Я умолял ее согласиться. Письмо лежало у меня в кармане. На вопрос Гохора я засмеялся и махнул рукой.
— Если ты когда-нибудь полюбишь,— продолжал Гохор,— тотчас же извести меня, Шриканто.
— Но зачем тебе это?
— Да так. Просто я приеду и проведу с вами несколько дней.
— Хорошо.
— И если у тебя будет нужда в деньгах, обязательно дай знать. Отец оставил много денег, мне они не понадобились, может, тебе пригодятся.
Он сказал это так, что у меня на глаза навернулись слезы.
— Хорошо,— пообещал я,— но дай бог, чтобы этого не случилось.
Когда я собрался уезжать, Гохор снова взвалил на плечо мой чемодан. В этом не было никакой необходимости. Нобин чуть не умер со стыда, но Гохор ничего и слушать не хотел. Усадив меня в поезд, он расплакался, как женщина.
— Прошу тебя, сделай это ради меня. Навести меня перед отъездом в Бирму.
Я не мог пренебречь его просьбой и обещал ее исполнить.
— Напиши, как доехал до Калькутты. Я обещал ему и это.
Когда я добрался до своего пристанища в Калькутте, уже стемнело. У порога меня поджидал не кто иной, как Ротон.
— Неужто это ты?
— Я самый. Сижу здесь со вчерашнего дня. У меня для вас письмо.
— Письмо можно было послать по почте,— заметил я.
— Послать по почте — это для простых смертных,— проворчал Ротон,—а у нас не спи, не ешь — мчись за пятьсот мкт1ь, чтобы отдать письмо в собственные руки, а иначе все пойдет прахом. Да вы и так знаете, к чему спрашивать понапрасну.
Позже мне стало известно, что Ротон все это выдумал. Он сам вызвался доставить письмо. А ворчал потому, что в поезде была давка. К тому же он давно не ел.
— Ступай наверх,— сказал я ему со смехом.— Прежде всего позаботимся о твоем желудке, а уж потом дойдет очередь и до письма.
Ротон взял прах от моих ног.
ГЛАВА III
Я не слышал, как вошел Ротон, и вздрогнул, когда он громко рыгнул.
— Ну как, набил живот?
— Еще бы. Но что бы вы ни говорили, в Калькутте
никто не умеет так готовить, как бенгальские повара-брахманы. А эти приезжие с Запада—просто дикари.
Не припомню, чтобы мне когда-нибудь случалось вступать в спор с Ротоном о достоинствах и недостатках той или иной кухни и о поварском искусстве разных провинций. Но насколько я знаю Ротона, он остался доволен угощением. А иначе вряд ли стал бы столь «беспристрастно и лестно» судить об умении поваров-хиндустанцев.
— В дороге мне изрядно намяли бока,— продолжал он,—было бы неплохо расправить косточки...
— Ну что же, Ротон, постели себе в комнате или на веранде. Завтра обо всем поговорим.
Я почему-то не торопился читать письмо—мне казалось, я знаю, что в нем написано.
Из кармана куртки Ротон вынул конверт, сплошь покрытый сургучными печатями, и вручил его мне.
— Я постелю себе у окна на веранде,— сказал он.™ Даже не верится, что не нужно натягивать москитную сетку. Где еще, кроме Калькутты, найдешь такую благодать!
— Ротон, как у вас дела? Ротон сразу посерьезнел.
— Милостью гурудева, с виду все в порядке: дом полон слуг, тут же Бонку-бабу, а новая невестка все вокруг осветила своим присутствием. Ну разве может быть что-нибудь неладно в доме, где хозяйка—ма? Только меня, старого слугу из касты парикмахеров, нелегко провести, бабу. Недаром в тот день на станции я не мог удержаться от слез и молил вас известить меня, если на чужбине вам понадобится слуга. Я знаю, что, служа вам, тем самым буду служить ма и не погрешу против совести.
Я ничего не понял из его слов и молча смотрел на него.
— Бонку-бабу стал взрослым,— продолжал он.— Кое-чему научился. Думает, наверное: «К чему мне чужой волей жить?» Вот и забрал все, что полагалось ему по завещанию. Он, конечно, отхватил немалый куш, но надолго ли ему хватит?
Теперь кое-что начинало проясняться.
— Вы же сами видели,— снова заговорил Ротон,— меня по крайней мере два раза в месяц чуть ли не прогоняли. Я не нуждаюсь, мог бы позволить себе рассердиться и уйти. Но почему я не ухожу? Не могу. Знаю, что тот, кто дал мне все, одним дыханием может развеять гнев ма, как облака в осеннем небе. Ее гнев для меня все равно что благословение божества.
Следует заметить, что в детстве Ротон некоторое время учился в начальной школе и при случае выражался витиевато.
Немного помолчав, он продолжал:
— Я никогда не рассказывал вам своей истории, ма не велела. Дело в том, что в свое время родственники обманом отняли у меня все, даже клиентов отбили. Пришлось жену с двумя детьми оставить и уйти из деревни в поисках куска хлеба. Видно, за праведную жизнь в прежнем рождении попал я на службу в дом ма. Как-то раз я поведал ей о моих горестях, она выслушала, но ничего не сказала. Через год я обратился к ней с просьбой: «Ма, мне хотелось бы повидать детей, вы не отпустите меня на несколько дней?» — «А ты вернешься?»— с улыбкой спросила она. В день отъезда ма дала мне узелок и сказала: «Ротон, не надо ссориться с родственниками. Это,— она показала на узелок,— поможет тебе вернуть все, чего ты лишился». Я развязал узелок и увидел пятьсот рупий. Я не мог поверить своим глазам, решил, что вижу сон наяву. А Бонку-бабу осмеливается дерзить, плохо говорит о ма за ее спиной. Но, я думаю, он скоро об этом пожалеет и мать Лакшми от него отвернется.
У меня было другое мнение на этот счет, и потому я промолчал.
Видно было, что Ротон вне себя от негодования.
— Когда ма дает,— снова заговорил он,— она не скупится. Вот Бонку и думает теперь — опустошенный улей можно и сжечь. Не знает он, глупый, что, если продать хоть одно из ее украшений, можно построить пять таких домов.
Я тоже этого не знал и рассмеялся:
— Неужели? Но где же все эти украшения?
— При ней,— улыбнулся Ротон.— Ма не так неблагоразумна. Только ради вас одного она может отдать все и пойти просить подаяние. Бонку не понимает, что, пока вы живы, у нее всегда будет пристанище и, пока жив Ротон, вам не придется искать себе слугу. Разве знает бабу, как страдала ма, когда вы уехали из Бенареса? Да и для гуру это навсегда останется тайной.
—- Но тебе-то известно, Ротон, что она сама отослала меня?
Ротон смутился. Прежде за ним этого не водилось.
— Слугам не пристало и слушать такое, бабу,— ответил он.— Это неправда.
И Ротон отправился «расправить свои косточки». Надо думать, его силы восстановятся не раньше восьми часов утра.
Итак, я узнал две важные новости. Во-первых, решил стать самостоятельным. Когда я впервые встретился с ним в Патне, ему было около семнадцати лет, а теперь это уже совершеннолетний молодой человек. Кроме того, за эти годы он получил образование. Нет ничего удивительного, что на смену детской благодарности и восхищения своей названой матерью пришло стремление к самоутверждению, свойственное более зрелому возрасту.
И вторая новость — ни Бонку, ни гуру до сих пор не подозревают о глубочайших страданиях Раджлакшми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Если ты когда-нибудь полюбишь,— продолжал Гохор,— тотчас же извести меня, Шриканто.
— Но зачем тебе это?
— Да так. Просто я приеду и проведу с вами несколько дней.
— Хорошо.
— И если у тебя будет нужда в деньгах, обязательно дай знать. Отец оставил много денег, мне они не понадобились, может, тебе пригодятся.
Он сказал это так, что у меня на глаза навернулись слезы.
— Хорошо,— пообещал я,— но дай бог, чтобы этого не случилось.
Когда я собрался уезжать, Гохор снова взвалил на плечо мой чемодан. В этом не было никакой необходимости. Нобин чуть не умер со стыда, но Гохор ничего и слушать не хотел. Усадив меня в поезд, он расплакался, как женщина.
— Прошу тебя, сделай это ради меня. Навести меня перед отъездом в Бирму.
Я не мог пренебречь его просьбой и обещал ее исполнить.
— Напиши, как доехал до Калькутты. Я обещал ему и это.
Когда я добрался до своего пристанища в Калькутте, уже стемнело. У порога меня поджидал не кто иной, как Ротон.
— Неужто это ты?
— Я самый. Сижу здесь со вчерашнего дня. У меня для вас письмо.
— Письмо можно было послать по почте,— заметил я.
— Послать по почте — это для простых смертных,— проворчал Ротон,—а у нас не спи, не ешь — мчись за пятьсот мкт1ь, чтобы отдать письмо в собственные руки, а иначе все пойдет прахом. Да вы и так знаете, к чему спрашивать понапрасну.
Позже мне стало известно, что Ротон все это выдумал. Он сам вызвался доставить письмо. А ворчал потому, что в поезде была давка. К тому же он давно не ел.
— Ступай наверх,— сказал я ему со смехом.— Прежде всего позаботимся о твоем желудке, а уж потом дойдет очередь и до письма.
Ротон взял прах от моих ног.
ГЛАВА III
Я не слышал, как вошел Ротон, и вздрогнул, когда он громко рыгнул.
— Ну как, набил живот?
— Еще бы. Но что бы вы ни говорили, в Калькутте
никто не умеет так готовить, как бенгальские повара-брахманы. А эти приезжие с Запада—просто дикари.
Не припомню, чтобы мне когда-нибудь случалось вступать в спор с Ротоном о достоинствах и недостатках той или иной кухни и о поварском искусстве разных провинций. Но насколько я знаю Ротона, он остался доволен угощением. А иначе вряд ли стал бы столь «беспристрастно и лестно» судить об умении поваров-хиндустанцев.
— В дороге мне изрядно намяли бока,— продолжал он,—было бы неплохо расправить косточки...
— Ну что же, Ротон, постели себе в комнате или на веранде. Завтра обо всем поговорим.
Я почему-то не торопился читать письмо—мне казалось, я знаю, что в нем написано.
Из кармана куртки Ротон вынул конверт, сплошь покрытый сургучными печатями, и вручил его мне.
— Я постелю себе у окна на веранде,— сказал он.™ Даже не верится, что не нужно натягивать москитную сетку. Где еще, кроме Калькутты, найдешь такую благодать!
— Ротон, как у вас дела? Ротон сразу посерьезнел.
— Милостью гурудева, с виду все в порядке: дом полон слуг, тут же Бонку-бабу, а новая невестка все вокруг осветила своим присутствием. Ну разве может быть что-нибудь неладно в доме, где хозяйка—ма? Только меня, старого слугу из касты парикмахеров, нелегко провести, бабу. Недаром в тот день на станции я не мог удержаться от слез и молил вас известить меня, если на чужбине вам понадобится слуга. Я знаю, что, служа вам, тем самым буду служить ма и не погрешу против совести.
Я ничего не понял из его слов и молча смотрел на него.
— Бонку-бабу стал взрослым,— продолжал он.— Кое-чему научился. Думает, наверное: «К чему мне чужой волей жить?» Вот и забрал все, что полагалось ему по завещанию. Он, конечно, отхватил немалый куш, но надолго ли ему хватит?
Теперь кое-что начинало проясняться.
— Вы же сами видели,— снова заговорил Ротон,— меня по крайней мере два раза в месяц чуть ли не прогоняли. Я не нуждаюсь, мог бы позволить себе рассердиться и уйти. Но почему я не ухожу? Не могу. Знаю, что тот, кто дал мне все, одним дыханием может развеять гнев ма, как облака в осеннем небе. Ее гнев для меня все равно что благословение божества.
Следует заметить, что в детстве Ротон некоторое время учился в начальной школе и при случае выражался витиевато.
Немного помолчав, он продолжал:
— Я никогда не рассказывал вам своей истории, ма не велела. Дело в том, что в свое время родственники обманом отняли у меня все, даже клиентов отбили. Пришлось жену с двумя детьми оставить и уйти из деревни в поисках куска хлеба. Видно, за праведную жизнь в прежнем рождении попал я на службу в дом ма. Как-то раз я поведал ей о моих горестях, она выслушала, но ничего не сказала. Через год я обратился к ней с просьбой: «Ма, мне хотелось бы повидать детей, вы не отпустите меня на несколько дней?» — «А ты вернешься?»— с улыбкой спросила она. В день отъезда ма дала мне узелок и сказала: «Ротон, не надо ссориться с родственниками. Это,— она показала на узелок,— поможет тебе вернуть все, чего ты лишился». Я развязал узелок и увидел пятьсот рупий. Я не мог поверить своим глазам, решил, что вижу сон наяву. А Бонку-бабу осмеливается дерзить, плохо говорит о ма за ее спиной. Но, я думаю, он скоро об этом пожалеет и мать Лакшми от него отвернется.
У меня было другое мнение на этот счет, и потому я промолчал.
Видно было, что Ротон вне себя от негодования.
— Когда ма дает,— снова заговорил он,— она не скупится. Вот Бонку и думает теперь — опустошенный улей можно и сжечь. Не знает он, глупый, что, если продать хоть одно из ее украшений, можно построить пять таких домов.
Я тоже этого не знал и рассмеялся:
— Неужели? Но где же все эти украшения?
— При ней,— улыбнулся Ротон.— Ма не так неблагоразумна. Только ради вас одного она может отдать все и пойти просить подаяние. Бонку не понимает, что, пока вы живы, у нее всегда будет пристанище и, пока жив Ротон, вам не придется искать себе слугу. Разве знает бабу, как страдала ма, когда вы уехали из Бенареса? Да и для гуру это навсегда останется тайной.
—- Но тебе-то известно, Ротон, что она сама отослала меня?
Ротон смутился. Прежде за ним этого не водилось.
— Слугам не пристало и слушать такое, бабу,— ответил он.— Это неправда.
И Ротон отправился «расправить свои косточки». Надо думать, его силы восстановятся не раньше восьми часов утра.
Итак, я узнал две важные новости. Во-первых, решил стать самостоятельным. Когда я впервые встретился с ним в Патне, ему было около семнадцати лет, а теперь это уже совершеннолетний молодой человек. Кроме того, за эти годы он получил образование. Нет ничего удивительного, что на смену детской благодарности и восхищения своей названой матерью пришло стремление к самоутверждению, свойственное более зрелому возрасту.
И вторая новость — ни Бонку, ни гуру до сих пор не подозревают о глубочайших страданиях Раджлакшми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159