— Ротон будет сердиться, если чай пропадет. Он не переносит, когда что-нибудь делается впустую. Ведь правда, Ротон?
— Может быть, вам это трудно перенести,—сразу нашелся Ротон,— а я ради бабу готов на все.— И он вышел с чашкой в руке.
Обычно Ротон обращался к Раджлакшми на «ты», но, когда сердился, переходил на «вы».
— А Ротон и в самом деле любит тебя,— заметила Раджлакшми.
— Мне тоже так кажется,— согласился я.
— Когда ты уехал из Бенареса, он поругался со мной и решил уходить. Я разозлилась и упрекнула его: «Я так много для тебя сделала, Ротон, и вот что я получаю взамен».— «Ма,— ответил он,—Ротона нельзя упрекнуть в неблагодарности. Я тоже поеду в Бирму и заплачу свой долг, служа господину». И только повинившись перед ним, я сумела его умиротворить. А потом пришло твое приглашение на свадьбу,— немного помолчав, продолжала Раджлакшми.
— Это неправда! — воскликнул я.—Я только хотел знать твое мнение...
Она не дала мне договорить:
— Да-да, конечно. Но если бы я написала тебе со зла: «Женись!» — ты бы женился!
— Нет.
— Так я тебе и поверю. Вы на все способны.
— Не все и не на все.
— Не знаю, догадывался ли тогда о чем-нибудь Ротон, только я не раз замечала слезы у него на глазах, когда он поглядывал на меня. Потом я попросила его отправить письмо, но он сказал: «Ма, у меня не хватит духу опустить письмо в почтовый ящик, лучше я отвезу его сам».— «Зачем зря тратить деньги, отец?» — возразила я. Вытерев глаза, он ответил: «Не знаю, что произошло, но, когда я гляжу на тебя, мне кажется, что Падма подмыла берег и все деревья, кусты и дома вот-вот обрушатся в воду. Благодаря тебе я ни в чем не нуждаюсь и не возьму денег на дорогу, даже если ты их предложишь, но, если так угодно богу, пошли небольшой подарок преданной тебе служанке, которая живет в моей деревенской хижине,— она будет счастлива».
— Ну и хитрец же этот брадобрей! — воскликнул я. Раджлакшми только усмехнулась:
— Вставай же, не заставляй себя ждать!
Когда мы принялись за еду, был уже полдень. Я спросил:
— Почему вчера ты была в простом домашнем сари, а сегодня надела такое роскошное?
— Догадайся сам почему.
— Не могу.
— Еще как можешь. Ты хотя бы узнаешь его?
— Узнаю. Я сам прислал тебе его из Бирмы.
— Вот тогда-то я и решила, что надену его только в самый радостный день моей жизни.
— И поэтому надела сегодня?
— Да, поэтому надела сегодня. Я рассмеялся:
— Но ведь день уже почти прошел, теперь его можно снять.
Раджлакшми не ответила.
— Я слышал, ты собираешься ехать в Калигхат?
— Сейчас? — удивилась Раджлакшми.— Нет, об этом не может быть и речи. Сначала накормлю тебя, а уж тогда буду вольна собой распоряжаться.
— Нет,— возразил я,— и тогда не будешь вольна в своих поступках. Ты ведь опять взяла какой-то обет. Ротон жаловался, что ты почти перестала есть, вчера вечером, правда, поела немного, но сегодня снова начала поститься. Знаешь, что я решил? С нынешнего дня я буду держать тебя в строгости, и ты не сможешь делать, что тебе вздумается.
— О, тогда я спасена, мой господин,— улыбнулась Раджлакшми.— Никаких забот, только есть, пить да спать.
— Поэтому в Калигхат ты сегодня не поедешь,— повторил я.
— Припадаю к твоим стопам,— сложив руки, взмолилась Раджлакшми,— подари мне только один сегодняшний день, а потом я буду просить у тебя не больше, чем рабыни могли просить у навабов и падишахов.
— Откуда вдруг это показное смирение?
— Оно вовсе не показное. Я не ценила тебя, и моя дерзость день ото дня росла. А сейчас у меня уже нет права быть своевольной, я потеряла его по собственной вине.
На глаза у нее набежали слезы.
— Отпусти меня, я помолюсь матери Дурге и вернусь.
— Ну хорошо, поезжай завтра. Ты сама говорила, что, оберегая мой сон, ты всю ночь не сомкнула глаз. Тебе нужно отдохнуть.
— Я совсем не устала. Когда ты болел, я не спала ночами, но заботы о тебе мне были не в тягость. Усталость проходит, как будто ее и не бывало. А я уже столько дней не молилась, все никак не могла собраться с мыслями. Не удерживай меня, милый, разреши уехать сегодня.
— Тогда поедем вместе.
Глаза Раджлакшми засияли от восторга.
— Поедем!—воскликнула она.— Но ты не станешь там богохульствовать?
— Поклясться не могу, лучше уж я подожду тебя у дверей храма. А ты попросишь у Дурги милости и для меня.
— А какой милости ты желаешь?
Положив в рот горсточку рисаэ я задумался, но так и не смог придумать ни одного желания. Признавшись в этом, я спросил, чего бы она мне пожелала.
— Я пожелала бы тебе долгой жизни и здоровья, а еще пожелала бы, чтобы с этого дня ты стал строг со мной и больше не портил своей мягкостью. Ты ведь сам чуть не погубил меня.
— Лакшми, в тебе говорит обида.
— На то есть причина. Разве я когда-нибудь смогу забыть твое письмо?
Я молчал, опустив голову.
Коснувшись рукой моего подбородка, она заставила меня поднять голову и сказала:
— Нет. Ты не сможешь быть суровым, строгость не в твоем характере. С нынешнего дня эту ношу мне придется взять на себя, никакое послабление здесь недопустимо.
— Что ты имеешь в виду? Еще более строгий пост?
— Пост для меня не наказание, от него моя гордыня только растет. Я должна избрать другой путь.
— Какой же?
— Сама еще не знаю.
— Ну хорошо, а вдруг я все-таки смогу быть суровым?
— Очень может быть.
— Но ты же лукавишь. Раджлакшми с улыбкой кивнула головой.
— Конечно. Но ведь в этом мое несчастье, гошай. А твоя Комоллота удачно придумала так называть тебя. Привычные обращения надоели, теперь и я буду звать тебя «новый гошай-джи», можно?
— Пожалуйста.
— А ты можешь оговориться и назвать меня как-нибудь Комоллотой. Мне и от этого станет легче. Согласен?
— Ах, Лакшми, Лакшми,— улыбнулся я,—тебя и могила не исправит. Ну какая ты рабыня падишахских времен. Да тебя давно бы уже отдали в руки палачей.
— Я сама себя отдала в руки палача,— рассмеялась Раджлакшми.
— Ты так своевольна, что никакой палач с тобой не справится.
Раджлакшми хотела что-то возразить, но вдруг вскочила с места.
— Что такое!—воскликнула она.—Ты уже все съел! А где молоко? Погоди, я сейчас принесу.
С этими словами она выбежала из комнаты.
— Еще одна Комоллота! — вздохнул я.
Минуты через две она вернулась, поставила передо мной кувшин молока и принялась обмахивать меня опахалом.
— В какой-то миг мне показалось, будто я что-то сделала не так, в чем-то грешна. Мне не сиделось в Гонгамати, и, вернувшись в Бенарес, я вызвала к себе гуру, обрезала волосы, сняла все украшения и предалась покаянию. Больше, я думала, беспокоиться не о чем: вот она предо мной, золотая лестница в рай. Ты был единственным препятствием, и я от тебя избавилась. Но с того дня слезы мои не просыхали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Может быть, вам это трудно перенести,—сразу нашелся Ротон,— а я ради бабу готов на все.— И он вышел с чашкой в руке.
Обычно Ротон обращался к Раджлакшми на «ты», но, когда сердился, переходил на «вы».
— А Ротон и в самом деле любит тебя,— заметила Раджлакшми.
— Мне тоже так кажется,— согласился я.
— Когда ты уехал из Бенареса, он поругался со мной и решил уходить. Я разозлилась и упрекнула его: «Я так много для тебя сделала, Ротон, и вот что я получаю взамен».— «Ма,— ответил он,—Ротона нельзя упрекнуть в неблагодарности. Я тоже поеду в Бирму и заплачу свой долг, служа господину». И только повинившись перед ним, я сумела его умиротворить. А потом пришло твое приглашение на свадьбу,— немного помолчав, продолжала Раджлакшми.
— Это неправда! — воскликнул я.—Я только хотел знать твое мнение...
Она не дала мне договорить:
— Да-да, конечно. Но если бы я написала тебе со зла: «Женись!» — ты бы женился!
— Нет.
— Так я тебе и поверю. Вы на все способны.
— Не все и не на все.
— Не знаю, догадывался ли тогда о чем-нибудь Ротон, только я не раз замечала слезы у него на глазах, когда он поглядывал на меня. Потом я попросила его отправить письмо, но он сказал: «Ма, у меня не хватит духу опустить письмо в почтовый ящик, лучше я отвезу его сам».— «Зачем зря тратить деньги, отец?» — возразила я. Вытерев глаза, он ответил: «Не знаю, что произошло, но, когда я гляжу на тебя, мне кажется, что Падма подмыла берег и все деревья, кусты и дома вот-вот обрушатся в воду. Благодаря тебе я ни в чем не нуждаюсь и не возьму денег на дорогу, даже если ты их предложишь, но, если так угодно богу, пошли небольшой подарок преданной тебе служанке, которая живет в моей деревенской хижине,— она будет счастлива».
— Ну и хитрец же этот брадобрей! — воскликнул я. Раджлакшми только усмехнулась:
— Вставай же, не заставляй себя ждать!
Когда мы принялись за еду, был уже полдень. Я спросил:
— Почему вчера ты была в простом домашнем сари, а сегодня надела такое роскошное?
— Догадайся сам почему.
— Не могу.
— Еще как можешь. Ты хотя бы узнаешь его?
— Узнаю. Я сам прислал тебе его из Бирмы.
— Вот тогда-то я и решила, что надену его только в самый радостный день моей жизни.
— И поэтому надела сегодня?
— Да, поэтому надела сегодня. Я рассмеялся:
— Но ведь день уже почти прошел, теперь его можно снять.
Раджлакшми не ответила.
— Я слышал, ты собираешься ехать в Калигхат?
— Сейчас? — удивилась Раджлакшми.— Нет, об этом не может быть и речи. Сначала накормлю тебя, а уж тогда буду вольна собой распоряжаться.
— Нет,— возразил я,— и тогда не будешь вольна в своих поступках. Ты ведь опять взяла какой-то обет. Ротон жаловался, что ты почти перестала есть, вчера вечером, правда, поела немного, но сегодня снова начала поститься. Знаешь, что я решил? С нынешнего дня я буду держать тебя в строгости, и ты не сможешь делать, что тебе вздумается.
— О, тогда я спасена, мой господин,— улыбнулась Раджлакшми.— Никаких забот, только есть, пить да спать.
— Поэтому в Калигхат ты сегодня не поедешь,— повторил я.
— Припадаю к твоим стопам,— сложив руки, взмолилась Раджлакшми,— подари мне только один сегодняшний день, а потом я буду просить у тебя не больше, чем рабыни могли просить у навабов и падишахов.
— Откуда вдруг это показное смирение?
— Оно вовсе не показное. Я не ценила тебя, и моя дерзость день ото дня росла. А сейчас у меня уже нет права быть своевольной, я потеряла его по собственной вине.
На глаза у нее набежали слезы.
— Отпусти меня, я помолюсь матери Дурге и вернусь.
— Ну хорошо, поезжай завтра. Ты сама говорила, что, оберегая мой сон, ты всю ночь не сомкнула глаз. Тебе нужно отдохнуть.
— Я совсем не устала. Когда ты болел, я не спала ночами, но заботы о тебе мне были не в тягость. Усталость проходит, как будто ее и не бывало. А я уже столько дней не молилась, все никак не могла собраться с мыслями. Не удерживай меня, милый, разреши уехать сегодня.
— Тогда поедем вместе.
Глаза Раджлакшми засияли от восторга.
— Поедем!—воскликнула она.— Но ты не станешь там богохульствовать?
— Поклясться не могу, лучше уж я подожду тебя у дверей храма. А ты попросишь у Дурги милости и для меня.
— А какой милости ты желаешь?
Положив в рот горсточку рисаэ я задумался, но так и не смог придумать ни одного желания. Признавшись в этом, я спросил, чего бы она мне пожелала.
— Я пожелала бы тебе долгой жизни и здоровья, а еще пожелала бы, чтобы с этого дня ты стал строг со мной и больше не портил своей мягкостью. Ты ведь сам чуть не погубил меня.
— Лакшми, в тебе говорит обида.
— На то есть причина. Разве я когда-нибудь смогу забыть твое письмо?
Я молчал, опустив голову.
Коснувшись рукой моего подбородка, она заставила меня поднять голову и сказала:
— Нет. Ты не сможешь быть суровым, строгость не в твоем характере. С нынешнего дня эту ношу мне придется взять на себя, никакое послабление здесь недопустимо.
— Что ты имеешь в виду? Еще более строгий пост?
— Пост для меня не наказание, от него моя гордыня только растет. Я должна избрать другой путь.
— Какой же?
— Сама еще не знаю.
— Ну хорошо, а вдруг я все-таки смогу быть суровым?
— Очень может быть.
— Но ты же лукавишь. Раджлакшми с улыбкой кивнула головой.
— Конечно. Но ведь в этом мое несчастье, гошай. А твоя Комоллота удачно придумала так называть тебя. Привычные обращения надоели, теперь и я буду звать тебя «новый гошай-джи», можно?
— Пожалуйста.
— А ты можешь оговориться и назвать меня как-нибудь Комоллотой. Мне и от этого станет легче. Согласен?
— Ах, Лакшми, Лакшми,— улыбнулся я,—тебя и могила не исправит. Ну какая ты рабыня падишахских времен. Да тебя давно бы уже отдали в руки палачей.
— Я сама себя отдала в руки палача,— рассмеялась Раджлакшми.
— Ты так своевольна, что никакой палач с тобой не справится.
Раджлакшми хотела что-то возразить, но вдруг вскочила с места.
— Что такое!—воскликнула она.—Ты уже все съел! А где молоко? Погоди, я сейчас принесу.
С этими словами она выбежала из комнаты.
— Еще одна Комоллота! — вздохнул я.
Минуты через две она вернулась, поставила передо мной кувшин молока и принялась обмахивать меня опахалом.
— В какой-то миг мне показалось, будто я что-то сделала не так, в чем-то грешна. Мне не сиделось в Гонгамати, и, вернувшись в Бенарес, я вызвала к себе гуру, обрезала волосы, сняла все украшения и предалась покаянию. Больше, я думала, беспокоиться не о чем: вот она предо мной, золотая лестница в рай. Ты был единственным препятствием, и я от тебя избавилась. Но с того дня слезы мои не просыхали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159