено и грешно для сильного человека и для слабого?—неуверенно спросила я его.—Ведь это несправедливо!» —«Нет, мать,—ответил гуру,—ты не права. Ведь какими бы одинаковыми ни казались проступки людей со стороны, на самом деле это не так, поэтому и последствия бывают разные... А иначе сильный человек ничем не отличался бы от слабого. Сравни действие яда: почему пятилетнего ребенка он убивает, а для тридцатилетнего человека не так опасен? Ну а если тебе мои слова непонятны, то ты просто запомни: нельзя взвешивать на одних и тех лее весах поступки тех, у кого в груди пылает огонь, и тех, кто хранит в себе лишь остывший пепел. Это неправильно».
Брат Шриканто, твое письмо напомнило мне слова моего гуру о людях с пламенной душой. Я не знакома с Обхойей, но мне кажется, я даже в твоем письме вижу отблески бушующего в ней огня. Не спеши давать оценку ее поступкам и не меряй ее грехи и добродетели той же меркой, что и поведение обыкновенных женщин!»
Я передал письмо Обхойе.
— Раджлакшми кланяется тебе. Вот прочти.
Она несколько раз внимательно прочитала письмо, потом бросила сто на постель и быстро вьппла из комнаты, видимо не желая показывать мужчине своих чувств — боль и огромную радость женщины, честь которой в глазах общества была растоптана и которой другая незнакомая женщина, находящаяся за тридевять земель от нее, выражала теперь глубочайшее уважение.
Она вернулась через полчаса. Глаза ее были сухи.
— Брат мой...— начала она.
— Это еще что за новости? — возмутился я.— С каких пор я стал тебе братом?
— С сегодняшнего дня.
— Нет, нет, только не братом,—возразил я шутя.— Ты что же, хочешь мне все пути отрезать?
Она засмеялась:
— А ты строишь какие-то планы относительно меня?
— Почему бы нет? Разве я не мужчина?
— О! Еще бы! На мой взгляд, даже очень мужчина! — согласилась она.— Так вот какова твоя благодарность Рохини-бабу! А он, бедняга, предоставил тебе, больному, кров. Но я и сама виновата — надо было во время твоей болезни послать телеграмму Раджлакшми. Тогда она уже сегодня была бы здесь.
Я пожал плечами.
— Вполне возможно.
Она посмотрела и вдруг решительно заявила:
— Бот что, брат Шриканто. Возьми на месяц отпуск и поезжай к ней. Мне кажется, ты ей очень нужен.
Я и сам понимал, что Раджлакшми, по-видимому, действительно нуждалась в моем присутствии. На следующий день утром я отправил своему начальнику письмо с просьбой предоставить мне дополнительный месячный отпуск и послал человека на пристань купить билет на ближайший пароход.
Прощаясь со мной, Обхойя попросила меня выполнить ее просьбу.
— Какую, сестра? — спросил я ее.
— Мужчины не всегда и не все могут решить сами. Обещай мне, что в случае необходимости ты напишешь и посоветуешься со мной.
Я обещал. Обхойя проводила меня до коляски, на которой я должен был ехать к пристани. Прощаясь, она еще раз совершила пронам.
— Рохини-бабу вчера отправил ей телеграмму,— сказала она мне.— Теперь я прошу тебя об одном — береги себя на корабле.
Я взглянул на нее. В ее глазах стояли слезы.
ГЛАВА XIII
Как только наш корабль подошел к калькуттской пристани, я сразу увидел у причала Бонку. С корабля спустили трап. Бонку быстро взбежал на палубу, подошел ко мне и совершил глубокий пронам.
— Ма ждет вас в коляске,— сообщил он мне.— Вы идите, а я займусь вещами.
На пристани еще один человек низко поклонился мне.
— Ротон! — узнал я.— Как поживаешь?
, Физиономия Ротона расплылась в улыбке:
— Вашими благословениями, бабу.
Он двинулся вперед, показывая мне дорогу. Мы подошли к коляске, и он открыл дверцу.
— Садись! — услышал я голос Раджлакшми.— А ты, Ротон,— приказала она слуге,— возьми для себя с Бонку другую коляску. Мы поедем домой. Уже два часа, а он,— она кивнула на меня,— еще ничего не ел. Скажи кучеру, чтобы трогал.
— Как изволишь, ма,— ответил Ротон и, захлопнув за мной дверцу, приказал кучеру трогаться.
Раджлакшми, приняв прах от моих ног, спросила:
— Доехал благополучно? -Да.
— Ты очень болел?
— Не сказать, чтобы очень, но болел,— сказал я.— Ты тоже выглядишь неважно. Когда приехала сюда?
— Позавчера. Мы выехали, как только получили телеграмму Обхойи. Если бы ты знал, сколько тебя здесь всяких дел ожидает!
— О делах поговорим потом,— остановил ее я.— Скажи мне лучше, отчего у тебя такой вид. Что произошло?
Раджлакшми улыбнулась, и тут только я понял, как давно не видел ее. Неожиданно неудержимые желания нахлынули на меня, но я нашел в себе силы подавить их и только тяжело вздохнул. Она услышала мой вздох и удивленно посмотрела на меня.
— Я изменилась? — снова улыбнувшись, спросила она.— Похудела?
Я не сразу ответил ей. Похудела ли она? Да, немного, но не это бросалось в глаза. Она выглядела какой-то измученной и обессиленной, словно только что вернулась из долгого паломничества, пройдя пешком многие мили, и теперь хотела лишь одного — найти место, где бы могла спокэйно прилечь, закрыть усталые глаза и заснуть.
— Что же ты молчишь? — спросила она меня.
— А что тут говорить? — отозвался я. Она по-детски упрямо мотнула головой.
— Нет, нет. Отвечай. Говорят, я очень подурнела. Это правда?
— Правда,— серьезно подтвердил я. Она усмехнулась:
— Ты так непосредствен, что... Ну да ладно. Пускай!.. Зачем мне красота? Какое она имеет значение для нас с тобой? Не такие у нас отношения. Так что и переживать не из-за чего.
— Переживать действительно незачем,— согласился я,— тем более что, во-первых, никто тебе не скажет, что ты некрасива, а во-вторых, ты ведь сама этому не поверишь. В душе ведь ты прекрасно знаешь, что...
Она рассердилась:
— Уж не полагаешь ли ты, что можешь читать чужие мысли? Тогда знай: я никогда об этом не думаю. Скажи только, как я выгляжу по сравнению с прежними временами, например с тем, как я выглядела, когда ты приезжал охотиться. Так же или хуже?
— Ты изменилась, и к лучшему,— сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
«Ты знаешь, почему в одной и той же семье болезнь одного человека убивает, а другого щадит?» — «Болезнь никого не щадит,— не согласилась я,— просто сильный человек выздоравливает, а слабый погибает».
Тогда гуру опять положил руку мне на голову и сказал: «Никогда, мать, не забывай этого, помни: одного человека грех уничтожает, а другого не может сломить, он находит в себе силы преодолеть себя и свой проступок. Поэтому-то и нельзя подходить к разным людям с одной меркой». «Значит, все, что недозволено и грешно, не одинаково недозволено и грешно для сильного человека и для слабого?—неуверенно спросила я его.—Ведь это несправедливо!» —«Нет, мать,—ответил гуру,—ты не права. Ведь какими бы одинаковыми ни казались проступки людей со стороны, на самом деле это не так, поэтому и последствия бывают разные... А иначе сильный человек ничем не отличался бы от слабого. Сравни действие яда: почему пятилетнего ребенка он убивает, а для тридцатилетнего человека не так опасен? Ну а если тебе мои слова непонятны, то ты просто запомни: нельзя взвешивать на одних и тех лее весах поступки тех, у кого в груди пылает огонь, и тех, кто хранит в себе лишь остывший пепел. Это неправильно».
Брат Шриканто, твое письмо напомнило мне слова моего гуру о людях с пламенной душой. Я не знакома с Обхойей, но мне кажется, я даже в твоем письме вижу отблески бушующего в ней огня. Не спеши давать оценку ее поступкам и не меряй ее грехи и добродетели той же меркой, что и поведение обыкновенных женщин!»
Я передал письмо Обхойе.
— Раджлакшми кланяется тебе. Вот прочти.
Она несколько раз внимательно прочитала письмо, потом бросила сто на постель и быстро вьппла из комнаты, видимо не желая показывать мужчине своих чувств — боль и огромную радость женщины, честь которой в глазах общества была растоптана и которой другая незнакомая женщина, находящаяся за тридевять земель от нее, выражала теперь глубочайшее уважение.
Она вернулась через полчаса. Глаза ее были сухи.
— Брат мой...— начала она.
— Это еще что за новости? — возмутился я.— С каких пор я стал тебе братом?
— С сегодняшнего дня.
— Нет, нет, только не братом,—возразил я шутя.— Ты что же, хочешь мне все пути отрезать?
Она засмеялась:
— А ты строишь какие-то планы относительно меня?
— Почему бы нет? Разве я не мужчина?
— О! Еще бы! На мой взгляд, даже очень мужчина! — согласилась она.— Так вот какова твоя благодарность Рохини-бабу! А он, бедняга, предоставил тебе, больному, кров. Но я и сама виновата — надо было во время твоей болезни послать телеграмму Раджлакшми. Тогда она уже сегодня была бы здесь.
Я пожал плечами.
— Вполне возможно.
Она посмотрела и вдруг решительно заявила:
— Бот что, брат Шриканто. Возьми на месяц отпуск и поезжай к ней. Мне кажется, ты ей очень нужен.
Я и сам понимал, что Раджлакшми, по-видимому, действительно нуждалась в моем присутствии. На следующий день утром я отправил своему начальнику письмо с просьбой предоставить мне дополнительный месячный отпуск и послал человека на пристань купить билет на ближайший пароход.
Прощаясь со мной, Обхойя попросила меня выполнить ее просьбу.
— Какую, сестра? — спросил я ее.
— Мужчины не всегда и не все могут решить сами. Обещай мне, что в случае необходимости ты напишешь и посоветуешься со мной.
Я обещал. Обхойя проводила меня до коляски, на которой я должен был ехать к пристани. Прощаясь, она еще раз совершила пронам.
— Рохини-бабу вчера отправил ей телеграмму,— сказала она мне.— Теперь я прошу тебя об одном — береги себя на корабле.
Я взглянул на нее. В ее глазах стояли слезы.
ГЛАВА XIII
Как только наш корабль подошел к калькуттской пристани, я сразу увидел у причала Бонку. С корабля спустили трап. Бонку быстро взбежал на палубу, подошел ко мне и совершил глубокий пронам.
— Ма ждет вас в коляске,— сообщил он мне.— Вы идите, а я займусь вещами.
На пристани еще один человек низко поклонился мне.
— Ротон! — узнал я.— Как поживаешь?
, Физиономия Ротона расплылась в улыбке:
— Вашими благословениями, бабу.
Он двинулся вперед, показывая мне дорогу. Мы подошли к коляске, и он открыл дверцу.
— Садись! — услышал я голос Раджлакшми.— А ты, Ротон,— приказала она слуге,— возьми для себя с Бонку другую коляску. Мы поедем домой. Уже два часа, а он,— она кивнула на меня,— еще ничего не ел. Скажи кучеру, чтобы трогал.
— Как изволишь, ма,— ответил Ротон и, захлопнув за мной дверцу, приказал кучеру трогаться.
Раджлакшми, приняв прах от моих ног, спросила:
— Доехал благополучно? -Да.
— Ты очень болел?
— Не сказать, чтобы очень, но болел,— сказал я.— Ты тоже выглядишь неважно. Когда приехала сюда?
— Позавчера. Мы выехали, как только получили телеграмму Обхойи. Если бы ты знал, сколько тебя здесь всяких дел ожидает!
— О делах поговорим потом,— остановил ее я.— Скажи мне лучше, отчего у тебя такой вид. Что произошло?
Раджлакшми улыбнулась, и тут только я понял, как давно не видел ее. Неожиданно неудержимые желания нахлынули на меня, но я нашел в себе силы подавить их и только тяжело вздохнул. Она услышала мой вздох и удивленно посмотрела на меня.
— Я изменилась? — снова улыбнувшись, спросила она.— Похудела?
Я не сразу ответил ей. Похудела ли она? Да, немного, но не это бросалось в глаза. Она выглядела какой-то измученной и обессиленной, словно только что вернулась из долгого паломничества, пройдя пешком многие мили, и теперь хотела лишь одного — найти место, где бы могла спокэйно прилечь, закрыть усталые глаза и заснуть.
— Что же ты молчишь? — спросила она меня.
— А что тут говорить? — отозвался я. Она по-детски упрямо мотнула головой.
— Нет, нет. Отвечай. Говорят, я очень подурнела. Это правда?
— Правда,— серьезно подтвердил я. Она усмехнулась:
— Ты так непосредствен, что... Ну да ладно. Пускай!.. Зачем мне красота? Какое она имеет значение для нас с тобой? Не такие у нас отношения. Так что и переживать не из-за чего.
— Переживать действительно незачем,— согласился я,— тем более что, во-первых, никто тебе не скажет, что ты некрасива, а во-вторых, ты ведь сама этому не поверишь. В душе ведь ты прекрасно знаешь, что...
Она рассердилась:
— Уж не полагаешь ли ты, что можешь читать чужие мысли? Тогда знай: я никогда об этом не думаю. Скажи только, как я выгляжу по сравнению с прежними временами, например с тем, как я выглядела, когда ты приезжал охотиться. Так же или хуже?
— Ты изменилась, и к лучшему,— сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159