Она облегченно вздохнула.
— К тому же с ним его брат. Он такой хороший человек и, конечно, позаботится о нем. Какие все-таки вы все славные! Мне совсем не о чем беспокоиться, правда, бабу?
Я ничего не ответил ей, не смея даже повернуть головы в ее сторону и посмотреть ей в глаза, чувствуя себя виноватым. Я не мог уйти от мысли о том, что несу ответственность за только что совершенное преступление, ведь я не вмешался в это омерзительное представление, не остановил его — то ли по лености душевной, то ли по какой-то непонятной стеснительности, а может быть, просто ума недостало.
Дома у нее мы пили чай с бисквитами, а потом она долго рассказывала мне о своей жизни с бабу. Уже близился вечер, когда я наконец ушел от нее. Мне не хотелось идти домой: в это время жильцы господина Да возвращались с работы и в гостинице становилось шумно и весело, а для меня теперь веселье было непереносимо.
Я принялся бродить по улицам, размышляя о событиях прошедшего дня. «Как решить все эти проблемы,—думал я,—как примирить непримиримое?» Бирманцы не придерживались строгих правил относительно брака. Существовал, правда, особый свадебный обряд, но мужчина и женщина считались мужем и женой и без него, если они прожили три дня вместе и в течение этого времени ели из одной посз'ды. Общество их не осуждало и не подвергало гонениям. Но для индуса подобный «брак» не мог считаться действительным, он не смел привезти такую женщину к себе на родину в качестве жены. Индусская община отвернулась бы о г нее, а если бы и приняла, то все равно все презирали бы эту женщину. Быть же всю жизнь изгоем очень трудно!
Поэтому у индуса, попавшего в подобное положение, оставалось два выхода —или навсегда поселиться на чужбине, или поступить так, как бабу. Я не понимал, как может религия — индуизм или любая другая — допускать подобную бесчеловечноегь. Ведь это лишало ее всякого смысла! Мне хотелось разобраться в сумбуре своих мыслей, ио момент был явно неподходящим — я весь кипел яростью и негодованием к жалкому трусу, выставившему на всеобщее осмеяние любящую его женщину и постыдно бежавшему от нее.
Занятый своими переживаниями, я не заметил, как оказался возле той чайной, где когда-то, много дней назад, читал записку Обхойи. Хозяин, вероятно, узнал меня, потому что закричал:
— Входите, сахиб, входите!
Очнувшись от своих дум, я огляделся, увидел лавочку, а рядом с ней—жилище Рохини. Не колеблясь, я вошел в чайную, выпил чашку чая и направился к Рохини. Дверь его дома оказалась запертой. Я подергал за железное кольцо, и она открылась. Передо мной стояла Обхойя.
— Обхойя? — поразился я.
Она вспыхнула и, не произнеся ни слова, бросилась в свою комнату. Однако выражение стыда и ужаса, которые я прочел на ее лице, сказали мне все. Потрясенный, я минуту-другую постоял молча, а потом повернулся и пошел прочь. И вдруг мне почудилось, будто я слышу рыдания двух женщин—этой грешницы и той молодой бирманки. Я вернулся, не посмев оскорбить ее своим уходом. «Нет,— убеждал я себя,— нельзя так поступать, это глупо, во мне говорят предрассудки. Я должен посмотреть ей в глаза, выслушать ее и сам во всем разобраться, решить, что хорошо и что — дурно. Я не смею выносить им приговор, слепо следуя предписаниям древних книг. Никто не имеет такого права, даже сам всевышний».
ГЛАВА X
Дверь мне открыла Обхойя.
— Слепой предрассудок, который я всосала с молоком матери, заставил меня бежать от вас,— проговорила она.— На самом деле мне нечего стыдиться.
Ее смелость удивила меня.
— Вам придется задержаться у нас,— продолжала она.—Рохини-бабу уже пришел со службы, так что мы готовы предстать перед вашим судом.
Она впервые назвала при мне Рохини «бабу».
— Когда вы вернулись? — спросил я ее.
— Позавчера. Вам, конечно, хотелось бы узнать— почему?
Она откинула сари с правой руки, и я увидел рубцы от ударов плетью.
— У меня еще много таких следов,— сказала она,—не могу только показать их вам.
Ошеломленный, я молча смотрел на нее, не в состоянии вымолвить ни слова. Обхойя догадалась, какие чувства владели мной, и усмехнулась:
— Но я вернулась не только поэтому, Шриканто-бабу. Эти отметины всего лишь небольшая награда за мою верность; отличительный знак, которым муж удостоил свою законную жену.
Она помолчала и продолжала:
— Разве может мужчина стерпеть дерзость, которую я себе позволила? Подумать только — жена нарушила его покой, посмела приехать к нему, не испросив на это разрешения! Если бы вы знали, сколько раз он заманивал меня к себе и выпытывал, почему я приехала вместе с Рохини! Я ему говорила, что обо мне некому позаботиться, отца-матери нет, а где находится дом мужа, мне до сих пор неизвестно; я много раз писала ему, но так и не получила ответа. Тогда он брал плетку и бил меня, приговаривая: «Вот тебе мой ответ!»
Она осторожно коснулась пальцами рубцов на коже.
Бесчеловечность ее мужа глубоко возмущала меня, но, к сожалению, я сам был во власти предрассудка, который только что обратил Обхойю в бегство. Я не мог ни одобрить ее поступка, ни осудить его. Трудно быть судьей человека, попавшего в критическое положение, тем более когда в душе судьи происходит борьба и ему приходится выбирать между голосом совести и общепринятым мнением, свободным суждением и привычными догмами.
— Не хочу сказать, что вам не следовало возвращаться сюда,— заметил я наконец,—но...—Я замялся.
— Договаривайте, договаривайте, Шриканто-бабу!— ободряюще проговорила Обхойя.— Выскажитесь откровенно. Ведь я не в обиде на него за то, что он благоденствует со своей бирманкой. Пускай! Но скажите, разве обязана жена соблюдать супружескую верность, если муж бьет ее плетью, глубокой ночью выгоняет из дому? Неужели она и тогда должна быть верной ему и покорной, раз их союз освящен ведическими мантрами?
Я молчал, и она продолжала, не сводя с меня испытующего взгляда:
— Все знают, Шриканто-бабу: обязанностей не существует без прав. Он вместе со мной произносил мантры на нашей свадьбе, но просто повторял их вслед за брахманом, совершенно не вдумываясь в их смысл. Вот они и оказались для него лживыми и бесполезными, не обуздали ни его низкой натуры, ни его порочных страстей. Но значит ли это, что теперь обязанности, которые они возлагают на супругов, должна нести я одна, только потому, что я женщина? Вот вы сказали «но» и замолчали, уж не думаете ли вы, что, как бы муж ни оскорблял жену, та всю жизнь должна ему прощать: так, дескать, уготовано ей судьбой? Но разве одни только мантры определяют смысл моей жизни, неужели все остальное ничего не значит?! Неужели несправедливость, которую я терпела от моего мужа, его жестокость, все мои муки и страдания не идут в счет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— К тому же с ним его брат. Он такой хороший человек и, конечно, позаботится о нем. Какие все-таки вы все славные! Мне совсем не о чем беспокоиться, правда, бабу?
Я ничего не ответил ей, не смея даже повернуть головы в ее сторону и посмотреть ей в глаза, чувствуя себя виноватым. Я не мог уйти от мысли о том, что несу ответственность за только что совершенное преступление, ведь я не вмешался в это омерзительное представление, не остановил его — то ли по лености душевной, то ли по какой-то непонятной стеснительности, а может быть, просто ума недостало.
Дома у нее мы пили чай с бисквитами, а потом она долго рассказывала мне о своей жизни с бабу. Уже близился вечер, когда я наконец ушел от нее. Мне не хотелось идти домой: в это время жильцы господина Да возвращались с работы и в гостинице становилось шумно и весело, а для меня теперь веселье было непереносимо.
Я принялся бродить по улицам, размышляя о событиях прошедшего дня. «Как решить все эти проблемы,—думал я,—как примирить непримиримое?» Бирманцы не придерживались строгих правил относительно брака. Существовал, правда, особый свадебный обряд, но мужчина и женщина считались мужем и женой и без него, если они прожили три дня вместе и в течение этого времени ели из одной посз'ды. Общество их не осуждало и не подвергало гонениям. Но для индуса подобный «брак» не мог считаться действительным, он не смел привезти такую женщину к себе на родину в качестве жены. Индусская община отвернулась бы о г нее, а если бы и приняла, то все равно все презирали бы эту женщину. Быть же всю жизнь изгоем очень трудно!
Поэтому у индуса, попавшего в подобное положение, оставалось два выхода —или навсегда поселиться на чужбине, или поступить так, как бабу. Я не понимал, как может религия — индуизм или любая другая — допускать подобную бесчеловечноегь. Ведь это лишало ее всякого смысла! Мне хотелось разобраться в сумбуре своих мыслей, ио момент был явно неподходящим — я весь кипел яростью и негодованием к жалкому трусу, выставившему на всеобщее осмеяние любящую его женщину и постыдно бежавшему от нее.
Занятый своими переживаниями, я не заметил, как оказался возле той чайной, где когда-то, много дней назад, читал записку Обхойи. Хозяин, вероятно, узнал меня, потому что закричал:
— Входите, сахиб, входите!
Очнувшись от своих дум, я огляделся, увидел лавочку, а рядом с ней—жилище Рохини. Не колеблясь, я вошел в чайную, выпил чашку чая и направился к Рохини. Дверь его дома оказалась запертой. Я подергал за железное кольцо, и она открылась. Передо мной стояла Обхойя.
— Обхойя? — поразился я.
Она вспыхнула и, не произнеся ни слова, бросилась в свою комнату. Однако выражение стыда и ужаса, которые я прочел на ее лице, сказали мне все. Потрясенный, я минуту-другую постоял молча, а потом повернулся и пошел прочь. И вдруг мне почудилось, будто я слышу рыдания двух женщин—этой грешницы и той молодой бирманки. Я вернулся, не посмев оскорбить ее своим уходом. «Нет,— убеждал я себя,— нельзя так поступать, это глупо, во мне говорят предрассудки. Я должен посмотреть ей в глаза, выслушать ее и сам во всем разобраться, решить, что хорошо и что — дурно. Я не смею выносить им приговор, слепо следуя предписаниям древних книг. Никто не имеет такого права, даже сам всевышний».
ГЛАВА X
Дверь мне открыла Обхойя.
— Слепой предрассудок, который я всосала с молоком матери, заставил меня бежать от вас,— проговорила она.— На самом деле мне нечего стыдиться.
Ее смелость удивила меня.
— Вам придется задержаться у нас,— продолжала она.—Рохини-бабу уже пришел со службы, так что мы готовы предстать перед вашим судом.
Она впервые назвала при мне Рохини «бабу».
— Когда вы вернулись? — спросил я ее.
— Позавчера. Вам, конечно, хотелось бы узнать— почему?
Она откинула сари с правой руки, и я увидел рубцы от ударов плетью.
— У меня еще много таких следов,— сказала она,—не могу только показать их вам.
Ошеломленный, я молча смотрел на нее, не в состоянии вымолвить ни слова. Обхойя догадалась, какие чувства владели мной, и усмехнулась:
— Но я вернулась не только поэтому, Шриканто-бабу. Эти отметины всего лишь небольшая награда за мою верность; отличительный знак, которым муж удостоил свою законную жену.
Она помолчала и продолжала:
— Разве может мужчина стерпеть дерзость, которую я себе позволила? Подумать только — жена нарушила его покой, посмела приехать к нему, не испросив на это разрешения! Если бы вы знали, сколько раз он заманивал меня к себе и выпытывал, почему я приехала вместе с Рохини! Я ему говорила, что обо мне некому позаботиться, отца-матери нет, а где находится дом мужа, мне до сих пор неизвестно; я много раз писала ему, но так и не получила ответа. Тогда он брал плетку и бил меня, приговаривая: «Вот тебе мой ответ!»
Она осторожно коснулась пальцами рубцов на коже.
Бесчеловечность ее мужа глубоко возмущала меня, но, к сожалению, я сам был во власти предрассудка, который только что обратил Обхойю в бегство. Я не мог ни одобрить ее поступка, ни осудить его. Трудно быть судьей человека, попавшего в критическое положение, тем более когда в душе судьи происходит борьба и ему приходится выбирать между голосом совести и общепринятым мнением, свободным суждением и привычными догмами.
— Не хочу сказать, что вам не следовало возвращаться сюда,— заметил я наконец,—но...—Я замялся.
— Договаривайте, договаривайте, Шриканто-бабу!— ободряюще проговорила Обхойя.— Выскажитесь откровенно. Ведь я не в обиде на него за то, что он благоденствует со своей бирманкой. Пускай! Но скажите, разве обязана жена соблюдать супружескую верность, если муж бьет ее плетью, глубокой ночью выгоняет из дому? Неужели она и тогда должна быть верной ему и покорной, раз их союз освящен ведическими мантрами?
Я молчал, и она продолжала, не сводя с меня испытующего взгляда:
— Все знают, Шриканто-бабу: обязанностей не существует без прав. Он вместе со мной произносил мантры на нашей свадьбе, но просто повторял их вслед за брахманом, совершенно не вдумываясь в их смысл. Вот они и оказались для него лживыми и бесполезными, не обуздали ни его низкой натуры, ни его порочных страстей. Но значит ли это, что теперь обязанности, которые они возлагают на супругов, должна нести я одна, только потому, что я женщина? Вот вы сказали «но» и замолчали, уж не думаете ли вы, что, как бы муж ни оскорблял жену, та всю жизнь должна ему прощать: так, дескать, уготовано ей судьбой? Но разве одни только мантры определяют смысл моей жизни, неужели все остальное ничего не значит?! Неужели несправедливость, которую я терпела от моего мужа, его жестокость, все мои муки и страдания не идут в счет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159