Меня считали слабым и нездоровым, и тем не менее я ничем не был болен, ел, пил и спал как обычно. Время от времени Анондо пытался встряхнуть меня, призывая на помощь медицину, но Раджлакшми останавливала его и говорила с ласковой укоризной:
— Не надо заставлять его, мы же сами будем страдать, если с ним что-нибудь случится.
— Я вас предостерегаю, диди,— отвечал Анондо,— то, что вы делаете, не только не уменьшит ваших страданий, а усугубит их!
— Это я знаю, Анондо,—покорно соглашалась Раджлакшми,— видно, такова моя участь.
После чего спор тотчас же прекращался.
Шло время. Я читал, записывал в тетрадь воспоминания о прошедших днях, а иногда бродил по пустынным полям. Я отчетливо осознавал лишь одно — служить мне теперь не хотелось, я не испытывал никакого желания суетиться и пробиваться наверх, расталкивая других. С меня хватало того, что доставалось без особых усилий. Деньги, имущество, почет не имели в моих глазах никакого значения, все это было суетой сует. Иногда, глядя на других, я сбрасывал с себя апатию и пытался заняться делом, но вскоре безразличие снова овладевало мной. Я устало закрывал глаза, и никакая сила не могла растолкать меня. Только одно способно было взволновать меня—воспоминание о тех десяти днях, что я провел в Мурарипуре. Мне так и слышался ласковый голос Комол-лоты: «Новый гошай, сделай, пожалуйста, это! Что же ты натворил! Все испортил. Ну да я сама виновата: не надо было просить тебя—иди вымойся... Куда делась эта непоседа Падма—надо вскипятить воду, тебе, гошай, пора пить чай».
Тогда она сама вымыла чашки, опасаясь, как бы я их не разбил. Теперь они им не нужны, но, как знать, может быть, она хранит их где-нибудь в надежде, что они еще понадобятся.
Я знал, что она мечтает о бегстве. И хотя причины его были мне неизвестны, у меня не было сомнений, что срок ее пребывания в Мурарипурском монастыре тает с каждым днем. В любой час могло прийти известие, что ее уже там нет. Я представил себе, как она будет скитаться по дорогам без крова и средств к существованию, живя подаянием, и на глаза у меня навернулись слезы. В надежде найти утешение мои тревожные мысли устремлялись к Раджлакшми. Она неустанно трудилась, была поглощена заботами о всеобщем благе, добро щедрым потоком струилось из ее рук. На ее просветленном лице лежала мягкая печать покоя и умиротворения. Сердце ее было вместилищем сострадания и доброты, и я не знаю, с чем можно было бы сравнить то чувство, которое она вызывала у меня величием своей беззаветной любви.
Было время, когда она не сумела воспротивиться влиянию искушенной в знаниях Шунонды и той удалось смутить ее душу, но, горько раскаявшись, Раджлакшми вновь обрела себя. Она и теперь часто шептала мне на ухо:
— Ты — это совсем не мало, ты — это очень много. Скажи, кто мог знать, что не успею я и глазом моргнуть, как все, что было у меня, уйдет вслед за тобой? Теперь мне даже страшно вспомнить те дни! Слезы не высыхали на моих глазах.
Я ничего не мог ей ответить.
Раджлакшми больше не находила во мне недостатков. Среди всех своих бесчисленных забот она то и дело прибегала, чтобы взглянуть на меня. Как-то раз она вдруг появилась и села рядом.
— Ты бы вздремнул немного,— сказала она, отложив в сторону книгу, которую я читал.— Поспи, а я буду гладить тебя по голове. Если так много читать, глаза заболят!
— Мне нужно кое-что спросить у вас,— послышался снаружи голос Анондо.— Могу ли я войти?
— Можешь,— ответила Раджлакшми.— Разве тебе куда-нибудь запрещено входить?
Войдя, Анондо удивленно спросил:
— Диди, вы, кажется, убаюкиваете его в столь неподходящий час?
— А тебе жалко? — улыбнулась Раджлакшми.—Даже ты не сможешь пасти своих агнцев в начальной школе, если не выспишься.
— Он совсем обленится.
— А иначе я сама обленюсь. Я не смогу работать, если мне не о ком будет заботиться.
— Вы оба в конце концов сойдете с ума..
Устройство школы настолько поглотило Анондо, что ему некогда было вздохнуть. Раджлакшми совсем сбилась с ног, хлопоча о покупке всего необходимого. С большим опозданием пришло полное отчаяния письмо Нобина, пересланное из Калькутты и испещренное множеством штемпелей разных почтовых контор. Гохор был при смерти. Одна только надежда повидаться со мной удерживала его на этом свете. Ужасное известие просто убило меня. Я не знал, когда Гохор вернулся от своей племянницы, не знал я и о его тяжелой болезни, да, по правде говоря, и не прилагал особых усилий, чтобы навести о нем справки. И вот пришла эта весть. Письмо было отправлено дней шесть назад — жив ли он теперь? Ни здесь, ни там не было телеграфа, и узнать что-нибудь было невозможно. Прочитав письмо, Раджлакшми закрыла лицо руками.
— Ты должен ехать. -Да.
— Я поеду с тобой.
— Разве можно? У них такое горе.
Раджлакшми и сама поняла неуместность своего предложения. О Мурарипурском монастыре она не обмолвилась и словом.
— Ротон со вчерашнего дня лежит в жару. Кто с тобой поедет? Может быть, попросить Анондо?
— Нет, Анондо не пристало носить мой багаж.
— Тогда пусть едет Кишон.
— Пусть, хотя в этом и нет необходимости.
— Обещай, что будешь писать каждый день.
— Если будет время.
— Нет, так я не согласна. Запомни: в тот день, когда я не получу письма, я отправлюсь туда сама. Можешь сердиться сколько угодно.
Волей-неволей мне пришлось обещать, что я буду писать каждый день. Я сейчас же стал собираться в дорогу. В лице у Раджлакшми не было ни кровинки. Вытерев слезы, она дала мне последнее напутствие:
— Обещай, что будешь беречь себя.
— Хорошо, хорошо.
— Обещай, что не задержишься ни одного лишнего Дня.
— Обещаю.
И вот наконец повозка, запряженная волами, двинулась на станцию.
Стоял месяц ашарх. Было уже за полдень, когда я подошел к парадной двери дома Гохора. На мой голос вышел Нобин и, как подкошенный, рухнул к моим ногам. Случилось то, чего я боялся. Услышав громкие рыдания этого рослого и сильного мужчины, я понял, как глубока, безгранична и искренна была его скорбь.
У Гохора не было ни матери, ни сестры, ни жены, ни невесты, в тот день некому было украсить этого одинокого человека венком слез, но, я думаю, ему не пришлось покинуть этот мир неприбранным, в рубище нищего — Нобин сам снарядил его в последний путь.
Когда Нобин наконец поднялся, я спросил его:
— Когда умер Гохор?
— Позавчера. Вчера утром мы предали его земле.
— Где его могила?
— На берегу реки, в манговой роще. Он сам просил похоронить его там. Он вернулся от племянницы больным, слег, да так и не поднялся.
— Его лечили?
— Сделали все, что можно, но ничто не помогало. Бабу чувствовал, что умирает.
— Старший гошай из монастыря навещал его?
— Время от времени. Из Нободипа приехал его гуру, и он не мог приходить каждый день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159