— Ты не такой, как все саньяси, в твоем сердце есть жалость и доброта. Ведь если ты бросишь моих Нобина и Джотина, они погибнут. Я не пущу тебя! — И, упав передо мной на колени, она крепко обхватила мои ноги.
Рам-бабу тоже умолял меня остаться. Что было делать? Растроганный, я решил уступить им.
— Господин мой,— сказал я святому отцу,— вы все отправляйтесь, а я, если не сумею догнать вас по дороге, обязательно возьму прах от твоих ног в Праяге.
Мое намерение огорчило учителя, но в конце концов он разрешил мне остаться, наказав нигде не задерживаться. Повторив несколько раз свое пожелание и предупредив, что будет ждать меня, он вместе со свитой отправился в путь. Вряд ли было разумно с моей стороны расставаться со святым отцом, который за те несколько
дней, что я с ним провел, почувствовал ко мне особенное расположение, тем более что его земное существование близилось к концу. Останься я с ним, я, безусловно, стал бы его наследником, обладателем пони и двух верблюдов. Но... если человек добровольно отказывается от богатства, которое просится ему в руки, то незачем сожалеть об упущенном.
Оба сына Рам-бабу поправились, но эпидемия на убыль не шла, смерть так и косила людей одного за другим. Невозможно передать словами весь ужас происходившего, вообразить его может только тот, кто собственными глазами наблюдал мор. Люди пытались спастись от смерти бегством, бросали дома, имущество. Деревня опустела, только кое-где можно было еще увидеть несчастных женщин, оберегавших своих больных детей.
Рам-бабу тоже запряг буйволов в телеги и начал грузить вещи. Он сделал бы это гораздо раньше, если бы не болезнь сыновей. Между тем последнее время мне было как-то не по себе: я чувствовал странную апатию, у меня пропал аппетит. Но я не придавал своему недомоганию особого значения, полагая, что оно результат переутомления и бессонных ночей. Однако в тот день я с утра чувствовал сильнейшую головную боль, а днем, когда через силу поел немного, меня стошнило. Вечером начался жар. А у моих хозяев в это время шли приготовления к отъезду. Никто не ложился спать.
Поздно вечером ко мне в комнату вошла хозяйка и спросила:
— Брат мой саньяси, разве ты не поедешь с нами в Ару?
— Поеду, если для меня найдется место в повозке. Она насторожилась:
— Ты ведь знаешь, там могут поместиться только двое, нам самим не хватает места.
— Но я не могу идти пешком, сестра. У меня жар.
— Жар? Что ты говоришь!
И перепуганная хозяйка тут же вышла, оставив меня одного. Я заснул. Сколько времени я проспал—не знаю, но, когда проснулся, уже наступил день. Внутренние комнаты дома оказались запертыми, и, кроме меня, в нем не осталось ни одной живой души. Окна моей комнаты выходили на проселочную дорогу, ведущую к Аре, по ней каждый день проезжало по нескольку телег, запряженных буйволами, в которых насмерть перепуганные крестьяне спешили добраться до станции. Целый день я безуспешно пытался остановить какую-нибудь из них. Никто не хотел брать больного. Наконец вечером меня подобрал старый бихарец и на рассвете следующего дня высадил у подножья какого-то дерева, росшего вблизи станция. Сидеть я уже не мог и тут же повалился на землю. Неподалеку от меня стоял заброшенный железный сарай, который раньше служил пристанищем путникам, а теперь стал убежищем для бездомных коров, телят и собак. Человек, привезший меня, привел со станции молодого бенгальца, и с помощью нескольких кули они перетащили меня в этот сарай. К сожалению, я не успел тогда познакомиться с моим соотечественником, слишком уж был я плох, но по его произношению догадался, что он из Восточной Бенга-лии. А когда наконец я поправился и окреп, то узнал, что он уже покинул этот мир-—умер от оспы. Я слышал только, что он работал на станции за пятнадцать рупий в месяц.
Поместив меня в сарае, он принес мне свою старую рваную постель. Устраивая меня на ней, он рассказал, что живет у чужих людей и стряпает себе сам. В полдень он снова пришел ко мне, на этот раз с чашкой горячего молока, и заставил его выпить. Он старался ободрить меня, уверял в скором выздоровлении, но на всякий случай предложил телеграфировать кому-нибудь из моих родственников или друзей о случившемся. Предложение юноши заставило меня задуматься—я еще не потерял способности соображать и понимал, что больше медлить нельзя: если жар продержится еще несколько часов, я впаду в беспамятство, и тогда наверстать упущенное будет невозможно. В то же время мне не хотелось вводить его в расходы на телеграмму. Какой в этом был прок?!
Поздно вечером, воспользовавшись перерывом в работе, бенгалец принес в сарай небольшой кувшин воды и керосиновую лампу. Чувствуя, что состояние мое ухудшается, я подозвал его к себе.
— Пока я еще в сознании, заглядывайте, пожалуйста, ко мне изредка,— с трудом проговорил я,—ну а там что будет. Тогда вы уж больше не тревожьтесь.
— Нет-нет, что вы,— возразил мне юноша. Он, видно, принадлежал к числу очень застенчивых людей и не обладал даром красноречия, иначе попытался бы приободрить меня.
— Да, вот еще,— продолжал я,— вы предлагали послать известие обо мне... Но я саньяси, у меня нет родственников. Правда, если вы отправите в Патну открытку на имя певицы Пьяри и напишете, что некий Шриканто находится при смерти и лежит в железном сарае на станции Ара, то...
Юноша поспешно поднялся.
— Я сейчас же отправлю и письмо и телеграмму. «Дай бог, чтобы она успела получить их»,— подумал я.
Придя в себя, я сначала не мог понять, где нахожусь и что со мной происходит. На голове у меня что-то лежало. Я поднял руку и нащупал пузырь со льдом. Комната, кровать-—все было незнакомое. Рядом с кроватью стоял стул, на нем — лампа и несколько пузырьков с лекарствами. Напротив меня помещалась еще одна легкая бамбуковая кровать, и на ней кто-то лежал под большим клетчатым пледом. Некоторое время я ничего не мог вспомнить, но постепенно память начала медленно проясняться. Мне вспомнились какие-то люди, которые приходили и уходили, клали меня в носилки, куда-то несли, брили мне голову, вливали в рот лекарство. Но все это представлялось мне обрывками сновидений.
Наконец человек, лежавший против меня, поднялся, и я увидел бенгальского юношу лет восемнадцати. Кто-то у моего изголовья тихонько заговорил с ним. Я сразу узнал голос Пьяри.
— Бонку, почему ты не сменил лед?
— Сейчас сменю, ма,— отозвался юношеский голос.— Да ты не волнуйся. Раз доктор сказал, что не оспа, все пройдет.
— Глупый, ты думаешь, слова врача так сразу меня и успокоят. Смени лед и ложись, ты всю ночь не спал. А я подежурю.
Бонку подошел ко мне, сменил лед и снова улегся. Вскоре послышалось его похрапывание. Я тихонько позвал:
— Пьяри!
Она тут же наклонилась надо мной, вытерла краем сари капли пота с моего лба и спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Рам-бабу тоже умолял меня остаться. Что было делать? Растроганный, я решил уступить им.
— Господин мой,— сказал я святому отцу,— вы все отправляйтесь, а я, если не сумею догнать вас по дороге, обязательно возьму прах от твоих ног в Праяге.
Мое намерение огорчило учителя, но в конце концов он разрешил мне остаться, наказав нигде не задерживаться. Повторив несколько раз свое пожелание и предупредив, что будет ждать меня, он вместе со свитой отправился в путь. Вряд ли было разумно с моей стороны расставаться со святым отцом, который за те несколько
дней, что я с ним провел, почувствовал ко мне особенное расположение, тем более что его земное существование близилось к концу. Останься я с ним, я, безусловно, стал бы его наследником, обладателем пони и двух верблюдов. Но... если человек добровольно отказывается от богатства, которое просится ему в руки, то незачем сожалеть об упущенном.
Оба сына Рам-бабу поправились, но эпидемия на убыль не шла, смерть так и косила людей одного за другим. Невозможно передать словами весь ужас происходившего, вообразить его может только тот, кто собственными глазами наблюдал мор. Люди пытались спастись от смерти бегством, бросали дома, имущество. Деревня опустела, только кое-где можно было еще увидеть несчастных женщин, оберегавших своих больных детей.
Рам-бабу тоже запряг буйволов в телеги и начал грузить вещи. Он сделал бы это гораздо раньше, если бы не болезнь сыновей. Между тем последнее время мне было как-то не по себе: я чувствовал странную апатию, у меня пропал аппетит. Но я не придавал своему недомоганию особого значения, полагая, что оно результат переутомления и бессонных ночей. Однако в тот день я с утра чувствовал сильнейшую головную боль, а днем, когда через силу поел немного, меня стошнило. Вечером начался жар. А у моих хозяев в это время шли приготовления к отъезду. Никто не ложился спать.
Поздно вечером ко мне в комнату вошла хозяйка и спросила:
— Брат мой саньяси, разве ты не поедешь с нами в Ару?
— Поеду, если для меня найдется место в повозке. Она насторожилась:
— Ты ведь знаешь, там могут поместиться только двое, нам самим не хватает места.
— Но я не могу идти пешком, сестра. У меня жар.
— Жар? Что ты говоришь!
И перепуганная хозяйка тут же вышла, оставив меня одного. Я заснул. Сколько времени я проспал—не знаю, но, когда проснулся, уже наступил день. Внутренние комнаты дома оказались запертыми, и, кроме меня, в нем не осталось ни одной живой души. Окна моей комнаты выходили на проселочную дорогу, ведущую к Аре, по ней каждый день проезжало по нескольку телег, запряженных буйволами, в которых насмерть перепуганные крестьяне спешили добраться до станции. Целый день я безуспешно пытался остановить какую-нибудь из них. Никто не хотел брать больного. Наконец вечером меня подобрал старый бихарец и на рассвете следующего дня высадил у подножья какого-то дерева, росшего вблизи станция. Сидеть я уже не мог и тут же повалился на землю. Неподалеку от меня стоял заброшенный железный сарай, который раньше служил пристанищем путникам, а теперь стал убежищем для бездомных коров, телят и собак. Человек, привезший меня, привел со станции молодого бенгальца, и с помощью нескольких кули они перетащили меня в этот сарай. К сожалению, я не успел тогда познакомиться с моим соотечественником, слишком уж был я плох, но по его произношению догадался, что он из Восточной Бенга-лии. А когда наконец я поправился и окреп, то узнал, что он уже покинул этот мир-—умер от оспы. Я слышал только, что он работал на станции за пятнадцать рупий в месяц.
Поместив меня в сарае, он принес мне свою старую рваную постель. Устраивая меня на ней, он рассказал, что живет у чужих людей и стряпает себе сам. В полдень он снова пришел ко мне, на этот раз с чашкой горячего молока, и заставил его выпить. Он старался ободрить меня, уверял в скором выздоровлении, но на всякий случай предложил телеграфировать кому-нибудь из моих родственников или друзей о случившемся. Предложение юноши заставило меня задуматься—я еще не потерял способности соображать и понимал, что больше медлить нельзя: если жар продержится еще несколько часов, я впаду в беспамятство, и тогда наверстать упущенное будет невозможно. В то же время мне не хотелось вводить его в расходы на телеграмму. Какой в этом был прок?!
Поздно вечером, воспользовавшись перерывом в работе, бенгалец принес в сарай небольшой кувшин воды и керосиновую лампу. Чувствуя, что состояние мое ухудшается, я подозвал его к себе.
— Пока я еще в сознании, заглядывайте, пожалуйста, ко мне изредка,— с трудом проговорил я,—ну а там что будет. Тогда вы уж больше не тревожьтесь.
— Нет-нет, что вы,— возразил мне юноша. Он, видно, принадлежал к числу очень застенчивых людей и не обладал даром красноречия, иначе попытался бы приободрить меня.
— Да, вот еще,— продолжал я,— вы предлагали послать известие обо мне... Но я саньяси, у меня нет родственников. Правда, если вы отправите в Патну открытку на имя певицы Пьяри и напишете, что некий Шриканто находится при смерти и лежит в железном сарае на станции Ара, то...
Юноша поспешно поднялся.
— Я сейчас же отправлю и письмо и телеграмму. «Дай бог, чтобы она успела получить их»,— подумал я.
Придя в себя, я сначала не мог понять, где нахожусь и что со мной происходит. На голове у меня что-то лежало. Я поднял руку и нащупал пузырь со льдом. Комната, кровать-—все было незнакомое. Рядом с кроватью стоял стул, на нем — лампа и несколько пузырьков с лекарствами. Напротив меня помещалась еще одна легкая бамбуковая кровать, и на ней кто-то лежал под большим клетчатым пледом. Некоторое время я ничего не мог вспомнить, но постепенно память начала медленно проясняться. Мне вспомнились какие-то люди, которые приходили и уходили, клали меня в носилки, куда-то несли, брили мне голову, вливали в рот лекарство. Но все это представлялось мне обрывками сновидений.
Наконец человек, лежавший против меня, поднялся, и я увидел бенгальского юношу лет восемнадцати. Кто-то у моего изголовья тихонько заговорил с ним. Я сразу узнал голос Пьяри.
— Бонку, почему ты не сменил лед?
— Сейчас сменю, ма,— отозвался юношеский голос.— Да ты не волнуйся. Раз доктор сказал, что не оспа, все пройдет.
— Глупый, ты думаешь, слова врача так сразу меня и успокоят. Смени лед и ложись, ты всю ночь не спал. А я подежурю.
Бонку подошел ко мне, сменил лед и снова улегся. Вскоре послышалось его похрапывание. Я тихонько позвал:
— Пьяри!
Она тут же наклонилась надо мной, вытерла краем сари капли пота с моего лба и спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159