Должен признаться, во все время нашего разговора меня не покидало чувство настороженности, хотя Обхоия вела себя вполне достойно и не давала повода или оснований для беспокойства.
Она обладала удивительным умением находить с людьми общий язык и подчинять их своему влиянию—за нашу короткую беседу она не только успела многое узнать обо мне, но и взяла с меня слово помочь ей отыскать ее пропавшего мужа. Тот уже восемь лет как отправился в Бирму, первые два года писал ей, а потом ничего не давал о себе знать. Родных у молодой женщины не было — единственный близкий ей человек, мать, умерла месяца полтора назад, и Обхойя осталась совсем одна. Она не отваживалась жить в отцовском доме в одиночестве, без всякой поддержки и помощи, и уговорила Рохини поехать с ней в Бирму.
— Ведь должна же я попытаться найти мужа,— сказала она мне.— А кроме того, в моем возрасте жить одной опасно. Долго ли дурную славу себе заработать?
— Вы знаете, почему ваш муж столько времени не писал вам? — спросил я ее.
— Нет, я ничего о нем не знаю.
— Где он жил раньше по приезде в Бирму?
— В Рангуне. Служил в Бирманской железнодорожной компании. Я писала ему, но ответов на свои письма не получала, хотя ни одно из них обратно не вернулось.
Значит, решил я, письма доходили до адресата. Доктор рассказал мне, что многие бенгальцы женятся в Бирме на красивых бирманках, обзаводятся новыми семьями и на родину не возвращаются. Очевидно, подобная история произошла и с мужем Обхойи.
Та заметила мое молчание.
— Вы думаете, он умер? — спросила она. Я отрицательно покачал головой:
— Нет, напротив, я уверен, что он жив.
Молодая женщина с благодарностью дотронулась рукой до моих ног, а потом коснулась ею своего лба.
— Да будут благословенны ваши уста, господин Шриканто. Это для меня самое важное.— И добавила немного погодя:—Я знаю, о чем вы думаете.
— Возможно,— осторожно согласился я.
— Если вы, мужчина, допускаете такую мысль, так неужели, вы считаете, у меня, женщины, не возникало таких же опасений? Но я не боюсь—я смогу ужиться с его второй женой.
Я опять промолчал, но Обхойя, казалось, читала мои мысли:
— Вы думаете, одного моего согласия тут недостаточно? Согласится ли она на это?
— Да, вдруг она не согласится?—откровенно сказал я, поразившись ее проницательности.
— О, это будет для меня большим несчастьем,— вздохнула она.— Но ведь вы поможете мне тогда, не правда ли? Рохини хороший человек, но очень уж он простодушен, на него нельзя положиться в таком деле.
Я обещал ей сделать все от меня зависящее, но предупредил, что обычно в подобных ситуациях от посторонних людей бывает мало пользы, как правило, они только мешают.
— Да, вы правы,— согласилась Обхойя и задумалась.
Пароход прибывал в Рангун на следующий день часов в одиннадцать—двенадцать утра, и уже с вечера я заметил на лицах пассажиров признаки беспокойства, даже некоторого страха. Многие повторяли слово «карантин».
Расспросив соседей, я выяснил, что бирманские власти в целях предосторожности против чумы подвергают прибывающих в эту страну временной изоляции. Всех палубных пассажиров на десять дней поселяют за колючей проволокой в специально выстроенных для карантина хижинах милях в десяти от города. Лишь по истечении этого срока им разрешается перебраться в город. Карантина можно было избежать только в том случае, если у приезжих имелись в городе родственники, согласные похлопотать за них и достать для них пропуск санитарного управления порта.
Утром доктор прислал за мной.
— Не следовало бы вам, господин Шриканто, отправляться сюда без рекомендательного письма,— сказал он мне, когда я пришел к нему.— Для людей этот изолятор хуже, чем бойня для скота. Конечно, простой народ все стерпит, но для благородного человека там просто невыносимо. К тому же носильщиков там нет, весь свой багаж вам придется нести самому, а потом снова тащиться с ним на корабль. Это при здешней-то жаре!
— Неужели ничего нельзя сделать? — испугался я. Он с сомнением покачал головой.
— Вряд ли. Впрочем, я поговорю с врачом, когда он поднимется на пароход, может быть, кто-нибудь из его чиновников согласится похлопотать за вас...
Шум и крики снаружи не дали ему закончить фразы. Мы оба выскочили из каюты, и тут нашим глазам предстало отвратительнейшее зрелище. До сих пор чувство невыносимого стыда охватывает меня при воспоминании о нем: помощник капитана, молодой англичанин, исступленно бил ногами увертывавшихся от него матросов.
— Как вы смеете их бить?! — возмущенно закричал ему доктор. Он, видимо, уже не первый раз вступал в стычку с этим самонадеянным юнцом.— Стыда у вас нет! Когда-нибудь вы ответите за это!
Англичанин повернулся к нам.
— Чего мне прикажете стыдиться?—вызывающе спросил он.
— Это же бесчеловечно!
— Разве скот понимает что-нибудь, кроме битья?
— Это не скот, а люди, бедный народ! — гневно закричал ему доктор, не лишенный, видимо, патриотических чувств.— Знаете, что мои соотечественники, робкие и почтительные люди, не пойдут жаловаться на вас капитану, вот и издеваетесь над ними!
Неожиданно лицо англичанина исказила злая усмешка. Он подбежал к доктору, схватил его за руку и закричал по-английски, указывая пальцем на матросов:
— Смотрите, смотрите, доктор, на ваших соотечественников! Вы можете гордиться ими!
Те, укрывшись за бочками, стоявшими на палубе, как ни в чем не бывало отряхивались и весело смеялись.
Довольный этой картиной, англичанин дерзко повертел большими пальцами перед лицом доктора и, злорадно улыбаясь и посвистывая, удалился. Всем своим видом он выражал полный триумф.
Доктор побагровел от стыда и гнева, подошел к матросам и крикнул им:
— Что вы скалите зубы, бесстыжие!
Но теперь к тем, хоть и с опозданием, вернулось чувство собственного достоинства. Они тут же оборвали смех, а один из них резко спросил:
— Кого ты называешь бесстыжими, доктор? Может быть, мы взяли у тебя в долг денег и не вернули?
Я силой увел доктора в каюту. Там он тяжело упал в кресло.
— Э-эх!—только и сказал он. Да и что тут было говорить!
Часов в одиннадцать утра наш пароход приблизился к карантинному поселку, и к нам подошел небольшой катер, чтобы переправить на берег палубных пассажиров. Поднялась суматоха. Начались сборы. Я безучастно наблюдал беготню пассажиров и матросов, так как не собирался покидать пароход вместе с ними,— от доктора мне сообщили, что насчет меня договорились и я могу остаться на корабле. Неожиданно кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел Обхойю.
— Вы еще здесь?—удивился я.
— Почему вы не собираетесь? — спросила она меня.
— Мне еще рано,— ответил я.—Я сойду в городе.
— Нет, нет,— заволновалась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Она обладала удивительным умением находить с людьми общий язык и подчинять их своему влиянию—за нашу короткую беседу она не только успела многое узнать обо мне, но и взяла с меня слово помочь ей отыскать ее пропавшего мужа. Тот уже восемь лет как отправился в Бирму, первые два года писал ей, а потом ничего не давал о себе знать. Родных у молодой женщины не было — единственный близкий ей человек, мать, умерла месяца полтора назад, и Обхойя осталась совсем одна. Она не отваживалась жить в отцовском доме в одиночестве, без всякой поддержки и помощи, и уговорила Рохини поехать с ней в Бирму.
— Ведь должна же я попытаться найти мужа,— сказала она мне.— А кроме того, в моем возрасте жить одной опасно. Долго ли дурную славу себе заработать?
— Вы знаете, почему ваш муж столько времени не писал вам? — спросил я ее.
— Нет, я ничего о нем не знаю.
— Где он жил раньше по приезде в Бирму?
— В Рангуне. Служил в Бирманской железнодорожной компании. Я писала ему, но ответов на свои письма не получала, хотя ни одно из них обратно не вернулось.
Значит, решил я, письма доходили до адресата. Доктор рассказал мне, что многие бенгальцы женятся в Бирме на красивых бирманках, обзаводятся новыми семьями и на родину не возвращаются. Очевидно, подобная история произошла и с мужем Обхойи.
Та заметила мое молчание.
— Вы думаете, он умер? — спросила она. Я отрицательно покачал головой:
— Нет, напротив, я уверен, что он жив.
Молодая женщина с благодарностью дотронулась рукой до моих ног, а потом коснулась ею своего лба.
— Да будут благословенны ваши уста, господин Шриканто. Это для меня самое важное.— И добавила немного погодя:—Я знаю, о чем вы думаете.
— Возможно,— осторожно согласился я.
— Если вы, мужчина, допускаете такую мысль, так неужели, вы считаете, у меня, женщины, не возникало таких же опасений? Но я не боюсь—я смогу ужиться с его второй женой.
Я опять промолчал, но Обхойя, казалось, читала мои мысли:
— Вы думаете, одного моего согласия тут недостаточно? Согласится ли она на это?
— Да, вдруг она не согласится?—откровенно сказал я, поразившись ее проницательности.
— О, это будет для меня большим несчастьем,— вздохнула она.— Но ведь вы поможете мне тогда, не правда ли? Рохини хороший человек, но очень уж он простодушен, на него нельзя положиться в таком деле.
Я обещал ей сделать все от меня зависящее, но предупредил, что обычно в подобных ситуациях от посторонних людей бывает мало пользы, как правило, они только мешают.
— Да, вы правы,— согласилась Обхойя и задумалась.
Пароход прибывал в Рангун на следующий день часов в одиннадцать—двенадцать утра, и уже с вечера я заметил на лицах пассажиров признаки беспокойства, даже некоторого страха. Многие повторяли слово «карантин».
Расспросив соседей, я выяснил, что бирманские власти в целях предосторожности против чумы подвергают прибывающих в эту страну временной изоляции. Всех палубных пассажиров на десять дней поселяют за колючей проволокой в специально выстроенных для карантина хижинах милях в десяти от города. Лишь по истечении этого срока им разрешается перебраться в город. Карантина можно было избежать только в том случае, если у приезжих имелись в городе родственники, согласные похлопотать за них и достать для них пропуск санитарного управления порта.
Утром доктор прислал за мной.
— Не следовало бы вам, господин Шриканто, отправляться сюда без рекомендательного письма,— сказал он мне, когда я пришел к нему.— Для людей этот изолятор хуже, чем бойня для скота. Конечно, простой народ все стерпит, но для благородного человека там просто невыносимо. К тому же носильщиков там нет, весь свой багаж вам придется нести самому, а потом снова тащиться с ним на корабль. Это при здешней-то жаре!
— Неужели ничего нельзя сделать? — испугался я. Он с сомнением покачал головой.
— Вряд ли. Впрочем, я поговорю с врачом, когда он поднимется на пароход, может быть, кто-нибудь из его чиновников согласится похлопотать за вас...
Шум и крики снаружи не дали ему закончить фразы. Мы оба выскочили из каюты, и тут нашим глазам предстало отвратительнейшее зрелище. До сих пор чувство невыносимого стыда охватывает меня при воспоминании о нем: помощник капитана, молодой англичанин, исступленно бил ногами увертывавшихся от него матросов.
— Как вы смеете их бить?! — возмущенно закричал ему доктор. Он, видимо, уже не первый раз вступал в стычку с этим самонадеянным юнцом.— Стыда у вас нет! Когда-нибудь вы ответите за это!
Англичанин повернулся к нам.
— Чего мне прикажете стыдиться?—вызывающе спросил он.
— Это же бесчеловечно!
— Разве скот понимает что-нибудь, кроме битья?
— Это не скот, а люди, бедный народ! — гневно закричал ему доктор, не лишенный, видимо, патриотических чувств.— Знаете, что мои соотечественники, робкие и почтительные люди, не пойдут жаловаться на вас капитану, вот и издеваетесь над ними!
Неожиданно лицо англичанина исказила злая усмешка. Он подбежал к доктору, схватил его за руку и закричал по-английски, указывая пальцем на матросов:
— Смотрите, смотрите, доктор, на ваших соотечественников! Вы можете гордиться ими!
Те, укрывшись за бочками, стоявшими на палубе, как ни в чем не бывало отряхивались и весело смеялись.
Довольный этой картиной, англичанин дерзко повертел большими пальцами перед лицом доктора и, злорадно улыбаясь и посвистывая, удалился. Всем своим видом он выражал полный триумф.
Доктор побагровел от стыда и гнева, подошел к матросам и крикнул им:
— Что вы скалите зубы, бесстыжие!
Но теперь к тем, хоть и с опозданием, вернулось чувство собственного достоинства. Они тут же оборвали смех, а один из них резко спросил:
— Кого ты называешь бесстыжими, доктор? Может быть, мы взяли у тебя в долг денег и не вернули?
Я силой увел доктора в каюту. Там он тяжело упал в кресло.
— Э-эх!—только и сказал он. Да и что тут было говорить!
Часов в одиннадцать утра наш пароход приблизился к карантинному поселку, и к нам подошел небольшой катер, чтобы переправить на берег палубных пассажиров. Поднялась суматоха. Начались сборы. Я безучастно наблюдал беготню пассажиров и матросов, так как не собирался покидать пароход вместе с ними,— от доктора мне сообщили, что насчет меня договорились и я могу остаться на корабле. Неожиданно кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел Обхойю.
— Вы еще здесь?—удивился я.
— Почему вы не собираетесь? — спросила она меня.
— Мне еще рано,— ответил я.—Я сойду в городе.
— Нет, нет,— заволновалась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159