— Не губи девушку. Объясни этому человеку все как следует, чтобы он не противился.
— Я уверен, он согласится, и даже с радостью. Дед благословил меня.
— Когда мне приехать? — спросил он.
— Дней через пять-шесть.
Мать Пунту и Ранга-диди проводили меня со слезами на глазах.
«Что уготовит мне судьба? — думал я.— Однако то, что я оставил им какую-то надежду, может быть, и ее так плохо». У меня не было ни малейшего сомнения, что Раджлакшми не станет возражать против этого брака.
ГЛАВА II
Поезд отошел, едва я ступил на платформу. Следующий будет часа через два. Я призадумался, как бы убить время. И тут со мной заговорил молодой мусульманин, который некоторое время поглядывал в мою сторону.
— Вы не Шриканто?
— Да, это я.
— Не узнаешь? — Он крепко сжал мою руку и, звучно хлопнув меня по спине, завопил во всю мочь: — Едем ко мне! Ты куда направлялся? В Калькутту? Ну ничего, успеется.
С Гохором мы учились в одной школе. Он был старше меня года на четыре и слыл -человеком со странностями. Теперь это, пожалуй, стало еще заметнее. Его натиску и прежде невозможно было противостоять, и я понял, что сегодня он меня не отпустит. Чрезвычайно этим раздосадованный, я даже не сумел сделать вида, что рад его пылкому гостеприимству. Но он был не из тех, кто легко отступается. Гохор сам подхватил мой чемодан, позвал носильщика и водрузил ему на голову мою постель. Чуть ли не силой он увел меня с платформы и, наняв извозчика, заявил:
— Садись.
Выхода не было — возражать бесполезно!
Как я уже говорил, Гохор был моим однокашником. Он жил в двух милях от нашей деревни, в доме на берегу той же реки. В детстве Гохор научил меня стрелять. У его отца было старинное ружье, заряжавшееся с дула. Мы часто бродили с этим ружьем по берегу реки и стреляли птиц в манговых рощах и в зарослях кустарника. Сколько раз я оставался у него ночевать! Мать Гохора угощала нас жареным рисом, патокой, молоком и бананами. У отца Гохора было много земли.
— Где ты пропадал все это время, Шриканто? — спросил меня Гохор.
Я в двух словах рассказал ему, где я жил и чем занимался, и спросил в свою очередь:
— А чем ты теперь занимаешься?
— Ничем.
— Твоя мать здорова?
— И отец и мать умерли — я живу один.
— Ты не женат?
— Жена тоже умерла.
Мне стало ясно, почему он с такой радостью готов затащить к себе первого встречного. Не находя слов, я спросил:
— А старое ружье еще цело?
— Помнишь,—улыбнулся Гохор.— Старое ружье цело, да я купил себе новое. Прекрасное ружье. Если захочешь поохотиться, я пойду с тобой, но я больше не стреляю птиц—мне их жалко.
— Подумать только. А ведь раньше ты и дня не мог прожить без охоты.
— Это верно. Но что было, то прошло.
Что еще можно сказать о Гохоре? Он был поэтом. В прежние времена сочинял стихи на ходу — в любую минуту и на любую тему. Ни тогда, ни теперь я не мог бы сказать, соблюдал ли он размер, рифму и прочие тонкости стихосложения, но его стихи о Манипурской войне, о героизме Тикендраджита нас очень волновали.
— Гохор,— сказал я.— Помнится, когда-то ты мечтал написать «Рамаяну», которая будет лучше, чем у Критти-баша. Ты не отказался от своей мечты?
Гохор сразу сделался серьезным.
— Отказался? Да разве это возможно? Я только и ;ккзу этой мечтой. И она не оставит меня до конца дней. Я уже столько написал! Хочешь, буду читать тебе всю ночь напролет—и все равно всего не прочитаю.
— Да что ты говоришь, Гохор!
— Думаешь, я тебя обманываю?
Глаза его загорелись огнем поэтического вдохновения. Я не сомневался — просто был удивлен — и тем не менее не на шутку испугался при мысли, что, как говорится, вместо дождевого червя выкопал змею и теперь Гохор заставит меня всю ночь слушать свои поэтические творения.
— Нет-нет, Гохор,— возразил я, чтобы умилостивить его.— Мы все признаем твой необыкновенный дар. Я хотел только убедиться, помнишь ли ты детство. Бот и прекрасно — твои стихи прославят Бенгалию.
— Прославят? Не мне об этом судить, брат. Ты сначала послушай, а потом поговорим.
Спасения ждать было неоткуда. Немного помолчав, я сказал как бы между прочим:
— Мне с самого утра что-то нездоровится. Если бы я мог вздремнуть...
Но Гохор пропустил мои слова мимо ушей.
-—Все, кто слышал то место в моей поэме, где Сита на летающей колеснице Куверы с плачем срывает свои украшения, не могли удержаться от слез, Шркканто,— сказал он.
Скорее всего и меня сегодня ожидала подобная участь.
— Но послушай...— хотел было возразить я.
— А ты помнишь нашего старого Нойончанда Чокро-борти? — продолжал Гохор.— Он меня просто замучил. То и дело приходит и просит: «Гохор, прочитай еще раз это место. Ну какой ты мусульманин! Уверяю тебя — в твоих жилах течет кровь настоящего брахмана».
Нойончанд — редкое имя, и я сразу вспомнил старика. Он жил в той же деревне, что и Гохор.
— Это тот самый старик Чоккотти, у которого была тяжба с твоим отцом?
— Тот самый,— ответил Гохор.— Да куда старику было тягаться! Все его имущество пустили с молотка за долги. Правда, я потом вернул ему пруд и усадьбу. Бедняга совсем нищим остался и все плакал не переставая. Ну разве это хорошо, Шриканто?
И впрямь нехорошо. Мне стала понятна любовь Чокро-борти к поэзии.
— Теперь, надо думать, он больше не плачет?
— Вообще-то он человек неплохой, а то, что влез в долги и затеял тяжбу, это удел многих. Возле его дома большой манговый сад, там каждое дерево посажено его руками. У старика внучата, да не на что их накормить, а мне и кормить некого.
— Это верно. Так верни ему и сад.
— Скорее всего, я так и сделаю, Шриканто. А то на глазах у ребятишек созревают манго, а они ходят вокруг да вздыхают. Обычно я продаю урожай со своих садов скупшикам, а с этого сада не стал продавать. «Чоккотти-мошай,— сказал я ему,— пусть твои внуки рвут манго в этом саду». Правильно я поступил?
— Несомненно,— ответил я, а про себя подумал: «Да здравствует Бойкунтхо! Не беда, если бедняк Нойончанд немного поживится от Гохоровых щедрот. А кроме того, Гохор — поэт. К чему поэту богатство, если оно не идет на благо ценителям его стихов?»
Вдруг Гохор распахнул дверцы коляски и, высунув голову наружу, спросил:
— Шриканто, ты чувствуешь южный ветер?
— Чувствую.
— Призывая весну, один поэт сказал: «Сегодня открыта южная дверь...»
Мы ехали по глинистой проселочной дороге. Была примерно середина месяца чойтро. Первый же порыв «южного» ветра—и мы с ног до головы были осыпаны пылью, она набилась даже в рот.
— Поэт не призывал весну,—раздраженно заметил я.— Он говорил, что в это время «открыта южная дверь» в царство Ямы. Прикрой дверцу, а то как бы нам самим не угодить туда.
Гохор засмеялся:
— Когда приедем, ты у вид июнь. На двух батавских лимонах уже распустились цветы, их аромат слышен издалека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Я уверен, он согласится, и даже с радостью. Дед благословил меня.
— Когда мне приехать? — спросил он.
— Дней через пять-шесть.
Мать Пунту и Ранга-диди проводили меня со слезами на глазах.
«Что уготовит мне судьба? — думал я.— Однако то, что я оставил им какую-то надежду, может быть, и ее так плохо». У меня не было ни малейшего сомнения, что Раджлакшми не станет возражать против этого брака.
ГЛАВА II
Поезд отошел, едва я ступил на платформу. Следующий будет часа через два. Я призадумался, как бы убить время. И тут со мной заговорил молодой мусульманин, который некоторое время поглядывал в мою сторону.
— Вы не Шриканто?
— Да, это я.
— Не узнаешь? — Он крепко сжал мою руку и, звучно хлопнув меня по спине, завопил во всю мочь: — Едем ко мне! Ты куда направлялся? В Калькутту? Ну ничего, успеется.
С Гохором мы учились в одной школе. Он был старше меня года на четыре и слыл -человеком со странностями. Теперь это, пожалуй, стало еще заметнее. Его натиску и прежде невозможно было противостоять, и я понял, что сегодня он меня не отпустит. Чрезвычайно этим раздосадованный, я даже не сумел сделать вида, что рад его пылкому гостеприимству. Но он был не из тех, кто легко отступается. Гохор сам подхватил мой чемодан, позвал носильщика и водрузил ему на голову мою постель. Чуть ли не силой он увел меня с платформы и, наняв извозчика, заявил:
— Садись.
Выхода не было — возражать бесполезно!
Как я уже говорил, Гохор был моим однокашником. Он жил в двух милях от нашей деревни, в доме на берегу той же реки. В детстве Гохор научил меня стрелять. У его отца было старинное ружье, заряжавшееся с дула. Мы часто бродили с этим ружьем по берегу реки и стреляли птиц в манговых рощах и в зарослях кустарника. Сколько раз я оставался у него ночевать! Мать Гохора угощала нас жареным рисом, патокой, молоком и бананами. У отца Гохора было много земли.
— Где ты пропадал все это время, Шриканто? — спросил меня Гохор.
Я в двух словах рассказал ему, где я жил и чем занимался, и спросил в свою очередь:
— А чем ты теперь занимаешься?
— Ничем.
— Твоя мать здорова?
— И отец и мать умерли — я живу один.
— Ты не женат?
— Жена тоже умерла.
Мне стало ясно, почему он с такой радостью готов затащить к себе первого встречного. Не находя слов, я спросил:
— А старое ружье еще цело?
— Помнишь,—улыбнулся Гохор.— Старое ружье цело, да я купил себе новое. Прекрасное ружье. Если захочешь поохотиться, я пойду с тобой, но я больше не стреляю птиц—мне их жалко.
— Подумать только. А ведь раньше ты и дня не мог прожить без охоты.
— Это верно. Но что было, то прошло.
Что еще можно сказать о Гохоре? Он был поэтом. В прежние времена сочинял стихи на ходу — в любую минуту и на любую тему. Ни тогда, ни теперь я не мог бы сказать, соблюдал ли он размер, рифму и прочие тонкости стихосложения, но его стихи о Манипурской войне, о героизме Тикендраджита нас очень волновали.
— Гохор,— сказал я.— Помнится, когда-то ты мечтал написать «Рамаяну», которая будет лучше, чем у Критти-баша. Ты не отказался от своей мечты?
Гохор сразу сделался серьезным.
— Отказался? Да разве это возможно? Я только и ;ккзу этой мечтой. И она не оставит меня до конца дней. Я уже столько написал! Хочешь, буду читать тебе всю ночь напролет—и все равно всего не прочитаю.
— Да что ты говоришь, Гохор!
— Думаешь, я тебя обманываю?
Глаза его загорелись огнем поэтического вдохновения. Я не сомневался — просто был удивлен — и тем не менее не на шутку испугался при мысли, что, как говорится, вместо дождевого червя выкопал змею и теперь Гохор заставит меня всю ночь слушать свои поэтические творения.
— Нет-нет, Гохор,— возразил я, чтобы умилостивить его.— Мы все признаем твой необыкновенный дар. Я хотел только убедиться, помнишь ли ты детство. Бот и прекрасно — твои стихи прославят Бенгалию.
— Прославят? Не мне об этом судить, брат. Ты сначала послушай, а потом поговорим.
Спасения ждать было неоткуда. Немного помолчав, я сказал как бы между прочим:
— Мне с самого утра что-то нездоровится. Если бы я мог вздремнуть...
Но Гохор пропустил мои слова мимо ушей.
-—Все, кто слышал то место в моей поэме, где Сита на летающей колеснице Куверы с плачем срывает свои украшения, не могли удержаться от слез, Шркканто,— сказал он.
Скорее всего и меня сегодня ожидала подобная участь.
— Но послушай...— хотел было возразить я.
— А ты помнишь нашего старого Нойончанда Чокро-борти? — продолжал Гохор.— Он меня просто замучил. То и дело приходит и просит: «Гохор, прочитай еще раз это место. Ну какой ты мусульманин! Уверяю тебя — в твоих жилах течет кровь настоящего брахмана».
Нойончанд — редкое имя, и я сразу вспомнил старика. Он жил в той же деревне, что и Гохор.
— Это тот самый старик Чоккотти, у которого была тяжба с твоим отцом?
— Тот самый,— ответил Гохор.— Да куда старику было тягаться! Все его имущество пустили с молотка за долги. Правда, я потом вернул ему пруд и усадьбу. Бедняга совсем нищим остался и все плакал не переставая. Ну разве это хорошо, Шриканто?
И впрямь нехорошо. Мне стала понятна любовь Чокро-борти к поэзии.
— Теперь, надо думать, он больше не плачет?
— Вообще-то он человек неплохой, а то, что влез в долги и затеял тяжбу, это удел многих. Возле его дома большой манговый сад, там каждое дерево посажено его руками. У старика внучата, да не на что их накормить, а мне и кормить некого.
— Это верно. Так верни ему и сад.
— Скорее всего, я так и сделаю, Шриканто. А то на глазах у ребятишек созревают манго, а они ходят вокруг да вздыхают. Обычно я продаю урожай со своих садов скупшикам, а с этого сада не стал продавать. «Чоккотти-мошай,— сказал я ему,— пусть твои внуки рвут манго в этом саду». Правильно я поступил?
— Несомненно,— ответил я, а про себя подумал: «Да здравствует Бойкунтхо! Не беда, если бедняк Нойончанд немного поживится от Гохоровых щедрот. А кроме того, Гохор — поэт. К чему поэту богатство, если оно не идет на благо ценителям его стихов?»
Вдруг Гохор распахнул дверцы коляски и, высунув голову наружу, спросил:
— Шриканто, ты чувствуешь южный ветер?
— Чувствую.
— Призывая весну, один поэт сказал: «Сегодня открыта южная дверь...»
Мы ехали по глинистой проселочной дороге. Была примерно середина месяца чойтро. Первый же порыв «южного» ветра—и мы с ног до головы были осыпаны пылью, она набилась даже в рот.
— Поэт не призывал весну,—раздраженно заметил я.— Он говорил, что в это время «открыта южная дверь» в царство Ямы. Прикрой дверцу, а то как бы нам самим не угодить туда.
Гохор засмеялся:
— Когда приедем, ты у вид июнь. На двух батавских лимонах уже распустились цветы, их аромат слышен издалека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159