Теперь одно это имя повергало ее в стыд и смятение.
Исчезла ее прежняя неистовая жажда развлечений, вся она как-то притихла и успокоилась. Желания настолько глубоко притаились в ее душе, что внешне вообще никак не проявлялись. Казалось, будто они исчезли. Но вот небольшое дорожное происшествие вновь напомнило мне о ее неудовлетворенном чувстве материнства, постоянно терзавшем душу этой еще молодой, цветущей женщины. Оно, как демон Кумбхакарна, очнувшийся ото сна, беспрестанно требовало себе пищи. Чем она могла насытить его? То, что разрешалось бы так просто и естественно, имей она своих детей, теперь превращалось в проблему.
Я вспомнил, какое впечатление она произвела на меня в Патне, когда предстала предо мной в образе матери, и с болью в сердце подумал о том, как нелегко ей подавлять в себе материнские чувства и порывы. Ее не могла больше удовлетворять игра в дочки-матери с чужими детьми — одного Бонку ей стало недостаточно для того, чтобы утолить иссушающую жажду своего сердца. Теперь ее трогали и волновали все дети, где бы они ни находились, со всеми их радостями и горестями.
В Бордомане наш спутник сошел. Раджлакшми долго сидела молча.
— О ком ты страдаешь? —не выдержал я наконец.— Тебе жаль Шоролу или ее мать?
Раджлакшми пытливо глянула на меня.
— Значит, ты слышал наш разговор?
— Разумеется,— ответил я, пожав плечами.— Если человек не говорит сам, ему приходится слушать, что говорят другие. На такое наказание бог обрек всех немногословных людей. Но я все-таки хотел бы узнать, о ком ты переживаешь?
— Не все ли тебе равно? Какое тебе дело до моих чувств? — вызывающе спросила она.
— О, самое прямое,— заверил я ее.— Меня тревожит, как бы не случилось чего-нибудь мне во вред. Можешь сколько угодно лить слезы из-за Шоролы или ее матери, я не возражаю. Но мне не понравится, если ты станешь печалиться из-за ее отца.
Раджлакшми фыркнула и отвернулась к окну.
Я надеялся, моя шутка отвлечет ее и развеселит, но этого не произошло. Она по-прежнему сидела молча, только смотрела теперь в другое окно.
Некоторое время я тоже безмолвствовал, хотя меня так и подмывало заговорить. Наконец я решился нарушить молчание.
— Неплохо было бы купить в Бордомане что-нибудь поесть,— сказал я.
Она ничего не ответила. Я продолжал:
— Тебя очень трогают несчастья чужих людей, но совсем, видно, не беспокоят мучения ближних. Откуда в тебе этот европейский дух?
— По-моему, он тебе всегда нравился,—медленно проговорила она.
— О да, люди, побывавшие в Европе, вполне заслуживают моего уважения,— согласился я.
— Отчего бы это? Чем они покорили тебя? Что сделали?
— Пока что ничего,— парировал я ее скрытый намек,— но боюсь, как бы они действительно что-нибудь мне не устроили. Вот я и чту их заранее.
— Нет, все-таки ты не прав,— проговорила она, подумав.— Надо быть признательным, если теперь они хоть что-то сделают для вас за ваше внимание к ним! Вы ведь отовсюду изгнали их — из касты, из общества, из круга друзей,
— О,— подхватил я,— мы были бы еще больше благодарны им, если бы их энтузиазма хватило хотя бы на то, чтобы стать настоящими христианами. А так они один вред приносят: те, кто считают себя брахмосамаджиста-ми, разрушают свою общину, а те, кто мнит себя индусами,— свою. Им прежде самим нужно определиться, выяснить, кто есть кто, а уже потом заботиться о других. Тогда и им самим будет польза, и, может быть, тем, о ком они так пекутся.
— Нет, все-таки я не согласна с тобой,—заметила она.
— Ну, это еще не беда,— ответил я.— Важнее другое: почему ты не согласна. Что же ты молчишь?
— Я могу ответить тебе, но сначала тебе лучше поесть, а потом мы все выясним.
— Ну понятно! Ты хочешь купить на какой-нибудь станции первое, что попадется, и скормить мне. Предупреждаю: тебе это не удастся.
Она внимательно посмотрела на меня и снова чуть заметно улыбнулась.
— Ты действительно считаешь, что я могу так поступить ? — поинтересовалась она.
— Неужели мне даже это возбраняется? — возмутился я.
— Да уж! — проговорила она и опять повернулась к окну.
На следующей станции Раджлакшми позвала Ротона, а когда он пришел и принес завтрак, велела ему приготовить мне трубку. Она сама собрала мне поесть — разложила еду на подносе и поставила его передо мной. Я видел, она и теперь захватила с собой мои самые любимые кушанья.
Ротон постелил мне на полке постель. Наевшись, я собрался блаженно закрыть глаза и покурить, но вдруг услышал, как Раджлакшми приказала Ротону:
— Убери поднос. Поешь сам, а остатками угости соседей в вагоне.
Я глянул на Ротона и увидел, что тот мнется в нерешительности. Удивленный, я спросил Раджлакшми:
— А отчего ты сама не ешь?
— Мне не хочется,— ответила она.— Скорее, Ротон, поезд сейчас тронется.
Ротон продолжал смущенно топтаться на месте.
— Это я виноват во всем, бабу,— объяснил он мне.— Недосмотрел, а кули:мусульманин возьми и дотронься до наших продуктов. Как я просил тогда ма кугшть что-нибудь из еды на станции, но она не разрешила.
Он жалобно посмотрел на меня в надежде, что я поддержу его.
Но, прежде чем я успел сказать что-нибудь, Раджлакшми опять заторопила его:
— Пойдешь ты наконец или все будешь разглагольствовать?
Ротон молча взял поднос с остатками моей трапезы, повернулся и ушел. Поезд тронулся. Раджлакшми села возле меня и принялась рассеянно теребить мои волосы.
— Видишь ли...— начала она.
— Я не хочу ничего видеть,— перебил я ее.— Теперь...
— Тебе не придется читать мне наставлений,— остановила она меня.— Я заранее знаю, что ты хочешь сказать. Но, право же, дело не в этом. Я вовсе не презираю мусульман и отнюдь не считаю, что их прикосновение оскверняет еду. Тогда я не дала бы ее тебе.
— Почему же ты сама не стала есть? — удивился я.
— Потому что я женщина,— объяснила она.— Женщинам нельзя.
— Почему?
— То есть как это почему? — не поняла она.— Нельзя — и все.
— А мужчинам можно? — не унимался я. Она поерошила мои волосы.
— Конечно, можно! Зачем им такие строгости? Пускай едят, что хотят, носят одежду, какую угодно, поступают так, как им заблагорассудится. Главное, чтобы мы, женщины, соблюдали все правила. Мы ведь все можем выдержать, любые тяготы, а вам разве это под силу? Смотри, вечер только наступает, а у тебя уже лицо осунулось от голода.
— Но послушай,— возразил я,— такое мнение о нас не делает нам чести!
— Ничуть,— она покачала головой,—для вас тут нет ничего зазорного. Мужчины не такое племя, как мы, чтобы терпеть лишения. А нам, женщинам, должно быть стыдно, если мы не сможем их переносить. Ведь женщины— покорные спутницы мужчин.
— Кто тебя научил так рассуждать? — удивился я.— Уж не тот ли гуру, к которому мы теперь едем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Исчезла ее прежняя неистовая жажда развлечений, вся она как-то притихла и успокоилась. Желания настолько глубоко притаились в ее душе, что внешне вообще никак не проявлялись. Казалось, будто они исчезли. Но вот небольшое дорожное происшествие вновь напомнило мне о ее неудовлетворенном чувстве материнства, постоянно терзавшем душу этой еще молодой, цветущей женщины. Оно, как демон Кумбхакарна, очнувшийся ото сна, беспрестанно требовало себе пищи. Чем она могла насытить его? То, что разрешалось бы так просто и естественно, имей она своих детей, теперь превращалось в проблему.
Я вспомнил, какое впечатление она произвела на меня в Патне, когда предстала предо мной в образе матери, и с болью в сердце подумал о том, как нелегко ей подавлять в себе материнские чувства и порывы. Ее не могла больше удовлетворять игра в дочки-матери с чужими детьми — одного Бонку ей стало недостаточно для того, чтобы утолить иссушающую жажду своего сердца. Теперь ее трогали и волновали все дети, где бы они ни находились, со всеми их радостями и горестями.
В Бордомане наш спутник сошел. Раджлакшми долго сидела молча.
— О ком ты страдаешь? —не выдержал я наконец.— Тебе жаль Шоролу или ее мать?
Раджлакшми пытливо глянула на меня.
— Значит, ты слышал наш разговор?
— Разумеется,— ответил я, пожав плечами.— Если человек не говорит сам, ему приходится слушать, что говорят другие. На такое наказание бог обрек всех немногословных людей. Но я все-таки хотел бы узнать, о ком ты переживаешь?
— Не все ли тебе равно? Какое тебе дело до моих чувств? — вызывающе спросила она.
— О, самое прямое,— заверил я ее.— Меня тревожит, как бы не случилось чего-нибудь мне во вред. Можешь сколько угодно лить слезы из-за Шоролы или ее матери, я не возражаю. Но мне не понравится, если ты станешь печалиться из-за ее отца.
Раджлакшми фыркнула и отвернулась к окну.
Я надеялся, моя шутка отвлечет ее и развеселит, но этого не произошло. Она по-прежнему сидела молча, только смотрела теперь в другое окно.
Некоторое время я тоже безмолвствовал, хотя меня так и подмывало заговорить. Наконец я решился нарушить молчание.
— Неплохо было бы купить в Бордомане что-нибудь поесть,— сказал я.
Она ничего не ответила. Я продолжал:
— Тебя очень трогают несчастья чужих людей, но совсем, видно, не беспокоят мучения ближних. Откуда в тебе этот европейский дух?
— По-моему, он тебе всегда нравился,—медленно проговорила она.
— О да, люди, побывавшие в Европе, вполне заслуживают моего уважения,— согласился я.
— Отчего бы это? Чем они покорили тебя? Что сделали?
— Пока что ничего,— парировал я ее скрытый намек,— но боюсь, как бы они действительно что-нибудь мне не устроили. Вот я и чту их заранее.
— Нет, все-таки ты не прав,— проговорила она, подумав.— Надо быть признательным, если теперь они хоть что-то сделают для вас за ваше внимание к ним! Вы ведь отовсюду изгнали их — из касты, из общества, из круга друзей,
— О,— подхватил я,— мы были бы еще больше благодарны им, если бы их энтузиазма хватило хотя бы на то, чтобы стать настоящими христианами. А так они один вред приносят: те, кто считают себя брахмосамаджиста-ми, разрушают свою общину, а те, кто мнит себя индусами,— свою. Им прежде самим нужно определиться, выяснить, кто есть кто, а уже потом заботиться о других. Тогда и им самим будет польза, и, может быть, тем, о ком они так пекутся.
— Нет, все-таки я не согласна с тобой,—заметила она.
— Ну, это еще не беда,— ответил я.— Важнее другое: почему ты не согласна. Что же ты молчишь?
— Я могу ответить тебе, но сначала тебе лучше поесть, а потом мы все выясним.
— Ну понятно! Ты хочешь купить на какой-нибудь станции первое, что попадется, и скормить мне. Предупреждаю: тебе это не удастся.
Она внимательно посмотрела на меня и снова чуть заметно улыбнулась.
— Ты действительно считаешь, что я могу так поступить ? — поинтересовалась она.
— Неужели мне даже это возбраняется? — возмутился я.
— Да уж! — проговорила она и опять повернулась к окну.
На следующей станции Раджлакшми позвала Ротона, а когда он пришел и принес завтрак, велела ему приготовить мне трубку. Она сама собрала мне поесть — разложила еду на подносе и поставила его передо мной. Я видел, она и теперь захватила с собой мои самые любимые кушанья.
Ротон постелил мне на полке постель. Наевшись, я собрался блаженно закрыть глаза и покурить, но вдруг услышал, как Раджлакшми приказала Ротону:
— Убери поднос. Поешь сам, а остатками угости соседей в вагоне.
Я глянул на Ротона и увидел, что тот мнется в нерешительности. Удивленный, я спросил Раджлакшми:
— А отчего ты сама не ешь?
— Мне не хочется,— ответила она.— Скорее, Ротон, поезд сейчас тронется.
Ротон продолжал смущенно топтаться на месте.
— Это я виноват во всем, бабу,— объяснил он мне.— Недосмотрел, а кули:мусульманин возьми и дотронься до наших продуктов. Как я просил тогда ма кугшть что-нибудь из еды на станции, но она не разрешила.
Он жалобно посмотрел на меня в надежде, что я поддержу его.
Но, прежде чем я успел сказать что-нибудь, Раджлакшми опять заторопила его:
— Пойдешь ты наконец или все будешь разглагольствовать?
Ротон молча взял поднос с остатками моей трапезы, повернулся и ушел. Поезд тронулся. Раджлакшми села возле меня и принялась рассеянно теребить мои волосы.
— Видишь ли...— начала она.
— Я не хочу ничего видеть,— перебил я ее.— Теперь...
— Тебе не придется читать мне наставлений,— остановила она меня.— Я заранее знаю, что ты хочешь сказать. Но, право же, дело не в этом. Я вовсе не презираю мусульман и отнюдь не считаю, что их прикосновение оскверняет еду. Тогда я не дала бы ее тебе.
— Почему же ты сама не стала есть? — удивился я.
— Потому что я женщина,— объяснила она.— Женщинам нельзя.
— Почему?
— То есть как это почему? — не поняла она.— Нельзя — и все.
— А мужчинам можно? — не унимался я. Она поерошила мои волосы.
— Конечно, можно! Зачем им такие строгости? Пускай едят, что хотят, носят одежду, какую угодно, поступают так, как им заблагорассудится. Главное, чтобы мы, женщины, соблюдали все правила. Мы ведь все можем выдержать, любые тяготы, а вам разве это под силу? Смотри, вечер только наступает, а у тебя уже лицо осунулось от голода.
— Но послушай,— возразил я,— такое мнение о нас не делает нам чести!
— Ничуть,— она покачала головой,—для вас тут нет ничего зазорного. Мужчины не такое племя, как мы, чтобы терпеть лишения. А нам, женщинам, должно быть стыдно, если мы не сможем их переносить. Ведь женщины— покорные спутницы мужчин.
— Кто тебя научил так рассуждать? — удивился я.— Уж не тот ли гуру, к которому мы теперь едем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159