Но если ты не уедешь сегодня же вечером, то завтра утром я предам себя в руки матери-Ганги. Ты меня знаешь, мать, я говорю это не для того, чтобы запугать тебя». Мать уехала. И, услышав от нее о моей смерти, ты, наверное, с грустью подумал: «Как жаль, что Лакшми умерла».
Она усмехнулась.
— Но мне довольно и твоего «как жаль», если ты и
вправду почувствовал сожаление. Только в тот день, когда я на самом деле умру, поплачь хоть немного. Сколько новобрачных обменивались гирляндами; мир благословен их любовью, но никто на свете никого не любил так, как твоя недостойная Раджлакшми любила своего юного жениха. Шепни мне об этом на ухо — я и мертвая услышу.
— Что же ты плачешь?
— Думаешь, всемогущий не видел тех мучений, которым родственники подвергали беззащитного ребенка? — продолжала она, вытерев слезы.—Думаешь, всемогущий не вынесет справедливого решения, так и будет пребывать с закрытыми глазами?
— По моему мнению, ему не следовало бы так поступать. Но ты лучше разбираешься в его делах, он не советуется с нечестивцами вроде меня.
— Тебе бы только шутить,—улыбнулась Раджлакшми, но тут же стала серьезной:—Люди говорят, что жене и мужу нельзя иметь разную веру, а ведь мы с тобой в этом отношении как змея и мангуста. Как же мы с тобой уживаемся?
— Как змея с мангустой. Только в наше время убивать запрещено, поэтому тот, кто боится, что вера его может пострадать, всего лишь безжалостно гонит другого прочь.
— А что потом? Я засмеялся:
— Потом он сам возвращается, весь в слезах. Униженно бьется лбом об землю и говорит: «Я получил хороший урок, никогда в жизни больше не совершу такой ошибки, пропади пропадом мои молитвы, мой гуру и священнослужители, прости меня!»
Раджлакшми расхохоталась:
— Ну и как, он получает прощение?
— Конечно, получает. Но мы отвлеклись.
— Я продолжаю.— Некоторое время она, не мигая, смотрела на меня. Потом заговорила: — Мать уехала в деревню. Один старый учитель, бенгалец, стал учить меня пению и музыке. Раньше он был саньяси, но потом снова вернулся в мир. Его жена-мусульманка приходила учить меня танцам. Я звала его «дада-мошай», старик и в самом деле очень любил меня. «Дада-мошай,—плача, просила я его,— спаси меня, я больше не могу так жить». Он был бедняк и долго не мог решиться. «Тех денег, которые у меня есть,— сказала я ему,— нам хватит надолго. Потом будь что будет, но сейчас давай убежим». В каких только местах мы не побывали—в Аллахабаде, Лакнау, Дели, Агре, Джайпуре, Матхуре—и наконец нашли себе пристанище в Патне. Половину своих денег я отдала в рост, а на Другую открыла на паях лавку галантерейных товаров и
лавку тканей. Купила дом, разыскала и взяла к себе Бонку, устроила его в школу. Да ты сам видел, чем я все это время занималась.
Немного помолчав, я сказал:
— Если бы на твоем месте был кто-то другой, я решил бы, что все это выдумка.
— По-твоему, я не могу солгать?
-— Наверное, можешь, но я верю, что сейчас ты сказала мне правду.
— Почему?
— Потому что ты боишься, как бы твоя ложь и обман не разгневали какого-нибудь бога. Что, если он пошлет мне несчастье, чтобы покарать тебя?
— Как ты узнаешь мои мысли? Я знаю твои потому, что думаю о тебе дни и ночи, но ведь с тобой это не так.
— А если бы было так, ты стала бы счастливей? Раджлакшми покачала головой.
— Нет, не стала бы, я твоя рабыня и хочу, чтобы ты думал обо мне не больше, чем падишах думает о рабыне.
— Такие представления существовали тысячу лет назад. Ты человек старых взглядов.
— Если бы я могла стать такой! Если можно было бы вечно такой и остаться!
Она посмотрела на меня долгим взглядом.
— Ты думаешь, я не видела нынешних женщин? Я знаю их превосходно. А вот тебе они известны только понаслышке. Хотела бы я посмотреть, что с тобой станет, сменяй ты меня на любую из них. Ты посмеивался надо мной, что я униженно билась лбом об землю, а тут тебе самому пришлось бы пропахать носом по земле не меньше десяти локтей!
— Поскольку доказать этого нельзя, не будем ссориться. И все же я должен сказать, что ты очень уж к ним несправедлива.
— Если и несправедлива, то не очень. О гошай, я много ездила и многое видела. То, что остается скрытым для вас, не ускользнет от нашего взгляда.
— Но ты смотрела на мир сквозь очки с цветными стеклами и видела все в ложном свете. Так что никакая зоркость глаз тут не поможет.
— Что я могу сказать? — с улыбкой ответила Раджлакшми.— Я связана по рукам и ногам, а не то бы так проучила тебя, что ты не забыл бы урока до конца своих дней. Но довольно об этом. Что бы там ни было, я стану твоей рабыней из прежних времен, и служение тебе будет моим единственным делом. Я не позволю тебе
отвлекаться на заботы обо мне. У тебя в жизни немало дел — теперь тебе придется за них взяться. Ты и так уже потерял из-за меня, несчастной, много времени, и не только времени. Я больше этого не допущу.
— Потому-то я и хочу как можно скорее вернуться на свою прежнюю службу.
— Нет, служить я тебе не позволю.
— Но ведь торговать в галантерейной лавке я тоже не смогу.
— Почему?
— Во-первых, потому, что цены на товары не держатся у меня в голове. Во-вторых, получать деньги, быстро считать их и давать сдачу для меня еще труднее. Лавка прогорит в два счета, хорошо еще, если меня не побьют покупатели.
— Тогда возьми на себя магазин тканей.
— Лучше уж открой распродажу живых тигров и медведей—это для меня будет легче.
Раджлакшми расхохоталась:
— Я столько времени молилась богу, а он дал мне в конце концов ни на что не способного человека, которого нельзя использовать ни в каком деле.
— Значит, плохо молилась. Но еще не все потеряно, может быть, тебе еще встретится деловой человек. Этакий упитанный, крепко сбитый здоровяк, такого никто не сможет ни провести, ни обмануть, на такого можно положиться в любом деле, ему можно спокойно доверить деньги, его не потеряешь в толпе. Такого приятно одевать и радостно кормить, он умеет говорить одно только «да»...
Раджлакшми молча смотрела на меня, и вдруг по всему ее телу прошла дрожь.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Отчего ты вздрогнула?
— Если бы ты хоть чуть был похож на портрет, так живо нарисованный тобой, я бы, наверное, умерла от страха.
— Но что ты станешь делать с бесполезным человеком вроде меня?
— Видно, такова моя судьба! Мне остается только проклясть бога да гореть вечным огнем. Другой мне в этой жизни не встретился.
—- А почему бы тебе ее отослать меня в Мурарипур-ский монастырь?
— Но какая им польза от тебя?
— Я буду рвать для них цветы. Проживу, сколько предопределено, получая свой прошад, а потом они похоронят меня под деревом бокул. Вечерами маленькая
Падма станет зажигать на дереве светильник, а случится, и забудет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Она усмехнулась.
— Но мне довольно и твоего «как жаль», если ты и
вправду почувствовал сожаление. Только в тот день, когда я на самом деле умру, поплачь хоть немного. Сколько новобрачных обменивались гирляндами; мир благословен их любовью, но никто на свете никого не любил так, как твоя недостойная Раджлакшми любила своего юного жениха. Шепни мне об этом на ухо — я и мертвая услышу.
— Что же ты плачешь?
— Думаешь, всемогущий не видел тех мучений, которым родственники подвергали беззащитного ребенка? — продолжала она, вытерев слезы.—Думаешь, всемогущий не вынесет справедливого решения, так и будет пребывать с закрытыми глазами?
— По моему мнению, ему не следовало бы так поступать. Но ты лучше разбираешься в его делах, он не советуется с нечестивцами вроде меня.
— Тебе бы только шутить,—улыбнулась Раджлакшми, но тут же стала серьезной:—Люди говорят, что жене и мужу нельзя иметь разную веру, а ведь мы с тобой в этом отношении как змея и мангуста. Как же мы с тобой уживаемся?
— Как змея с мангустой. Только в наше время убивать запрещено, поэтому тот, кто боится, что вера его может пострадать, всего лишь безжалостно гонит другого прочь.
— А что потом? Я засмеялся:
— Потом он сам возвращается, весь в слезах. Униженно бьется лбом об землю и говорит: «Я получил хороший урок, никогда в жизни больше не совершу такой ошибки, пропади пропадом мои молитвы, мой гуру и священнослужители, прости меня!»
Раджлакшми расхохоталась:
— Ну и как, он получает прощение?
— Конечно, получает. Но мы отвлеклись.
— Я продолжаю.— Некоторое время она, не мигая, смотрела на меня. Потом заговорила: — Мать уехала в деревню. Один старый учитель, бенгалец, стал учить меня пению и музыке. Раньше он был саньяси, но потом снова вернулся в мир. Его жена-мусульманка приходила учить меня танцам. Я звала его «дада-мошай», старик и в самом деле очень любил меня. «Дада-мошай,—плача, просила я его,— спаси меня, я больше не могу так жить». Он был бедняк и долго не мог решиться. «Тех денег, которые у меня есть,— сказала я ему,— нам хватит надолго. Потом будь что будет, но сейчас давай убежим». В каких только местах мы не побывали—в Аллахабаде, Лакнау, Дели, Агре, Джайпуре, Матхуре—и наконец нашли себе пристанище в Патне. Половину своих денег я отдала в рост, а на Другую открыла на паях лавку галантерейных товаров и
лавку тканей. Купила дом, разыскала и взяла к себе Бонку, устроила его в школу. Да ты сам видел, чем я все это время занималась.
Немного помолчав, я сказал:
— Если бы на твоем месте был кто-то другой, я решил бы, что все это выдумка.
— По-твоему, я не могу солгать?
-— Наверное, можешь, но я верю, что сейчас ты сказала мне правду.
— Почему?
— Потому что ты боишься, как бы твоя ложь и обман не разгневали какого-нибудь бога. Что, если он пошлет мне несчастье, чтобы покарать тебя?
— Как ты узнаешь мои мысли? Я знаю твои потому, что думаю о тебе дни и ночи, но ведь с тобой это не так.
— А если бы было так, ты стала бы счастливей? Раджлакшми покачала головой.
— Нет, не стала бы, я твоя рабыня и хочу, чтобы ты думал обо мне не больше, чем падишах думает о рабыне.
— Такие представления существовали тысячу лет назад. Ты человек старых взглядов.
— Если бы я могла стать такой! Если можно было бы вечно такой и остаться!
Она посмотрела на меня долгим взглядом.
— Ты думаешь, я не видела нынешних женщин? Я знаю их превосходно. А вот тебе они известны только понаслышке. Хотела бы я посмотреть, что с тобой станет, сменяй ты меня на любую из них. Ты посмеивался надо мной, что я униженно билась лбом об землю, а тут тебе самому пришлось бы пропахать носом по земле не меньше десяти локтей!
— Поскольку доказать этого нельзя, не будем ссориться. И все же я должен сказать, что ты очень уж к ним несправедлива.
— Если и несправедлива, то не очень. О гошай, я много ездила и многое видела. То, что остается скрытым для вас, не ускользнет от нашего взгляда.
— Но ты смотрела на мир сквозь очки с цветными стеклами и видела все в ложном свете. Так что никакая зоркость глаз тут не поможет.
— Что я могу сказать? — с улыбкой ответила Раджлакшми.— Я связана по рукам и ногам, а не то бы так проучила тебя, что ты не забыл бы урока до конца своих дней. Но довольно об этом. Что бы там ни было, я стану твоей рабыней из прежних времен, и служение тебе будет моим единственным делом. Я не позволю тебе
отвлекаться на заботы обо мне. У тебя в жизни немало дел — теперь тебе придется за них взяться. Ты и так уже потерял из-за меня, несчастной, много времени, и не только времени. Я больше этого не допущу.
— Потому-то я и хочу как можно скорее вернуться на свою прежнюю службу.
— Нет, служить я тебе не позволю.
— Но ведь торговать в галантерейной лавке я тоже не смогу.
— Почему?
— Во-первых, потому, что цены на товары не держатся у меня в голове. Во-вторых, получать деньги, быстро считать их и давать сдачу для меня еще труднее. Лавка прогорит в два счета, хорошо еще, если меня не побьют покупатели.
— Тогда возьми на себя магазин тканей.
— Лучше уж открой распродажу живых тигров и медведей—это для меня будет легче.
Раджлакшми расхохоталась:
— Я столько времени молилась богу, а он дал мне в конце концов ни на что не способного человека, которого нельзя использовать ни в каком деле.
— Значит, плохо молилась. Но еще не все потеряно, может быть, тебе еще встретится деловой человек. Этакий упитанный, крепко сбитый здоровяк, такого никто не сможет ни провести, ни обмануть, на такого можно положиться в любом деле, ему можно спокойно доверить деньги, его не потеряешь в толпе. Такого приятно одевать и радостно кормить, он умеет говорить одно только «да»...
Раджлакшми молча смотрела на меня, и вдруг по всему ее телу прошла дрожь.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Отчего ты вздрогнула?
— Если бы ты хоть чуть был похож на портрет, так живо нарисованный тобой, я бы, наверное, умерла от страха.
— Но что ты станешь делать с бесполезным человеком вроде меня?
— Видно, такова моя судьба! Мне остается только проклясть бога да гореть вечным огнем. Другой мне в этой жизни не встретился.
—- А почему бы тебе ее отослать меня в Мурарипур-ский монастырь?
— Но какая им польза от тебя?
— Я буду рвать для них цветы. Проживу, сколько предопределено, получая свой прошад, а потом они похоронят меня под деревом бокул. Вечерами маленькая
Падма станет зажигать на дереве светильник, а случится, и забудет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159